Спустившийся с гор

На площадке между аулом и кладбищем рано утром сошлась возвращавшаяся с водопадов компания– дядя Муртуз, Габиб и их городские дружки– с Илларовыми, приехавшими на свадьбу. Без слов, точно сговорившись заранее, они налетели друг на друга и начали драться. Какая-то женщина завопила из аула. Стоявшие невдалеке мужчины кинулись разнимать дерущихся. Дядя Муртуз несколькими ударами свалил Илларова Гадами, и тот без сознания рухнул на дорогу. Его ненормальная сестра Изайжа тотчас же поползла к нему. Она ползла, выпучив в ужасе глаза, волоча негнущиеся в коленях недоразвитые ноги-обрубки. Перемазанная пылью, она подползла к бесчувственному брату и визжала, обильно брызгаясь слюной. Она подложила ладонь под голову брата и принялась слизывать с его лица пыль и не успевшую запечься кровь. Время от времени Изайжа поднимала голову начинала хихикать. Ее испуг прошел, она была счастлива. Загребая пыль, она подобрала под себя ноги и гладила брата, баюкая его, как младенца. Она хотела быть нежной, ласковой и веселой, но вместо колыбельной из ее горла вылетали хриплые, бессмысленные звуки. Я хотел привести в чувство лежащего в пыли Гадами, но Изайжа вцепилась в мою руку. Я еле отодрал ее от себя. Кожа ее лица на ощупь была толстой, как у буйвола, и неприятной, как резина. Углы рта и подбородок Изайжи всегда в слизи, кожа там какого-то фиолетового цвета. Вскоре собралось все село. Женщины Илларовых причитали и проклинали нас. Больше всех досталось молодому Иллару, сыну Кунмы. Как позже выяснилось, Иллара и его важного партийного дядю Шарапуддина бил Габиб. Когда Илларовы ушли и зрители начали расходиться, дядя Муртуз собрал нас, и мы пошли купаться к водопаду. Мужчины залезли под водопад, раздевшись догола. Вода была студеной, словно из-подо льда. Все хохотали, глядя, как сельский шутник Зурпукал, схватив Габибов пистолет, наставлял его на свой детородный орган, съежившийся и посиневший от холода. С криком «Именем революции!» Зурпукал пытался учинить над ним расправу за дезертирство. Габиб отобрал у него пистолет и положил его в кучу оружия, прикрытого одеждой. Я впервые в жизни видел так много настоящих пистолетов. Дядя Муртуз сказал, что нам всем надо быть начеку: Илларовы не потерпят такого позора. Самый опасный из них – Шарапуддин с его связями, говорил дядя. Он может натравить на нас ментов. Красные лучи заката горели на белокаменном лбу отвесной скалы Леку. Дядя Муртуз ругал меня за то, что я не заметил на свадьбе среди толпы девушек Зазу.

– Она, шлюха, посмела показаться на людях. Эта бесстыжая тварь решила вконец нас опозорить.

Дядя Муртуз отвесил тяжелую пощечину Сайпу. Тот опустил голову.

– Отвечай за свою сестру, чмошник! – ревел Муртуз.

– Видишь, Ансар, нечего ему отвечать!

Дядя сказал, чтобы я привел Зазу к оврагу Эссулрат. Подходя к нашему родовому дому, я увидел на плоской крыше сакли старую Асли, мою тетку по отцу. Тетя Асли сидела в лучах заката и пела тонким голосом куропатки языческую песню наших предков. И я вдруг вспомнил, как с ружьем в руках охочусь за куропатками. Травяной откос горы освещен закатными лучами – они в горах ярко-красные, теплые, нежные и скоротечные. Куропатки бегут от наползающей холодной тени вверх по освещенному склону – туда, где свет уходит за макушку горы. Я целюсь в куропатку, но не успеваю спустить курок. Куропатки бегут, семеня тоненькими красными ножками. Они в волнении дрыгают крылышками, едва поспевая за алыми лучами. Не дав им добежать до макушки горы, я стреляю дробью – их иногда падало сразу несколько штук. Я все это вспоминал, слушая тонкий и певучий, как флейта, голос тети Асли. Она болела грудной болезнью и, сидя на плоской крыше сакли, часто пела для самой себя. Тетя Асли пела для души. Когда я вошел в дом, Заза чистила чечевицу. Она готовила чечевичный суп и просила меня подождать.

Мать Зазы – Залму, строгая, замкнутая, всегда одетая в черное женщина, сидела рядом. Она чистила лук и, подняв слезящиеся глаза, пригласила меня сесть. Я сказал Зазе, что мне некогда ждать, и просил поторопиться. Она закинула в кипящую кастрюлю горсточку чечевицы и вышла вместе со мной на крыльцо. Я ей сказал, что кухонный передник она может оставить дома.

– Куда мы идем? – спрашивала она меня.

– Следуй за мной, и ты узнаешь,– бесцеремонно отвечал я.

Заза в детстве любила меня, ухаживала за мной, как мать. Она взглянула на меня тревожными большими глазами, лицо у нее было бледное.

– Ансар, почему ты со мной так сурово говоришь? Ты что-то темнишь.

Дальше Заза шла за мной безропотно, молча. Я слышал, как она дышит у меня за спиной и семенит легкими шажками. Миновав аул, мы завернули на тропинку к темному и всегда сырому оврагу Даркурат. Потом по прямой восходящей тропе поднялись на гору Куртрат. С Куртрат мы спустились к другому оврагу. Там, у мелкого ручейка, Заза увидела Муртуза и тихонько вскрикнула. Она заплакала и начала просить о пощаде. Она вцепилась в мое плечо и пыталась спрятаться за меня. Дядя Муртуз приказал мне отцепить ее от себя и привести к нему. Я отцеплял ее руки, судорожно хватавшиеся за мои плечи. Я отцеплял ее руки, когда-то по– матерински лелеявшие, нянчившие меня. Дядя Муртуз несколько раз ударил ее пистолетом по голове. Заза не потеряла сознания, но у нее, видимо, отнялись левая нога и рука. Она упала, согнувшись, на правый бок, неподвижно глядя куда-то поверх обрыва. Она глядела, широко раскрыв глаза, словно слепая. Дядя Муртуз из-за спины накинул ей на шею удавку из тонкой шелковой веревки и начал душить. Заза механически, инстинктивно боролась за жизнь. Она засунула пальцы между удавкой и шеей, судорожно пытаясь защититься. Муртуз, как гора, напрягся, пыхтя и затягивая шнур. Вены на его бычьей шее вздулись. Он орал на меня, чтобы я был мужчиной и не плакал. Через несколько секунд я увидел, как по рукам Зазы потекла кровь. Муртуз неправильно накинул удавку, он порвал ей этим шелковым шнуром рот до самого горла. С висящими окровавленными щеками, хрипя, как зарезанный барашек, она упала лицом вниз. Муртуз несколько раз выстрелил ей в голову и в сердце. Не глядя на родственницу, он быстро пошел к ручейку и, опершись на локти, сунул голову в воду. Замычал, как крупное животное, и потом долго стонал, тяжело дыша.

– Я вам всем сейчас говорю, – начал он, подняв голову и усаживаясь почти у самой воды. – Вы все меня ненавидите! – Он обращался ко мне, словно я был здесь не один, словно нас было много. – Вы все будете меня винить в том, что я за вас исполнил ваш мужской долг. Долг обычаев, которые не я придумал, а наши предки. Я говорил твоему отцу: или надо во всеуслышание отказаться от обычаев, или их надо исполнять. Иначе не бывает. Вы все будете ненавидеть меня, а я буду ненавидеть твоего отца. И тут у меня словно кровь застыла в жилах. В этот момент я действительно ненавидел Муртуза.

Ночью Зазу похоронили у большой и шумной реки. Мы похоронили ее в скалах, без надгробного камня и без молитвы. На похоронах были все мужчины нашего рода. Они хоть и качали головами, но вслух ничего сказать Муртузу не смели. Ночью мне не спалось. Я все время слышал гул водопадов. Они тревожно шумели вдали, неся из темных земных глубин тоскливое дыхание смерти. Мать Зазы, Залму, металась по комнате, словно хищная птица. Она не ложилась до самого утра. До утра не спал и младший брат Зазы, Сайпу. Когда мы несли ее к месту захоронения, Муртуз взглянул на обезображенное лицо Зазы и, видимо, вспомнил разбившегося Искандара. – Только жизнь дарит красоту человеку, – сказал он больным, обессилевшим, хриплым голосом. Под утро я заснул, но тут же проснулся с холодным сознанием, словно и не спал. Я проснулся с мыслью о неизбежности какого-то страшного конца. Среди тишины утра я различил щемящий душу шум водопадов и понял, что до самой смерти этот звук будет преследовать меня, как память о страшной гибели Зазы.

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

Глава первая

Шел 1986 год. Второй год перестройки. Лет десять прошло после Дультидага. Я был уже взрослым и в душе давно стал убийцей. Раньше я считал, что это ужасно – убить человека, а сейчас считаю это вызовом природе, которая подарила людям так много несовершенного, несправедливого и уродливого. Человек так и так умирает от старости или болезней – от того, что изнашиваются клетки его организма. Убийство – это разрыв пути к естественной смерти. Это протест и вызов природе. На этот поступок надо иметь большое моральное право, ибо сама природа тебе этого никогда не простит. Эти мысли сумбурно теснились тогда у меня в голове. Я ненавидел Горбачева, он меня страшно раздражал. В глубине души я, конечно, понимал, что всякое убийство обязательно вернется к тебе и поставит тебя на край бездны, чтобы сделать трусом или героем. За темными окнами по-прежнему шумели деревья. Их стволы с мохнатыми ветками то приближались к стеклам, то исчезали в ночи. Я лежал в постели, постланной прямо на полу. В соседней комнате сильный порыв ветра вышиб стекло из оконной рамы. Оно разбилось со звоном. Я вскочил и побежал туда. Моя старая тетя Асли окровавленной рукой шарила в темноте. Сестра плакала и успокаивала ее, боясь, как бы та не наступила на осколки. Тюлевые занавески на окнах вздутыми парусами поднимались к потолку. Редкие волосы тети, как белый шелк, дрожали на сквозняке. Я увел тетю в другую комнату, усадил на диван и забинтовал ей порезанную руку. Сестра тем временем расчесала ей растрепавшиеся волосы и собрала их под платок (тетя всегда ходит в платке и даже спит в нем).

– Великий Залл! (Так зовут нашего бога.) Это предупреждение!.. Ансар, ты, наверное, занят чем-то недобрым… Это предупреждение, – повторяла тетя как бы самой себе.

– Ладно, ладно! Спокойной ночи, – сказал я и, возвращаясь в свою комнату, по дороге заткнул тяжелой подушкой пробоину в окне.

В доме сразу стало тихо, и я, весь озябший, нырнул под одеяло. Утром, когда я проснулся, ветра уже не было, остался только его запах. В комнате стоял какой-то степной, негородской дух. На деревьях за окном слабо покачивались желтые листья. Они словно разом пожелтели за эту ночь. Вверх по стене полз черный паук, и я решил: как встану – убью его. Паук исчез в еле видимой щели. Но ничего, я запомнил эту щель! В комнату, не постучавшись, вошел мой друг Шамиль и начал ходить по ней, громыхая ботинками.

– Мальчик! Поднимайся! Все порядочные горожане давно уже на ногах.

Шамиль уселся в кресло и, взяв пожелтевшую газету, начал ее читать. Потом сдул со стола приличный слой пыли и уселся поудобнее.

– Слушай, какого года эта газета? Здесь написано, что хлопкоробы Узбекистана скоро будут собирать по четыре урожая хлопка в год.

– Ну и что? – Ничего, просто жить лучше будем.

– Так мы ж не узбеки!

– Ясно, что не узбеки. Страна-то одна.

– Шамиль, не смеши меня,– сказал я. Потом встал, взял спички и стал поджигать паука в щели. Пламя не проникало в щель, и паук оставался невредимым.

– Слушай, что за пацанские заходы, оставь насекомое в покое!

– Не оставлю! – сказал я и воткнул в щель несколько горящих головок.

Голый до пояса, я сделал несколько приседаний и вышел во двор. Там на стуле уже сидела тетя.

– Тетя Асли, как самочувствие? – спросил я и, не слушая ответа, начал умываться.

Посреди двора дымилась на тлеющих углях чаша с благовониями. Запах плавящегося сахара с кусочками пчелиных сотов знаком мне с детства.

– Разве сегодня пятница? – спросил я, покончив с умыванием и растираясь докрасна полотенцем.

– Не знаю, я потеряла счет дням.

Тетя Асли недавно выписалась из больницы и ждала, когда ее снова положат на операцию. Все эти дни она выносила во двор и ставила рядом с собой поднос с халвой, чуреками и другими съестными припасами на случай, если во двор заглянут нищие. Ей почему-то казалось, что их должно прийти много. Мы с Шамилем спустились со двора в сад, а оттуда отправились на кухню завтракать. От цементного пола несло сыростью и запахом вареной баранины. Сестра налила нам густого фасолевого супа, поставила на плиту чайник.

– Там тебя у нижней калитки на террасе Эрик Семенович дожидается, – сказала она сухо и вышла.

– Чего этот Эрик к тебе зачастил? – небрежно поинтересовался Шамиль.

– Ничего! Просто он мой друг.

– Друг! – хмыкнул Шамиль. – Смотри, особо не увлекайся.

– А что? Не забывай, что он еврей. Они дружат умом, по расчету. Это у нас все на эмоциях.

– Шамиль, ты меня уже достал своими поучениями.

– Вааах! В чем проблема, хозяин-барин. Так я пошел?

– Ну вот, уже и обиделся.

– Да нет, я зайду после обеда. Хорошо?

– Угу.

Из кухни вышли в сад. Сквозь обгоревшие ветки абрикосового дерева виднелась свинцовая гладь по– осеннему хмурого Каспийского моря. Спустившись на самую нижнюю террасу, я поздоровался с Эриком Семеновичем. Он был хмурый и невеселый.

– Не знаю даже, как тебе сказать, – начал он, не глядя на меня и вороша листья носком ботинка.

– Говори как есть.

– У дяди снова были люди от Габиба! Угрожали…

– Куда они приходили?

– В цех, разумеется. Прямо перед всеми рабочими оскорбляли его.

– Ах, собаки!

–В общем, я ничего не знаю, вон дядя внизу у машины…раз уж взялся за дело, сам и отвечай.

– Ладно, Эрик, все будет нормально. Иди успокой Юрия Михайловича.

– Надоело мне его успокаивать! – Эрик раздраженно сунул руки в карманы и стал ходить по саду взад и перед, громко шурша листвой.

– Передай Юрию Михайловичу: если они еще придут, пусть назначат место встречи. Я приеду туда, на месте разберемся.

Глава вторая

Молодая девушка взяла из рук женщины грудного ребенка подняла вверх, поцеловала, понюхала его.

– Пахнет кислым молоком, – улыбаясь, сказала она.

У нее густые черные ресницы, волнистые пышные волосы. Все так же улыбаясь, она подошла ко мне, подала руку и сказала, что ее зовут Ажай и что она сестра друга нашей семьи Габиба. Ажай сказала еще, что она сразу шала знаменитого Ансара, давно хотела со мной познакомиться и рада нашему знакомству. Сияя улыбкой, Ажай уверяла меня, что я действительно знаменит в их девичьем кругу, что я для них – какой-то новый герой, делающий необычную карьеру. Потом добавила, что слышала про мое приятельство с Меседу и тоже хотела бы с ней познакомиться. На мои возражения, что я героев считаю выскочками, а карьеристов презираю, Ажай многозначительно улыбнулась. Ничего плохого в них нету, сказала она. Напротив, смелость и стремление к успеху украшают мужчину. Я не стал с ней спорить – хотя бы оттого, что Габибу мог не понравиться мой оживленный разговор с его сестрой. Мне было странно, что Ажай нимало этого не боится. Она была красива и раскованна. Ее красота была настолько яркой, что при общении с ней возникало ощущение праздника. Ажай сказала, что они с братом лишь внешне похожи, а так, в жизни – разные люди. Когда Габиб позвал меня со двора в дом, Ажай пригласила чаще заходить к ним. Несмотря на свою геройскую репутацию, я лишь растерянно отвечал ей «ага» да «угу»… На пороге дома Габиб встретил меня крепким рукопожатием. Он был в одном домашнем халате и ступал по ковру босыми ногами. Улыбнулся мне, но взгляд его оставался испытующим и холодным. Его глаза цвета рыжего меда глядели на меня исподлобья..

– Ансар, ты извини, времени мало… А ну-ка, давай выкладывай, что у тебя за вопрос ко мне? Затянувшись сигаретой, он сел у раскрытого окна.

– Габиб, я не понял тебя, что это за «а ну-ка»? – с подчеркнутым недоумением переспросил я.

– Как это – что за «а ну-ка»? – Он оторвался от окна и подошел, уставясь мне в лицо своими тяжелыми бычьими глазами. – Ансарчик, ты что? Каким тоном ты со мной разговариваешь, сопляк?!

– А ты как со мной разговариваешь? – Я почувствовал, как кровь жаркой волной ударила мне в голову. – Сам ты сопляк, – проговорил я сквозь зубы, пытаясь совладать с собой.

– Охо-хо-хоой! Смотри, какой прыткий. А-та-та– тааа!

Он надолго присосался к сигарете, не спуская с меня помутневших глаз. Выпустил в мою сторону струю дыма, раздавил в пепельнице окурок и резко встал. Выпущенный им дым почти коснулся моего лица. Я почувствовал, как у меня начали гореть щеки. Может, Габиб не намеревался оскорбить меня, но это было если не пощечиной, то все же явным знаком неуважения ко мне. Если не оскорбление, то пренебрежение точно было. Габиб снова отошел к раскрытому окну и стал глядеть в него, опершись кулаками о подоконник. Он был мрачен.

– Если этот мент будет по-прежнему копать под меня, я сделаю так, чтобы свои же менты его и сожрали… Они любят это, – сказал он, выдержав паузу и обращаясь к кому-то в зале, за распахнутыми дверьми.

– Обожди пока, – донеслось оттуда чье-то глухое ворчание.

Габиб скинул верх халата до туго завязанного пояса, обнажив мощный атлетический торс. Габиб был волосат даже со спины. Он зашел в ванную и принялся чистить зубы, не закрыв за собой дверь. Мышцы на его спине играли в такт движениям рук. Вымывшись по пояс, он вышел из ванной и, растираясь полотенцем, медленно подошел ко мне. Под покрасневшей от растирания кожей рельефно проступали бицепсы. Снова накинув халат на плечи и запахнув его на груди, он уселся напротив меня.

– Может, сунем ему взятку через моих людей? – громко спросил он, повернувшись к раскрытой двери. Выкинут из органов, тогда хоть на сковороде его жарь.

– Габиб, не спеши пока, – отвечал басисто все тот же голос из дверного проема. – Ребята работают по другим каналам.

Молодая женщина принесла на подносе высокий фужер из тонкого стекла, наполненный молоком. На фужере была цветная наклейка с изображением гоночной машины. Габиб начал пить молоко, процеживая его сквозь зубы. Он пил медленно, с расстановкой. Габиб не спросил меня, хочу ли я пить или есть, что в наших краях считается обязательным правилом вежливости, и не предложил мне молока. Все это я воспринял как еще одно проявление неуважения. А его тон – холодный, безразличный, пустой!.. Габиб сказал, что знает, зачем я пришел к нему.

–Не стану темнить, я не могу уступить тебе Юрку.

–Юрия Михайловича?

 -Да! Этого самого Юрку. Я даже объясню, почему… Насколько мне известно, они дали тебе три штуки. Они тебя наняли, как дешевую торпеду.

– Сам ты дешевая торпеда! – не выдержал я.

– Черт побери, что ты себе позволяешь? – Габиб с силой хлопнул себя по коленям и резко встал. – Ты что, Ансар, вытягиваешь меня на дешевый базар? Я не могу этого себе позволить хотя бы из уважения к твоему дяде.

– Не будем говорить об уважении к моему дяде. Ты этого уважения давно не проявляешь… мягко говоря.

– Ансар, ты не понимаешь, насколько ты не подготовлен для этих дел и для житья в городе. Ты неотесан, ты не знаешь кухни уголовного мира.

– Я и не хочу знать.

– Ну вот, пожалуйста, – усмехнулся Габиб. – Ты, наверное, не знаешь, что у нас все деньги идут в общак, в тюрьму и на обустройство откинувшихся ребят. Ты, наверное, подзабыл, что твой дядя сидит в тюрьме и мне о нем думать. Муртуз хоть и отомстил за Искандара, но груз-то лежит и на мне. На мне, потому что я на свободе. – Габиб постепенно перешел на свойский, доверительный тон. – Хорошо, Ансар, что здесь нет посторонних, а то мы с тобой выглядели бы как два болвана. Ты ведь не хуже меня знаешь, что твой дядя ранен. Ваша тетя Залму нанесла ему три кинжальных удара в грудь, а он, чтобы не позорить семью, даже к врачу не пошел. Это все его тупая, никому не нужная гордость… Кстати, она и у тебя, и у всех ваших. Попробовал бы с другими поговорить так же дерзко, как со мной… Я-то свой, со мной можно!

– И поговорю! Можешь не сомневаться в этом! – Я встал и пошел к двери, не подав ему руки.

– Ансар! – окликнул меня Габиб. – Ансар, я хотел тебе напоследок сказать, чтобы ты не обольщался. Твой дядя не такой уж большой авторитет в уголовных кругах. Он обычный уголовник.

– Ты оскорбить меня хочешь?

– Нет! – категорично оборвал он. – В дядьке-то твоем я не сомневаюсь, но что ты можешь быть нашим другом – точно, сомневаюсь.

– Правильно сомневаешься. Я не ваш друг. Я друг Муртуза.

 Габиб неторопливо приблизился ко мне, постоял, облокотившись о дверной косяк и, сочувственно улыбаясь, вышел во двор проводить меня. В ту минуту в нем не было ни ехидства, ни высокомерия. Он улыбался мне по-доброму и с сожалением. Только сейчас я заметил его сходство с сестрой. Ажай улыбалась более открыто. Сходство было в морщинах, обирающихся у глаз. На улице, под каштановым деревом напротив ворот, я увидел Шамиля.

– Дурак! – с места в карьер набросился он на меня. Кто к нему ходит в одиночку? Он хоть и друг вашей семьи, но при этом опаснейший тип.

Мы с Шамилем спустились к берегу моря. Утренний туман уже растаял и небо сияло безмятежной голубизной. Лишь где-то в торговом порту тревожно кричали чайки. Они дрались из-за пищи, пугая друг друга своим первобытным кличем. Все это время я мучительно думал об одном: спросить насчет авторитета дяди Муртуза или нет? Шамиль вырос в этом городе и хорошо знал, кто чем дышит. Но спросить его я так и не посмел. Для меня это было слишком сокровенно и важно. Слишком сильно задел меня этим Габиб. Подойдя к своему дому, я встретил у ворот сторожившую меня Залму. На второй год после трагедии с Зазой она вот так же высторожила дядю Муртуза и нанесла ему несколько ударов кинжалом в грудь. Муртуз сумел отнять у нее кинжал и, прижав Залму к своим ранам, занес ее во двор. Тетя Залму была вся в черном, босая, с растрескавшимися, почерневшими подошвами. Она из аула в город и обратно ходила пешком. Никого не смущалась, и многие в страхе шарахались от нее. Она была бродячим укором всем нам, она была тенью нашего страшного будущего. Я слышал, что так поговаривают люди. Залму жила неизвестно где, питалась неизвестно чем. Любые попытки позаботиться о ней или вмешаться в ее жизнь встречала в штыки, разражаясь при этом истерическими воплями. Уставясь на меня отрешенными глазами, она медленно подошла, уперлась лбом в мою переносицу и так сжала мое лицо в своих ладонях, что казалось – она хочет прощупать его костную основу. Шепотом просила меня сказать, где могила ее дочери Зазы. Она просила вернуть ей кости дочери, обещая взамен клад Газику– Кумухского золота.

 -Я ведь вам не родственница и не односельчанка, – повторяла Залму.

Высокогорный Гази-Кумух некогда был известен и славен. Он был политическим и военным центром Дагестана и всего Северного Кавказа. Через него пролегал Великий шелковый путь, все торговые пути и дороги религиозных миссионеров. Залму уверяла, что знает, благодаря чему кумухцы получили все эти дары, благодаря золотым рудникам, находящимся на горе Кимизу. Залму готова показать, где золото, в обмен на могилу дочери.

– Подумай над этим! Я приду через месяц, в ночь новолуния, когда умрет твоя любимая тетя Асли!

Выпалив все это свистящим шепотом, Залму резко отпустила мое лицо и быстро пошла прочь, пыля по дороге босыми ногами. Под вечер пришел Шамиль с портативной борм– машиной. В свое время его исключили за непосещаемость с последнего курса мединститута и теперь, по справке, он работал в стоматологическом кабинете железнодорожной больницы. Шамиль, хоть и не окончил института, среди клиентов слыл хорошим врачом. Он добрый беспечный малый, баловень судьбы.

– Дорогая наша тетя Асли, ну-ка давайте осмотрим ваши зубы! Шамиль положил мышьяк и сказал, что послезавтра придет его вынимать. – Смотри, напомнишь мне, а то я могу забыть – ты же знаешь, мышьяк нельзя оставлять дольше срока. А на счет этого, как его… цеха, завтра поговорим, устал сегодня.

Шамиль ушел, собрав инструменты. Вернувшись во двор, я увидел, что тетя Асли стоит у крана с водой, выплевывая кровяную слюну. У нее дрожала рука и слегка тряслась нижняя челюсть. Я молча стоял в стороне и смотрел, как моя сестра помогает тете. Я подумал, что женщины нашей семьи всегда ходили в трауре. Миновав коридор, тесно заставленный вещами из моей комнаты, я тихо вошел в зал. Мой отец, Авчиев Махач, сидя за столом с майором милиции Калла-Гусейном. Майор был родом из нашего селения и почему-то считался там уважаемым в городе человеком. Односельчане, приезжая в город, нередко шли к нему со своими заботами. Фуражка майора лежала на столе рядом с блюдом вареного мяса и початой бутылкой коньяка. Сам майор с улыбкой протянул мне для пожатия свою пухлую руку.

– Все-таки похож на деда, – кивнул в мою сторону Калла.

– Покойный Ансар был гигантом, – устало вздохнул отец.

– Да, нынешние явно помельчали. – Калла продолжал разглядывать меня, поглаживая свою гладкую лысину. Дойдя до моей обуви, майор, словно очнувшись, вздохнул и повернулся к отцу.

– Да, да, Махач… Как я уже говорил, все это оттого, что люди не знают своих прав. Не знают, куда и как обращаться. Вот ты коммунист, всю жизнь работал честно, а воспользовался ли этим? Хотя бы в данном деле? Нет!

– О чем ты говоришь, Калла? Права даны вам, и вам даны все возможности.

– Да нет, Махач. Ты так говоришь, потому что не знаешь моей работы. У нас больше обязанностей, чем прав. Ты лучше собери все свои документы, и я тебе скажу, куда и как написать. А дальше все сделают мои связи. Мы твою сестру Асли можем через Минздрав даже в Москву отправить.