Ярмарка тщеслОвия

Иван Иваныч, узнав про эту волокиту, заглянул к своему соседу по дачному городку. Автандил Архимедыч был явно расстроен, печально цокал языком. Иван Иваныч молча протянул ему крошечный замшевый кисет, развязал тесёмку. На зеленовато-бежевой тряпице сверкнула разноцветными лучами горстка алмазов. «Вах!» – вырвалось у Цинандали, глаза его загорелись восторгом.

– Вот, возьми, Архимедыч, чтобы лётчики отстали. На монумент. С лыжин отколупнул. Влепи их, куда следует. Пусть людям светят!

Роман «Лыжня» Иван Иваныч задумал давно, в те дни, когда скользил на лыжах, направляясь в столицу. На ночёвках он вспоминал о своём трудовом пути, о встречах с красавицами-односельчанками на прополке капусты или же в колхозном клубе на танцах. Там он познакомился со своей первой женой, а затем и со второй. Всем они были хороши, однако недаром в народе говорится: первый блин комом, а второй – с изломом. Только третья жена стала настоящей любовью и верной соратницей, с которой рука об руку можно бежать и бежать по лыжне жизни.

Потом, в романе, он воспел поразивший его сердце момент их первой встречи. Это случилось на утренней планёрке в правлении: он, молодой председатель колхоза, вдруг заметил в своём кабинете юную статную агрономшу, которую направили к ним по распределению из городского сельхозтехникума. Всё произошло в точности, как и с его героем Бурмистровым в романе «Лыжня»: Иван Иваныч, к удивлению земляков, неожиданно прервал свою обычную деловую речь и заговорил стихами. Принялся в рифму давать задания по уборке овощей, заготовке сенажа и ремонту оборудования, – а сам при этом глаз не мог отвести от величавой фигуры красавицы, пышной, как весна, копны её золотистых волос, веющих то ли духмяным разнотравьем, то ли импортным шампунем. С тех пор всегда, в присутствии этой влекущей молодицы на утренних планёрках или на вечерних пятиминутках, Иван Иваныч невольно переходил на стихи. Чаще всего это была лирика, но порой он выступал в сатирическом жанре, с помощью которого обличал отдельных нерадивых работников. Как бы то ни было, но в соседстве со своей новой музой он уже никак не мог обойтись без рифмы.

Впоследствии, по выходе романа в свет, литературный критик Николай Квасницкий писал в статье «Духмяная обоюдность», напечатанной «Общаком», что образ председателя колхоза Бурмистрова по своей выразительности превосходит всех подобных героев современной прозы как в минувшем, так и в текущем столетии. «Главный герой отказывается от своего председательского особняка, уступая его многодетной семье рядового труженика. Хотя его молодая жена и недовольна этим, он, как человек долга, убеждает её в своей правоте. Какой необычный поступок в наше пресловутое рыночное безвременье! Читая „Лыжню“, я думал только одно: вот бы таких людей, как этот персонаж, да в наше правительство, которое не знает жизни на земле, не ведает чаяний трудового народа».

С особым восторгом критик выделяет тему любви, развёрнутую в романе с кустодиевской живописной мощью и с толстовским эпическим размахом. Он приводит полюбившийся ему отрывок, пронизанный несравненной поэзией жизни: «…И ему несказанно и непереносимо возжелалось зарыться с макушкой в обжигающе жаркий сугроб её натянувшейся до стонущей виолончельной струной ядрёной, молодой стати, погрузиться в духмяные волны этих пышных, как весенние луга, золотых волос и раствориться в этой пленительной обоюдности без малейшего остатка, словно растворимый кофе в бурлящем кипятке чувства».

Вскоре «Лыжня» вышла отдельной книгой в известном издательстве «Сеча», сумевшем в яростной конкурентной борьбе добиться этого почётного права. Маститый литературный критик Тигран Аннигилевич оперативно сопроводил роман предисловием и послесловием. В первых же строках испытанный знаток словесности, ещё до рыночной эпохи перешедший в своём служении литературе на рыночные отношения, дал щедрую, как предоплата, оценку творению самобытного прозаика: «Я полагаю и даже, более того, утверждаю, что этому роману, который видится мне началом многотомной эпопеи о нашем Времени, суждено войти в долгую, благодарную память русской прозы. Разумеется, пока неизвестно, продолжит ли писатель своё повествование, однако его эпический замах столь неудержим, что вряд ли дело ограничится рамками одной книги. Несмотря на это, со всей ответственностью заявляю: и сама по себе „Лыжня“, по своей густой эстетической и художественной ценности (хотя где-то её стилистика для меня, выросшего, так сказать, на городской классике, неприемлема), представляет собой вполне законченное произведение, дающее новую точку отсчёта на бытие как мира в целом, так и нашей с вами страны. Вслед за Шолоховым и Гроссманом, Алексеем Толстым и Константином Симоновым у нас появился новый могучий летописец – Иван Бухвостов».

Само собой, авторитетное мнение известного критика дружно воспроизвели на своих страницах «Общак» и «Наш сомормышник». Многочисленным поклонникам Иван Иваныча особо запомнились его пророческие слова, процитированные в заключение Тиграном Аннигилевичем: «…Понял я тогда, разгадал, да попросту дотумкал, что завсегда управляла и управляет мной на лыжне не какая-то служебная сила вроде райкома и министров, генсеков и президентов, а Её Величество Судьба».

* * *

Если кто-нибудь по-настоящему угадывал всю мощь необъятного, как Сибирь, творческого потенциала Иван Иваныча, то лишь один Стас Мормышкин. Ведь рыбака не проведёшь, он нутром чует. К тому же и сама рыбка, которой лакомишься, – это же фосфор! Извилины питает, круче разгоняет мысль!

К той поре Стас Мормышкин, как сподвижник, был единогласно избран заместителем Иван Иваныча в его Общелитературном писательском фонде литераторов и писателей. Вместе они свершили почти невозможное – не глядя на происки исходящих завистью идейных противников, объединили усилия многочисленных своих собратьев по литературе и по мормышке, навели финансовый порядок – пусть пока ещё не у всех членов своего фонда, но по крайней мере у его актива, тесно сплотившегося вокруг своего руководителя. Начало положено – и впереди новые свершения.

Однако Стас мечтал о большем – ему виделось время, когда удастся преодолеть все разногласия в творческой среде и наконец-таки создать истинный союз творцов нетленки. Он знал: только одному человеку под силу стать во главе этого нерукотворного сообщества – Иван Иванычу. Авторитетнее писателя в настоящем просто-напросто не существует. Достаточно сказать, что такое популярное издательство, как «Сеча», в канун вышеупомянутого съезда повторно издало роман Бухвостова «Лыжня» – причём на этот раз в своей знаменитой серии «Сто великих романов всемирной литературы». Согласно читательскому опросу, «Лыжня» в этом золотом списке сразу же заняла достойное место, лишь немного уступая шедеврам Сервантеса, Джойса и Льва Толстого, а где-то уже тесня их. Так молодой и полный сил лыжник дышит в затылок ветеранам на старой, обкатанной лыжне.

После выхода стихов и прозы Бухвостова, после гениальных портретов кисти Глазенапова и скульптуры, изваянной руками самого Цинандали, образ Иван Иваныча стал близок миллионам, можно сказать, вошёл в души и сердца людей. Сам автор мог бы по праву сказать о себе строкой Игоря Северянина «И я всемирно знаменит!», но по своей природной скромности молчал о том, что и так очевидно. Откровенно говоря, тут уже стало попахивать Нобелевкой или по крайней мере Шнобелевкой. Какая бы из них ни была – но это новый шаг вперёд. Ведь хорошо известно: от Шнобелевской премии до Нобелевской или же от Нобелевской до Шнобелевской – один шаг. И он, несомненно, будет сделан.

Мормышкин уже не так часто, как прежде, выезжал на рыбалку за пределы своего дачного посёлка. Не то чтобы здоровье подводило – собственно, не было ему нужды торопиться на поезд или же на самолёт и потом долгими часами колесить по бездорожью. Иван Иваныч не только повелел как следует отремонтировать предоставленный другу коттедж, но и распорядился пристроить в нему особо спроектированную веранду. А потом дал указание – расчистить перед верандой от вековых сосен участок и вырыть на этой поляне глубокий пруд. Затем, само собой разумеется, зарыбить его ценными породами.

Теперь, проснувшись поутру и глотнув горячего кофе, Стас Мормышкин выходил на просторную, пахнущую смолистой лиственницей веранду и тут же закидывал свой любимый спиннинг в сонную, дымящуюся сизым туманом воду. Недолго покачивался на поверхности поплавок: р-р-раз – и поклёвка!.. ещё мгновение – и серебристая рыбка уже увесисто дёргается на леске. Есть улов! А значит, скоро в закопчённом ведре поспеет и ушица! Так-то что не жить!..

Но Стас отнюдь не просто ловил рыбу – он мыслил. До мелочей продумывал, как ему с Иван Иванычем обустроить литературу, страну. Основание новому творческому союзу было положено: это обновлённый Литфонд, его литературный орган «Общак», вдобавок и самый лучший журнал современности – «Наш сомормышник». Твёрдый, прочный базис – однако нужна и надстройка. Но тут мутной струёю примешивался в дело так называемый человеческий фактор. Разных мастей ретрограды и выскочки, бездари и недоумки мутили родниковую воду инициативы. Далеко не все ещё понимали роль личности Иван Иваныча в литературном процессе, его значение на современном этапе истории. Хотя статьи, рецензии о его многогранном творчестве, интервью и беседы с писателем-меценатом буквально не сходили с газетных и журнальных страниц. А репродукции с портретов Иван Иваныча кисти Илии Глазенапова и знаменитой скульптуры работы Автандила Цинандали распространились по стране в миллионных тиражах. Возможно, этого мало? Наверное, стоит шире подключать телевидение? Или же создать свою телекорпорацию для пропаганды идей Иван Иваныча? Пора открыть людям глаза! Пора было дать тёмным силам настоящий бой. «Добро должно быть с кулаками», – вспоминал Стас Мормышкин чей-то врезавшийся в память поэтический афоризм и прибавлял от себя: «…А лучше всё же – с АКМ!»

Увы, давно, уже четверть века писательские силы страны были рассеяны, разобщены: мощный, полнокровный и влиятельный Союз, созданный по поручению Сталина Максимом Горьким, распался на добрый, точнее бы сказать – недобрый десяток сообществ. Раньше вихрем мчалась в сказочную даль удалая гоголевская птица-тройка нашей литературы. А теперь разлетелись, расползлись, расплылись её седоки, как крыловские лебедь, рак да щука. А ведь предупреждал классик: когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт…

На съезде самого крупного осколка бывшего Союза писателей Стас Мормышкин выступил с пламенной речью, призвал всех к объединению на твёрдом фундаменте идей Иван Иваныча. Для воодушевления собратьев по перу он даже взял с собой из дому на заседание любимый спиннинг. Продемонстрировал собравшимся свою легендарную мормышку, с помощью которой одолел китовую акулу в Атлантике и выловил Царь-Рыбу-Фиш в Мёртвом море. Зал замер, делегаты привставали с мест, пытаясь рассмотреть знаменитое орудие лова. Мормышка поблескивала в лучах софитов, отсвечивая рябью красок. Выслушав речь Стаса, зал стоя приветствовал великого рыбака-любителя, главного редактора «Нашего сомормышника».

И что же? На голосовании предложение Мормышкина не досчиталось необходимого числа голосов. Больно говорить: идеи Бухвостова не нашли должной поддержки. Сам Иван Иваныч, в глубокой печали и озабоченности, поднялся во весь рост и молча направился к выходу. Затем ли он вострил лыжи в столицу, украшал их алмазами, прокладывал лыжню по тундре, чтобы увидеть вместо коллег по перу, соратников это инертное скопище недалёких стрекулистов? Горько было ему на душе…

Стас Мормышкин заметил, что Иван Иваныч покидает зал. Бросился за ним, со спиннингом под мышкой, однако не успел…

* * *

Машина мчала Иван Иваныча домой, к домашнему очагу и верной его хранительнице. К полотнам Глазенапова в каминном зале. К творениям молодых живописцев из школы Илии Сергеича, обещающих стать новыми Репиными и Шишкиными, Тицианами и Гойями.

За десяток вёрст до своего уютного коттеджа Иван Иваныч, повинуясь внезапному душевному порыву, велел водителю нажать на тормоза. «Хэ-рэ! – сказал он. – Дальше сам доберусь. Достань лыжи».

Шофёр открыл багажник, подал Иван Иванычу верное снаряжение. Писатель встал на лыжи, взял в руки палки. В синих сумерках разноцветными искрами сверкнули под светом фар алмазы. Иван Иваныч оттолкнулся палками и споро побежал по хрустящему насту по направлению к писательскому посёлку.

«Не-е-ет, шалишь. Борьба продолжается! – думал он. – Надо пробивать новую лыжню. Ломить к заветной цели!»

Он помчался, не разбирая дороги, напролом. Как в своей дерзкой молодости! Кровь понеслась по жилам, как сказочная птица-тройка у Гоголя.

Вдруг в сердце у Иван Иваныча словно что-то бухнуло, и он неожиданно почуял радость, заливающую его исстрадавшуюся душу. Иван Иваныч поднял глаза – уже заранее догадываясь, что в сей миг откроется его зрению.

Да, так и есть! Вдали, над тёмно-зелёным лесным массивом он ясно разглядел знакомые очертания величественного бронзового монумента. Гордо закинутая в вышину голова… поднятая, в могучем рывке вперёд, лыжная палка… В ясном свете взошедшей молодой луны Иван Иваныч явственно увидел, как на гордом челе монумента сверкают знакомыми разноцветными лучами драгоценные кристаллы.

«Стало быть, добился своего Архимедыч! Сдержал слово! Ай да Цинандали, ай да сукин сын!.. – восторженно подумал он про соратника словами Пушкина. – Нет, мы ещё поглядим, кто кого… Мы ещё увидим лыжи в алмазах!»

Иван Иваныч шибче припустил по снегу. Ветки разлапистых елей, каких-то кустарников мешали ему, хлестали по щекам, но он не обращал на это внимания. Наращивал скорость. Точно так же когда-то, на заре жизни, он продирался к победе, расталкивая локтями выдохшихся соперников. «Лыжню! Лыжню!» – кричал он им, и те уступали дорогу. И сейчас это звучало в душе и, словно бы эхом, уносилось в лунную даль:

– Лыж-ню!.. Лы-ы-ыж-ню-у-у-у!!!

«Нет, дорогие мои неудачники, – думал он, – кого-кого, а Иван Иваныча вам не остановить».

Под сенью Сталина в цвету

Шумел Арбат, купюры гнулись.

Арбат шумел отнюдь не под ветром, а сам по себе. Ровно погуживал голосами, как рассеянный в пространстве улицы и уже невидимый осиный рой. А деревьев тут не водилось. Деревья вроде бы и были, но из пластмассы, и росли не из почвы, а из асфальта. Вечно-розовая, в рядок, китайского производства сакура, в паутине тонких проводов с мельчайшими лампочками. Неживой синеватый диодный свет падал на аляповатые сувенирные развалы. Обочь сплошняком тянулись стилизованные под старину и новизну харчевни, ювелирные магазины. Выпей, закуси, купи безделушку на память и отоварься по возможности золотом сомнительной пробы. Искусственный рай для зевак-туристов.

Пожилой, грузноватый, надо бы добавить – грузиноватый, человек, в белом летнем помятом кителе, тронутом мутными пятнами, с жёлтой остроугольной звёздочкой Героя соцтруда, мягко шаркая сбитыми яловыми сапогами, ступил на веранду ресторана. Ни на кого он не глядел и ничего вокруг не замечал. Устроился с краю за столиком, вяло кивнул официанту в ответ на его «Вам как обычно?», раздражённо пробормотав при этом почему-то в рифму: «Кэ-гэ-бично…» – и ушёл ещё глубже в свои думы.

Вскоре перед ним возникла тёмного стекла бутылка. Сидел, ссутулившись, не поднимая серых набрякших век. Медленно отпил красного вина и поморщился. Даже неопытный физиономист смог бы прочесть по его лицу, что выражала недовольная гримаса. «И эту мочу старого ишака они называют „Хванчкарой“? К стенке мало поставить…» Снова глотнул вина и опять скривил губы. Откинулся на спинку кресла, сверкнув жёлтым тигриным огнём в глазах. Достал коробку папирос. Под тёмно-зелёной её крышкой, с лёгкими золотыми узорами, нарядно блеснула серебристая фольга. В воздухе тонко потянуло благородным душистым табаком. Разминая неловкими пальцами туго набитые папиросы, он пересыпал табак от нескольких в потёртую трубку, утрамбовал её ржавым ногтем и зажёг спичку. Трубка довольно пыхнула искрами, сизые, ароматные кольца вылетели из-под прокуренных до желтизны полуседых усов. Клубы дыма медленно колыхались и явно не торопились развеяться.

И тут, незаметно для гостей веранды, но совершенно явственно для курильщика, в дымном облаке образовался силуэт крупного, средних лет мужчины. Он был чрезвычайно важен осанкой и одет в голубоватую шёлковую блузу, перепоясанную чёрным, в серебре, узким ремешком. Телесами обширен, с туго набитым брюхом, энергично грозившим разорвать кожаную опояску и вырваться на волю. Толстые щёки и плешь – в каплях пота, словно бы в плотных пузырьках выступившего жира – пласт залежалой под солнцем сырокопчёной колбасы. Взгляд его, вязкий, с масляной поволокой, ещё недавно властный, презрительно-жестокий, под равнодушным взором курильщика мгновенно сделался робким и бегающим. Так от внимательных глаз льва вдруг начинают дрожать мелкой дрожью гнилой окраски пятнистые твари, что рыщут, поджав хвосты, вслед за хищниками, в надежде полакомиться падалью.

– Шьто, Лаврэнтий? Пачэму трясёшься как заяц? Шьто, я – сэрий волк, а? Каторый тыбя съест? Каторый тыбя загрызёт – нэ падавытся? Нэт, Лаврэнтий, а-шибаешься. Я твой таварыш по партии, а нэ сэрий волк. Панымаишь разныцу? Давно нам пагаварыт пора! Давно хачу сказат тыбе. Как таварыш таварышу. Как балшэвик балшэвику…

Человек, понятно на кого похожий, подлил себе в бокал, не спеша, мелкими глотками отпил вино, пыхнул трубкой и всмотрелся в колеблющийся вместе с дымом облик своего собеседника.

– Устал я от тыбя, Лаврэнтий. Сколько раз гаварыл. Сколько раз прэдупрэждал. Занымайся партийным строительством! Настояшым образом занымайся! Как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик… А ты?! С утра до вэчера ганяешься за масквичками. Проходу ныкому не даёшь… Пагляди у мэня в Крэмле – вэсь стол завален жалобами на тыбя. Захады, сам убэдишься, если не вэришь таварышу Сталину. Паслэдний раз спрашиваю. Да какых пор будэшь прэследовать на своём грязном, ванючем автомобиле наших савэтских масквичек? Да какых пор будэшь таптать своими грязными, ванючими сапогами нашу савэтскую землю? Да какых пор будэшь отравлять своим грязным, ванючим дыханием наш савэтский воздух?.. Вот шьто, Лаврэнтий! Стрэлять тыбя нада. Паставыть к стэнке и расстрэлять. Настояшым образом! Как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Таварыш Ленин гаварыл: балшэвиком можно стать лишь тагда, кагда начнёшь стрэлять паршивых шакалов настояшым образом. Утром проснулся – пэрвым дэлом расстрэляй паршивого шакала. Сразу на Зэмле будыт мэньше на одного паршивого шакала. Патом можишь атдыхать: сациви кушать, хачапури кушать, цинандали пить, боржом налывать. Сдэлал дэло – гуляй смэло. Но сначала расстрэляй паршивого шакала. Сразу наш народ будыт на адын шаг ближе к пастраению социализма в отдэльно взятом гасударстве…

Голубоватый призрак, соткавшийся в воздухе веранды, заколыхался сильнее, беспокойнее, явно пытаясь оправдаться. Однако говорить он не мог по причине своей дымной бесплотности. А человек в кителе уже тыкал ему трубкой в зыбкое лицо, и та проваливалась в нём, как коршун в тумане.

– Ты думаешь, шьто ты нэ паршивый шакал? Ашибаешься, Лаврэнтий! Ты настояший паршивый шакал, самый паршивый из всэх паршивых шакалов. Ми вчэра на полытбюро пастановление приняли. Прочитаю тыбе, так и быть. Слюшай! Пэрвое: прызнать Лаврэнтия паршивым шакалом. Второе: паршивого шакала Лаврэнтия паставыть к стэнке. Трэтье: расстрэлять Лаврэнтия как паршивого шакала настояшым образом, как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Голосовали едыногласно. Тыпэрь панятно, Лаврэнтий? Тыперь ты для всэх – паршивый шакал.

Призрак резко покачнулся в воздухе, глаза полезли из орбит, холодный пот лился по залысинам и жирным щекам. Рот его судорожно приоткрывался, как у рыбины, выброшенной на песок.

– Варашилову паручым тыбя стрэлять. Варашилов, говорят, варашиловский стрэлок. Вот и пасмотрым, какой он варашиловский стрэлок. Промажэт – самаго к стэнке паставым. Правда, в тыбя, Лаврэнтий, трудно прамахнуться. Папэрёк сыбя шире! Жрёшь, как боров, да за масквичками ганяешься. Ничего больши на уме. Савсэм забыл про партийное строитэльство. Вот пастаишь у стэнки, падумаешь. Можит, наконец паймёшь, как нада заныматься партийным строитэльством.

Губы табачного призрака уже тряслись, глаза увлажнились и с мольбой пожирали собеседника. А тот словно бы и не замечал ничего, так же медленно и глухо цедил слова.

– Значыт, для начала паставым тыбя к стэнке. Это – хорошее профылактическое мэроприятие. Тыбе только на пользу пойдёт. Сам спасыбо нам скажешь, твоим таварышам по партии. Патаму шьто памагает в дэле перэвоспытания паршивых шакалов. А нэ паможет – павэсим. Пависишь, падумаешь – можит, сдэлаешь правыльные виводы. Время будыт падумать. Молотову с Кагановичэм паручим это дэло. Молотов с собой, на всякый случай, вэрёвку носит. А у Кагановыча всэгда мыло в кармане. Вдваём, я думаю, справятся. Нэ справятся – Будённого пазавём. Будённый сказал: «Руби до сэдла – там само развалится». Вот и пасмотрым, как он рубит. Если нэ до сэдла – самого к стэнке паставым!..

Человек в кителе задумался.

– Есть, Лаврэнтий, и другие мэтоды перэвоспитания, каторые завещали нам наши прэдки. Прогрэссивные мэтоды. Прыменяли в средние века – но и тыперь могут прыгодиться. Например, если обычные мэры нэ дэйствуют, тагда можно четвэртовать паршивого шакала, или колесовать, или на кол пасадыть. Это ещё лучши памагает в воспытательной работе. Он, галубчик, как шёлковый становытся! Мало ми ещё обращаемся к опыту наших дэдов, забываем в текучке. Ныкуда не годытся. В дэле воспытания нада быть во всеоружии. Нада использовать вэсь арсенал.

Вино кончилось, и он жестом подозвал официанта, глазами указал на пустую посудину. Это означало – повторить.

– Канэшно, Лаврэнтий, тыбя нымножко жалко. Как зэмляка жалко. С кэм буду «Сулико» пэть? Молотов пагрузынски ни бэ ни мэ, Кагановыч тоже нэ понымает, пра Будённого и гаварыть нэчего… Дажи нэ знаю, шьто дэлать буду, как отдыхать буду после работы?.. Но и с тобой нада рэшать. Пакончыть нада с этим вопросом… Нэ панымаю, пачему тянули с таким важным мэроприятием? Пачему раньше нэ провэли? Пачему ты сам наконэц нэ ставил вопрос на полытбюро? Ми бы, твои таварыши, пошли навстрэчу. Давным-давно паставыли бы тыбя к стэнке. А патом пошли атдыхать. Настояшым образом, как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Сациви кушать, хачапури кушать, цинандали пить, боржом налывать, воздухом дышать…

Он глотнул вина и снова набил трубку табаком из папирос. В свежих клубах дыма ожил растворившийся было в воздухе образ его визави: посиневшие губы, мутноватые глаза с расплывающимися зрачками.

– Адно нэ панымаю, Лаврэнтий: зачэм ты шпионыть начал на Японию? К японским гэйшам патянуло, шьто ли?.. Чэго тыбе тут нэ хватало? Или к власти рвался? Таварыша Сталина рэшил замэнить? Важдём захател стать? Лав-рэн-тий, Лав-рэн-тий… ну, какой из тыбя вождь? Или из Молотова, или из Варашилова? Или, скажем, из Ныкиты? Ныкита, тот можит только гопак танцевать… Нэт! Ны у кого из вас ничего нэ вийдэт! Савэтский народ таварыша Сталина любит, а нэ вас. Патаму шьто савэтский народ всё чует. Знает, кто стоыт за простых людей, а кто за сыбя. Вот пачэму народ больши никого нэ полюбит. Патаму что, если разобраться, всэ ви – паршивые шакалы. Только адни скрывают это, а других издалэка видно. Всэх вас, па-хорошему, к стэнке паставить нада!..

Говорящий устало вздохнул. Вина ему уже не хотелось, трубка почти прогорела. Грустно ему было, горько.

– Я тыбе, Лаврэнтий, на пращание стыхи напысал. Молодость сваю вспомныл. Тогда по-грузынски сочинял, тыперь па-русски. Слюшай!

Лаврэнтий, Лаврэнтий, паршивый шакал,Зачэм ты шпионил, страну продавал?Стрэляй, Варашилов! Будённый, руби!Таварыша Сталина крэпче люби!..

Стемнело. На прогулочной арбатской улице зажглись пластмассовые фонари. Китайские сакуры, белоснежно-розовые и нарядные, словно искусственные невесты, светились в кружевах диодного огня. На веранде, всё так же сгорбившись от печальных дум, в полном одиночестве сидел старый человек. Сизое табачное облако от его вислой, как усы, трубки почти истаяло, но он упорно всматривался в расплетающийся и исчезающий в сумраке дым. Внезапно он встрепенулся и сверкнул глазами:

– Слюшай мою каманду, Лаврэнтий. Становись к стэнке. Руки ввэрх, снымай сапогы!..

Потом помолчал и, словно бы нехотя, сам для себя, добавил:

– …Сапогы тыбе больши нэ нужны. Кагановычу отдадым… Кагановыч! Надывай сапоги. Пайдёшь мэтро строить. Как пастроишь, приходы обратно. Тыбя тоже к стэнке паставим. Патаму шьто ты тоже – паршивый шакал. Просто сычас нэ понымаешь этого. А таварыш Сталин всё панимает, всё видит!..

* * *

Официант Серж, он же Серёга, Серёня, Серый, длинный, изгибистый, ловкий малый, весь день сноровисто таскавший по столикам сэндвичи, пепси-колу и капучино, глянул на часы. До пересмены оставалось всегоничего.

– Опять наш Виссарионыч до ушей нахванчкарился! – заметил он напарнику Вольдемару – прежде Вовчику, Вовану, одетому, как и он, в нелепую, салатной расцветки служебную униформу – якобы шёлковый фрак, с цветастым галстуком-бабочкой. – Прикинь, какие у нашего вождя народов уши. Знаешь, что напоминают? Туруханские пельмени.