Спустившийся с гор

– Думаю, да.

Глава десятая

Вечером приехал Эрик Семенович – приглашать меня на свой день рождения. Он и Юрий Михайлович в последнее время не знали, как показать свою любовь ко мне. После случая с Газали их никто больше не беспокоил. Сами они, многозначительно посмеиваясь, говорили: «Пока не тревожат!» На день рождения к Эрику я пошел с Шамилем. Меня встретило море улыбок. Я даже смутился – непривычно было такое радушие. Меня тут все знали. Многие их тех, кого я видел впервые, здороваясь, называли меня по имени. Все это было ново и необычно. Ни в какой другой компании мне не оказывали и доли такого уважения и почета. Я заметил краешком глаза, что на Шамиля никто не обращает особого внимания. С ним только здоровались – не больше. Я предположил, что меня здесь причисляют к тем, кого надо тайно побаиваться и кому следует вынужденно улыбаться. Я понимал, что это не так, но мне сладостна была сама эта мысль. Меседу еще издалека шумно приветствовала меня:

– Авчиев, а ты, оказывается, знаменитость!

– А ты как думала? – стараясь спрятать смущение, небрежно ответил я.

Высокий, спортивного вида парень уселся напротив Меседу и вовсю любезничал с ней. Она представила мне своего собеседника:

– Михаил Авербух. Между прочим, боксер, владеет нокаутирующим ударом.

– Мне что, воспринимать это как предостережение, что ли? – Я хотел придать своим словам оттенок шутки, но улыбка получилась фальшивой, а тон – настороженным, даже угрожающим…

– Это Меседу пошутила, – весело пояснил Михаил.

 Меседу, подперев голову, с улыбкой исподлобья глядела на меня.

– Ну и что, даже если у тебя нокаутирующий удар? – сказал я, вдруг раздражаясь. – Да, ничего, ничего. Успокойся, Ансар, – встревожилась Меседу.

Неожиданно появились Хачбар с Габибом. Они прошлись по залу, перекидываясь словом-другим со знакомыми, ни с кем более не здороваясь. Эрик Семенович, виновато улыбаясь, вышел им навстречу, но Габиб с Хачбаром проследовали мимо него -ко мне.

– Ансар, салам! Братан, хоть бы ты намекнул нам.

– Да я сам сюда почти случайно попал, – начал было я оправдываться и тут же устыдился собственных слов.

Пришедшие равнодушно поздоровались со всеми, кто сидел за нашим столом.

– Они что, не с тобой?

– Да нет…

– Ты, встань, когда старшие подошли! Или ты не здесь воспитывался?! – Хачбар бесцеремонно поднял Авербуха и какого-то, рядом с ним сидевшего парня.

– Это жиды, я-то думал, они с тобой, поэтому поздоровался… У них, небось, полная задница радости, что мы первые подали руку. – Хачбар говорил громко, не беспокоясь, что его могут услышать. Поймав мой взгляд, добавил:

– С ними только так и надо… Такие визиты их больше впечатляют, чем простые наезды с мордобитием…

– Меседу, ничего, что мы так откровенны? Ты же у нас своя? – вмешался, усаживаясь, Габиб.

– Да куда уж больше…

– Успокойся, дорогая. Меня в школе учили, что за откровенность прощают все. Откровенность – это правда. Так-то, дорогая.

– Я тебе не дорогая! – гневно насупилась Меседу.

– Что за сердитый тон! Улыбайся, козочка.

– Слышишь ты, Габиб! Мне начинают надоедать эти странные наезды на моих знакомых в моем присутствии.

– Я почувствовал, как беспокойно стал биться пульс у меня в висках. Габиб, лениво щипавший гроздь винограда, остановился и молча уставился на меня.

– Ты что, Ансарчик, с друзьями задираешься, притом с друзьями твоего дяди?.. – начал было Хачбар, но Габиб ладонью закрыл ему рот.

– Ансар, извини, пожалуйста. Мы действительно не должны были так вести себя в твоем присутствии.

Габиб поднял Хачбара, налил ему и себе шампанского. Повернувшись к Эрику, они залпом выпили за его здоровье. После чего удалились, помахав мне на прощание рукой.

– Завтра увидимся, – сказал Габиб уходя, буднично, без всяких эмоций.

– Сегодня ты держался молодцом. – Меседу пожала мне локоть.

– Уже секретничаете? – Михаил Авербух вернулся на свое место как ни в чем не бывало.

Прервав нашу беседу, он снова начал шутливо болтать с Меседу. Теперь он не обращал на меня никакого внимания. Минуты две я сидел молча, будто оплеванный.

– Ты, хмырь! Ты что, вообще ничего не соображаешь, мать твою? – Я вдруг с яростью стал подниматься из-за стола.

– Ансар, что с тобой?.. Прекрати, пожалуйста!

– Пошла ты, овца натуральная!

Кровь ударила мне в голову. Я перевернул стол. Все эти люди в нарядных костюмах и платьях, лица миловидных девушек и незнакомых парней, что-то судорожно произносящие губы Эрика Семеновича, – все это поплыло у меня перед глазами в горячем мареве злости. Я лишь ощущал, как ток нахлынувшей крови заполнил красным дурманом голову. Я чувствовал, что нахожусь в победоносном экстазе, и ничто не может остановить меня. В такие минуты я не испытывал страха, даже если на меня пошли бы со штыками и топорами. Я с детства инстинктивно умел пробуждать в себе это безумное свойство дурной, бешеной крови. Я ударил Михаила, но он сумел устоять на ногах. Губа у него была рассечена, кровь капала на белую рубашку. Авербух не ответил ударом на мой удар, вроде и не собирался мне отвечать. Он даже не защищался. Я ударил его в открытое лицо второй раз, и он с грохотом рухнул на пол. Постепенно, прояснившимися от мути глазами я начал различать растерянные лица, столы, заставленные всевозможными яствами, пышное, праздничное убранство, цветы в вазах. Некоторые девушки плакали. Одна, русоволосая, в истерике пыталась броситься на меня. Я подхватил под мышки лежавшего без сознания Михаила и потащил в ванную. Какая-то женщина в летах помогла мне. Вошедшая вслед за нами Меседу тихо сказала, что я негодяй.

– Меседу, исчезни, пожалуйста…

– Не исчезну… Я тебя не боюсь. Ты же псих и дурак, оказывается… Ну, ударь, ударь меня! Тебе лечиться надо, ты псих!

– Ты только сейчас узнала?

– Давно догадывалась. Михаила приводили в чувство вошедшие в ванную ребята. Я помыл руки под краном, механически вытер их и вышел в коридор. – Ансар, не понимаю, за что ты его ударил? – сверля глазами, не отставала от меня Меседу. Ее голос срывался и дрожал. Лицо у нее сейчас было строгое, бледное и красивое. Губы бескровные, плотно сжатые.

– Ну, прошу тебя, объясни, за что? – повторяла она. – Ты его ударил из зависти… за то, что он красивый… Отвечай мне, подлец! – Меседу была близка к истерике. – Ты его ударил, потому что у него братьев нету, да? Потому что он еврей и не будет тебе мстить?… Потому что он из интеллигентной семьи и из родных у него одна мать? Отвечай! – Голос Меседу сорвался на крик.

– Пошла вон, дура, пока я тебя не задушил! – Кровь вдруг с новой силой начала стучать у меня в висках.

– Ненавижу, урод! – выкрикивала в исступлении Меседу. Ее удерживали несколько девушек и Эрик Семенович. – Ненавижу вас, уродов, спустившихся с гор, чтобы портить жизнь честным, нормальным людям!..

Возвращаясь по темным улицам домой, я тихо улыбался. Я улыбался счастливой улыбкой кровника, только что отрезавшего голову своему врагу. Мне было сладостно и спокойно. Я видел словно со стороны, как сияют во тьме в волчьей ухмылке мои зубы.

Глава одиннадцатая

Габиб и Хачбар отловили адвоката Итул-Манапа, и мы повезли его за город на дачу. Адвоката посадили на стул посреди пустой комнаты. Габиб и Хачбар били его долго, спрашивая о связях с Эльбрусом и Авку-Идовсом. Кровь с лица Итул-Манапа капала на газету «Правда», расстеленную на полу. Вечером Габиб признал измордованного Итул– Манапа ни в чем не виновным. Они с Хачбаром умыли его и долго налаживали с ним отношения.

Эрик повел меня к человеку по имени Руслан, который занимался подпольным производством водки. Руслан поведал мне, сколько у него цехов по всей республике, а также по Чечне и Кабардино-Балкарии. Он говорил, что пошли крупные бабки и именно к тем кланам, которые он вчера еще поднимал из нищеты своими же руками. Он спросил, можно ли будет для начала прикрываться моим именем и вообще рассчитывать на меня в случае различных передряг и разборок. Я ответил: – Давай, пожалуйста. Но не переоцениваешь ли ты меня. Не такой уж я большой авторитет кавказского масштаба. На это он лишь лукаво улыбался: дескать, говори, говори, я-то знаю, что это из скромности! С Русланом мы сработались. Постепенно все дела и связи его вместе с цехами перешли ко мне.

К середине весны приехал в отпуск старший брат. Он учился в Высшем военно-политехническом училище во Львове. При его атлетическом сложении ему очень шла военная форма. С его приездом в доме стало празднично. Мариям готовила всякие разносолы, а отец собирал нас всех вместе, вспоминал наше детство, шутил. Каждое утро брат будил меня рано, и мы бегали к морю.

– Лакцы потеряли тонус. Лакцы утратили признаки дикой нации. Подражают цивилизованным европейским народам и будут за это наказаны! – говорил брат.

– Кем? – удивлялся я.

– Теми же родственными нам племенами, которые еще сохранили племенные и общинные связи. Они сохранили свои мусульманские корни. Нам нельзя было забывать, в каком краю, среди каких народов мы живем. Брат говорил, что лучшие, благородные побуждения малых кавказских народов выглядят преступными в глазах имперского народа, в состав которого мы входим. Русские не дают ни одного ключевого поста нашим генералам – брат упомянул о пяти лакских генералах, об аварце Танкаеве, который давно заслуживает звания маршала, и о чеченце Дудаеве.

Для меня было новостью, что мы являемся колонией России. Брат с гордостью повторял, что, хотя Дагестан и Чечня – едва ли не самые малые по территории республики, они активнее всех других борются за свободу. Когда-то они были насильственно присоединены к Российской империи. Брат не без удовольствия сообщил, что он у себя в училище держит кавказскую шашку. Я спросил брата, не является ли национализмом то, о чем он говорит.

– А по-другому невозможно в России. Тут тебе на каждом шагу напоминают, откуда ты.

Дважды мы ходили на свидание к дяде Муртузу в Шамхальскую тюрьму. Муртуз просил всячески поддерживать Авку– Идовса и Эльбруса.

– Ни в коем случае не спускать глаз с Габиба! Старайся быть в курсе всех его дел, – наставлял меня дядя Муртуз.

– Эльбрус суется в мои водочные дела.

– Не беспокойся, я напишу ему маляву. Малява – по-блатному значит записка.

– Что за кошмар?! В какие дела ты залез? – спрашивал меня старший брат, когда мы возвращались из тюрьмы.

Я в общих чертах обрисовал ему все. Мое положение сильно его озадачило. Он долго молчал, вздыхал и, видно, не знал, как быть. Уезжая, он подарил мне финский нож.

– Ансар, ты, я вижу, впутался в опасные дела, и одними моими подсказками здесь не поможешь. Если станет невмоготу – всади этот нож в грудь врага и считай, что это сделал я.

Брат уезжал с тяжелым сердцем. Он, конечно, переживал за меня. Он опять с горечью говорил о русеющем лакском народе. Удрученный словами брата, я спросил, что же делать. Есть ли у нашего народа шанс?

– Я стану генералом и вместе со всеми лакцами возглавлю борьбу горцев Кавказа против России – только это нас спасет!

Ажай сперва гадала мне по руке. Говорила, что у меня глубокая линия любви – и не одна! Потом жарко поцеловала меня в ладонь и, вся сияя – она умела создавать атмосферу праздника! – прижалась ко мне. Так меня не целовала ни одна женщина.

– В тебе борются противоположные гены – ученого и бунтаря, – говорила она. – Ансар, ты из тех мужчин, которые за тридцать лет растрачивают весь свой жизненный ресурс. Ты волевая натура, думающая, и поэтому быстро познаешь и износишь себя… если рядом не будет такой спутницы, как я! – Ажай весело рассмеялась, сплела свои пальцы с моими и так плотно сжала мою ладонь, что я почувствовал твердые костяшки ее пальцев. Она без конца целовала меня.

– Я навеки твоя, Ансар, – говорила она всерьез, но в то же время как бы посмеивалась над собой. – Мы не будем клясться, ничего мне не говори, я и так знаю.

Мы не спали до утра. Я не чувствовал усталости. Солнце достало нас через окно. Его лучи осветили ее густые каштановые волосы, в которых кое-где светлели выгоревшие пряди. Она вроде радовалась, что стала женщиной, и, к моему удивлению, не проявляла ни беспокойства, ни страха – хотя бы перед своим братом Габибом. Я не ожидал от нее такой смелости. Лишь перед самым расставанием она напомнила мне, что выросла в семье, где строго соблюдают горские обычаи.

– Относись, пожалуйста, ко мне серьезно. – Ажай поцеловала меня в ладонь, шепнув на ухо, что будет гордиться тем, что лишь одного мужчину знала в жизни – но какого! Ажай произнесла эту клятву и ушла..

 Глава двенадцатая

Ногайская степь! Тишь и покой! Над равниной сонно повисли клочья белого утреннего тумана – точно языки застывшего пламени. Где-то щебетала ранняя птица – наверно, жаворонок. Степь пробуждалась еще несмелым высвистом птиц, край неба алел перед восходом. Я ощущал тупую усталость бессонниц и чувствовал первобытную нежность пробуждающейся степи. Легкий мандраж опасности щекотал мои нервы.

Мы тихо въехали в еще спящий поселок. Перелезли через высокую ограду местного босса – Батрби. На всякий случай перерезали провода. Собакам еще ночью были брошены через забор куски отравленного мяса. Поэтому мы беспрепятственно миновали двор и вошли в прихожую. И тут по нам открыли беспорядочную пальбу с другой стороны двора. А Итул-Манап и наводчик заверяли, что, кроме Батрби с семьей, в доме никого не будет. Несколько раз открывалась дверь из внутренних комнат: оттуда кто-то пытался достать нас кинжалом. Мы, словно загнанные звери, не знали, что делать. Пытаясь прорваться обратно, я не единожды выскакивал во двор и попадал под прицел охотничьих ружей. Мои попытки достать противников коротким ятаганом не увенчались успехом. Черные дула были наставлены прямо в мою голову. Но почему-то в меня не выстрелили. Наконец, мне удалось добежать до ворот и открыть их. Собираясь уходить, я краем глаза заметил, что подстрелили Шамиля. Ни в чем не повинного! Шамиля, который лишь случайно, из-за меня, оказался в нашей компании. Я вернулся и забрал Шамиля, оставив два трупа ногайцев во дворе. Шок прошел, я готов был сражаться с кем угодно. Я был в какой-то эйфории. Занося раненого Шамиля в машину, рукояткой ятагана отключил еще пару соседей Батрби, пытавшихся помешать нам уйти. Габиб и Хачбар затащили Батрби в заранее приготовленный рафик. За нами тут же пошла погоня. Хачбар и Габиб на ходу выкинули Батрби из машины. Операция прошла неудачно. Надо было думать, как избежать столкновения с милицией. По пути я осмотрел рану Шамиля. Она, мне показалось, была неопасна. Попали в ногу, как и Искандару.

Вот уже третьи сутки мы скитаемся по голой и унылой ногайской степи. Мы сами обрабатываем рану Шамиля и сами перевязываем ее. Шамиль ничего не ест, и от него несет кислым запахом желудочного сока. Когда мы останавливались на привал, его тянуло говорить со мною о женщинах. Ему хотелось говорить о Меседу. Он часами готов был толковать о ее достоинствах. Он не мог нахвалиться ее женскими прелестями, переходя от округлых грудей и тонкой талии к бедрам и ножкам.

– Совершенство, само совершенство, – повторял он, закрывая глаза.

Он рассказывал, что однажды, будучи у нее дома, вдруг увидел, как пролегло тонкое платье между ее бесподобных ягодиц. Его это так возбудило, что он чуть не изнасиловал ее. Даже нечаянно коснувшись ее, он испытывал удовольствие.

– Но ничего бы у нас не вышло… И знаешь почему?

– Почему?

– Потому что я думал – она с тобой. Я страшно завидовал тебе. Скрывал это, мучился… А у вас, дурак, оказывается, дружба!

– Шамиль, давай о чем-нибудь другом. Что за страсти на тебя нападают?

Но его все тянуло говорить на интимные темы – о Меседу и о женщинах вобще. Он слишком приближался ко мне. Я отодвигался, чтобы не отравляться кислыми парами его дыхания, но Шамиль, не замечая этого, все равно придвигался. Меня это раздражало и выводило из себя.

Люди Габиба докладывали ему, что вся милиция поднята на ноги. Это чудо, что мы еще не попались. Шум-гам получился большой, так нам сообщали наши связные.

Однажды я заснул в полдень, разомлев под теплыми лучами весеннего солнца. Проснулся озябший, со смутным ощущением тревоги. Рука и один бок точно отнялись. Смотрю – вся рука и правая сторона груди покрыты муравьями. Красновато-рыжими весенними муравьями. Они кишели на мне – сверху и под одеждой, покрывая легкими укусами тело. Пробуждающаяся природа послала мне маленький презент.

Люди Габиба должны были ждать нас за Тереком, невдалеке от поселка Берюзак. В степи посторонние не остаются незамеченными, и мы, где пешком, где на своей «Ниве» (мы успели сменить машину) всякими окольными путями пробирались к реке. Ногайская степь перерыта арыками, канавками, каналами, которые создавали нам множество трудностей.

Серый, пасмурный день. Ветер кувыркал по степи серые, выцветшие кусты перекати-поля. Они двигались, словно живые, напоминая побитую, удирающую от опасности волчью стаю. За земляным склоном очередного канала мы укрывались от неутихающего ветра. Он пронзительно свистел в камышах. Хачбар вдруг завыл по-волчьи. Мы решили устроить соревнование -у кого лучше получится. Когда очередь дошла до Шамиля, я испугался. Вой у него получался тонким срывающимся, хотя он злобно, по-волчьи старался оскалить свои поредевшие зубы и опухшие десны. Страшно было смотреть, как воет Шамиль. По всему было заметно, что дни его сочтены.

Перейдя поросшую камышом канаву, мы увидели телеграфные столбы. Они мощно гудели, словно пытаясь разогнать серую тоску степей. Мы припали, как дети, ухом к столбам и слушали их, как живых. Шамиль лег на землю и сказал, что дальше не пойдет.

– Чем так мучиться, лучше смерть или тюрьма, – заявил он.

После долгих уговоров нам удалось донести его до одинокой хижины чабана. К хижине примыкали загоны для овец. Невдалеке виднелись густо поросшие камышом берега большой реки. Они круто возвышались над унылой равниной. Мы подумали, что это и есть Терек. Чабаном оказался акушинский даргинец. Он принял нас без колебаний. Ничего не стал спрашивать – сообразил, что мы из тех людей, о которых лучше ничего не знать. Чабан одернул свою хозяйку, которая принялась было за расспросы: что-де случилось с Шамилем, что это у него за рана?

– А тебе какое дело? – прикрикнул он на жену. – Иди лучше хинкал готовь.

Чабана звали Рабадан. Всем своим поведением он давал понять, что ничего лишнего о нас выведывать не собирается. Он как бы говорил: «Ребята, у вас свои дела, а у меня свои!» Мы расположились в полусарае-полукладовке – другого свободного помещения у него не было. Ночами у Шамиля поднималась температура, он сильно потел. Я боялся, что он так же, как Искандар, начнет бредить. Мы не спали ночами, ухаживая за ним. Хотя Хачбар и Габиб не проявляли тут особой активности – помогая, они во всем полагались на меня. У нас хватило ума не устраивать разборок из-за неудачи. Мы молчали об этом, как бы следуя негласному уговору. Каждый понимал, что начало таких разборок будет нашим концом.

Утром глаза у Шамиля были воспалены и болезненно слезились. Продубевшее на степных ветрах лицо было красным, кожа шелушилась. Хозяева усадили нас за стол, чтобы позавтракать вместе. Рабадан занес в дом печень и легкие только что зарезанного барана. Хозяйка забрала их для разделки. С печени еще капала свежая кровь, а легкие были местами поражены синевато-черными узлами – от какой– то неизвестной нам болезни. Рабадан сел и, поправляя потертый полушубок, глядел, как мы вяло едим овечью брынзу со вчерашним хинкалом. Он то и дело трогал обтрепавшуюся кожаную повязку на большом пальце правой руки.

За окном расстилалась слившаяся с небом и не отличимая от него унылая Кара-Ногайская степь. В сером просторе ветер кружил рыжие соломинки прошлогодней пшеницы – очевидно, сорванные со скудных остатков ближайшего скирда. Даргинец время от времени вздыхал, а его хозяйка меж тем уже начала подавать мясное.

– Как быстро изменился мир! – начал Рабадан: было заметно, что он заранее подготовил свою речь. (То-то он так скованно держался.) Речь была философическая – о бессмысленности жизни. О том, как он трудился не покладая рук, не щадил себя, скапливая богатство, а все оказалось обманом. – Меня всю жизнь тянуло на тот путь, по которому вы идете. Мне это нравилось, мне этого хотелось, но то ли друзей таких не нашел, то ли духу не хватило. Я хотел, чтобы конец был хороший… Но то дело, которое вы делаете… этот ваш путь!.. Это красиво, благородно! Вы не воруете, как крысы, по мелочам, а отнимаете, как мужчины, то, что положено народу и вам.

– Что это за «наш путь»? О чем ты, Рабадан? – с расстановкой, улыбаясь, спросил Габиб.

У Рабадана забегали глаза. Сперва он засмущался, не зная, что ответить, а потом стал лукаво улыбаться.

– Ваш путь… Ну-у… Вы сами знаете, чего об этом говорить. – Он протяжно вздохнул.

– Правильно рассуждаешь, отец, правильно! – Видимо, завтрак взбодрил Хачбара, и он решил поддержать разговор. – Человек человеку – враг. Ты об этом слышал, наверное? Между людьми идет борьба за выживание. Идет тихая война между людьми. Но мы же не тихушники, мы мужчины! Верно, отец?

– Валлах, верно, очень даже верно! – замахал руками Рабадан.

Под конец разговора Рабадан пожаловался на своего председателя колхоза и на участкового милиционера– ногайца. Председатель требовал от Рабадана сократить поголовье рогатого скота в личном хозяйстве и грозил, что конфискует излишек в пользу колхоза. Председатель часто натравливал на него участкового, и Рабадан постоянно конфликтовал с ними. После короткой паузы Габиб с Хачбаром пообещали разобраться с обидчиками, но немного позднее. Это «немного позднее» Габиб произнес многозначительным тоном: ты, мол, решил нас загрузить – пожалуйста, но сперва выполни наши условия. Глаза Габиба при этом светились ехидным блеском. Я-то знал его. Мне было прекрасно известно его умение загружать других. Он-то никогда не упустит случая. Вот и сейчас я думал: как же так получилось, что мы с Шамилем оказались втянутыми в это дело? Я даже не спросил их, зачем и почему. Я и задуматься не успел, для чего мне это нужно: настолько грамотно был ими повязан.

– Рабадан, ты, наверное, знаешь поселок Берюзак? – уверенным, почти командирским тоном осведомился Габиб.

– Конечно, знаю. Это за Тереком, – с готовностью отозвался чабан.

– Вот и прекрасно. Поедешь туда на нашей «Ниве». Кстати, ты водить-то умеешь?

– Да. У меня была своя машина.

– Вот и прекрасно. Поедешь туда… Знаешь, где паромная переправа?

– Конечно.

– Так вот, поедешь туда и привезешь сюда троих моих людей. – Габиб сказал не «наших», а «моих». Подобные мелочи проявлялись у него во всем. Он умел незаметно переключать все на себя.

– Один из них – врач с военно-полевым рентгеном. Это необходимо для лечения нашего друга, – Габиб указал на Шамиля.

Принимая ключи от машины, Рабадан всем видом показывал, что понимает важность порученного ему задания. По-видимому, вдохновленный таким доверием, он уже с крыльца вернулся и стал рассказывать, как искусно владеет ножом. Он, Рабадан, всю жизнь режет баранов и разделывает бараньи туши. Он привык резать баранье мясо. Какая разница, баранье резать или человеческое!

– И там режешь мясо, и там, – интимно понизив голос, говорил он, – так что имейте в виду мои таланты!

– Разница-то есть между бараниной и человечиной, но небольшая,– уточнил, посмеиваясь, Габиб.

– Совсем небольшая, чуть-чуть! Ну, иди, Рабадан, давай, мы ждем!

Уходя, Рабадан наказал хозяйке, чтоб та глядела за нами в оба. Он говорил по-даргински, но я знаю этот язык.

Врач осмотрел рану Шамиля и сразу же решил оперировать. После осмотра раны он выглядел озабоченным, хмурился. Мы ассистировали ему при операции. С помощью переносного военно-полевого рентгена выяснилось, что в икроножной мьшце Шамиля засело не менее тридцати шести дробинок. Лишь шестнадцать из них нам удалось извлечь. – Добраться до остальных в таких условиях практически невозможно, – все так же хмуро заметил врач. – Нужно освещение, зажимы для артерий. Многие дробинки проникли до кости. И вообще положение очень сложное. Когда мы отвели врача в сторону он сказал, что процесс газовой гангрены уже начался и он боится, как бы до ампутации не дошло.

– Да что ты говоришь?! Неужели дело настолько серьезно? – испугался я.

– Боюсь, что дело намного серьезнее!

Посовещавшись, мы с Хачбаром и Габибом решили завтра же отвезти Шамиля в Кизляр и сдать в больницу.

Вечером приехал участковый милиционер-ногаец. Услышав звук мотоцикла, мы спешно перенесли Шамиля в кладовку и закрылись там. Милиционер и Рабадан говорили на кумыкском. Хачбар и Габиб чуть-чуть понимали по-кумыкски и перевели мне: участковый спрашивает, что за «Нива» во дворе и где на нее документы.

– Вот козел! Ногайская рожа, попался бы он мне где-нибудь в другом месте! – сквозь зубы процедил Хачбар.