Ярмарка тщеслОвия

Ник Шурупов

Ярмарка тщеслОвия

За круглым столом

Вместо предисловия

Как-то, посидев за рюмкой кофе в артистическом кафе «Полный аншлаг», поэт Паоло Кришнаитский и его приятель Ник Шурупов зашли пообедать в чебуречную «Земля, поклонись чебуреку». Там-то и состоялась их беседа за круглым, как тарелка, столом, которую мы воспроизводим здесь в качестве вступления к этой книге, благоразумно опустив некоторые междометия, что, бывает, вырываются, как беззаконные искры из ледяного костра Вселенной. Надеемся, запись разговора станет весьма полезной для будущих шуруповедов и основополагающей в этой новой перспективной отрасли исследований современной словесности.

– Скажи наконец – как тебя всё-таки по-настоящему зовут? Николай? Никита? Никодим? Извини, но Ник – не имя, а какой-то американский обрубок.

– Ты бы закусил, Паша, и лучше не удила. А потом посмотрел в зеркало. Сам-то кто – Паоло!

– Ну ладно, замнём. А как ты пришёл в литературу?

– Пешком.

– И когда?

– Стало быть, под вечер…

– Чего?

– Ну, этого… сос… соц… реализма…

– ?

– …переходящего, я бы сказал, в бледную, как поганка, ночь… поц… потс… пост… модернизма.

– Гляжу, не очень-то ты силён в терминах культуроложества, а?

– Да уж, тута-ка с тобой не поспоришь.

– И что же ты пишешь, какие жанры предпочитаешь?

– Эт-то, друже, как получится. Что подлиньше выходит, что покороче. Видишь ли, раньше были афоризмы, а теперь офонаризмы.

– Ну ладно. И как ты создаёшь свои офонаризмы?

– Да вот как-то так, брат Паоло. Как говорится, глядя задумчиво в небо широкое.

– Что же, больше и посмотреть некуда?

– Остальное… глаза бы не смотрели.

Типа рассказы

Иван Иваныч

(опупея)

Кто родился голышом, кто в рубашке, а Иван Иваныч – в лыжах. Крохотные такие, по виду таёжные, разлапистые…

Врачи было открыли рты, а тут Иван Иваныч медицину ещё больше удивил.

– Лыжню! – требовательно произнёс он.

Это было первое слово Иван Иваныча.

И слово своё он сдержал.

Широка Соха его родная, или же по-старинному – Якуция. И кругом алмазы. Снег алмазами сверкает, в небе сверкают алмазы, а уж сколько их в земле – несчётно.

Встал Иван Иваныч на лыжи и пошёл себе по лыжне, уверенно работая локтями. День идёт, другой, третий, растолкал всех, кто тащился еле-еле, далеко позади оставил.

Тут пурга началась, пора отдохнуть. Заночевал в чуме. Уснул, не снимая лыж, зачем разуваться, коли завтра снова в путь.

А за ночь столько снегу намело… Проснулся Иван Иваныч, глядь – все лыжи в алмазах. Вышел он на лыжню и побежал ещё спорее. Скользит по лыжне, а сам нет-нет, да и глянет на лыжи. Прямо глаза ломит от их блеска. Душа поёт, да всё в рифму, в рифму.

Прибежал Иван Иваныч в Москву и там первым делом издал сборник стихов «Лыжи в алмазах».

На Москве Иван Иваныч первый гость. Все ему рады, как червонцу. А если кто не рад, сколупнёт Иван Иваныч с лыжины камешек – и добро пожаловать.

«Глаза от тебя, дорогой ты наш, слепит, – говорили ему. – И самое тебе место – в Алмазном фонде».

Но не захотел Иван Иваныч быть простым экспонатом в Алмазном фонде, этакое не по нему. Потому, пока бежал по тундре в столицу, прикипел он душою к северному сиянию, к рифме, к земной красоте.

Наковырял он горстку сияющих кристаллов, благо их полно, и обменял её на Литературный фонд. Потом и Литераторский фонд таким же бартером прихватил, чтобы сподручнее было. И объединил эти разобщённые организации, которые только мешали друг другу. Создал Общелитературный писательский фонд литераторов и писателей. Серьёзное название, солидное. Максим Горький наверняка бы сказал: это звучит гордо!

Прямо говоря, такой базы для рывка к вершинам словесности прежде у писателей и литераторов близко не водилось. Твори не хочу! Пиши, дерзай!..

И авторы, стар и полустар, потянулись к Иван Иванычу в его манящий перспективами фонд. Потянулись, образно говоря, душой и телом, особенно к сияющему свежим янтарным лаком окошку кассы.

Понятное дело, при Фонде нужна и газета, чтобы из творческой искры разгорелось пламя творческого созидания. Общеполезное дело! Иван Иваныч опять сколупнул с лыжины. Назвал – «Общелитературная писательская газета литераторов и писателей». Лаконично, образно! Тут даже такие общепринятые в печати выражения, как «свободные вакансии» и «полный аншлаг», в зависти и почтении склонили свои головы. Так оно сразу всем полюбилось, это новое издание на 32-х полосах, что растроганные писатели прозвали его тёплым и ёмким словом – «Общак».

А Иван Иваныч только забежал на лыжах в свой новый кабинет, как тот засиял, засверкал как алмазный фонд литературы.

Сколько звёзд на небе, сколько алмазов в тундре, столько и задумок у Иван Иваныча. Так и прут, как олени на ягель, не успеваешь записывать. А тут ещё, с этим новым объединённым фондом, хозяйственные заботы навалились. Полвека дрыхло в креслах прежнее руководство, по уши мхом заросло и плесенью, грабаркой проблем не разгребёшь!..

А Иван Иваныч сызмалу на хозяйстве. Если бы не он, весь Якуцк давно бы провалился в слегка оттаявшее болото вечной мерзлоты…

Засучил Иван Иваныч рукава и принялся за текущую, как Волга-матушка, работу.

Начал он продавать ненужный литфондовский хлам, что десятилетиями тормозил литературу: обветшалые дачи, завалившиеся дома творчества, ободранные детсады и поликлиники, провонявшие табаком старорежимные особняки. Продавал-продавал, а всё что-то ещё остаётся, да много. Вот оно как одарил тружеников пера и авторучки тоталитарный режим и лично товарищ Сталин. Хотел тиран сделать из них инженеров человеческих душ. Какие там инженеры!.. лучшие из них ну разве что в техники годятся… Да, всё это недвижимое старьё, если разобраться, лишь мешало настоящему творчеству.

Оно понятно, писатели только экологию нарушают. Стрекочут на пишущих машинках, белок пугают и ворон, сбивают с ритма дятлов, добывающих древесных жучков. Да и прежде во все тяжкие пускались. Пьянствовали и шашлычничали на дачах вместо того, чтобы творить, а потом толпились у врачей, норовя засосать на халяву и на опохмелку медицинского спирта. Вечно выпрашивали пособий в приёмных. А уж какую суматоху разводили, выбивая себе премии или творческие командировки за рубеж, так тошно вспомнить. Словом, не любили пахать и вкалывать, как он, эти паразиты.

Правильно сказал кто-то из классиков: писатель должен быть нищим и голодным, иначе он, гад, ничего не напишет. Должно, по себе знал, мудрец на букву «м». Так и разъяснял Иван Иваныч вечно брюзжащим и хнычущим пенькам-литераторам. Орал, как Маньяковский во весь голос, этим глухарям, которые ничего, кроме себя, не слышат, напрочь забыв про свой долг перед музой. Порой и матюгом, как утюгом, припечатывал.

…А собственные рифмы между тем подпирали. Так теснились в натруженном горле, что невмоготу было. Пришлось Иван Иванычу сформировать бригаду помощников из этих доходяг, чтобы разрабатывала его задумки. Говорят, ещё у Дюмы-пэра когда-то такая же артель водилась, пока романист днями и ночами объедал до последней лягушки парижские ресторации.

Иван Иваныч так и сказал тогда, собрав у себя в офисе своих будущих подмастерий:

– Тут бригада нужна!

И даже невольно, для пущей убедительности, пригагакнул как незабвенный бровастый партийный вождь с трибуны:

– Бри-ха-да!..

* * *

Сам Рабле не мог надивиться на брюхо Дюмы-пэра. После перманентных пиршеств с возлияниями оно разбухало, как Вавилонская башня. Даже обобщённое чрево Гаргантюа с Пантагрюэлем не могло бы сравниться с этим брюхом. Говорят, Франсуа горько плакал в такие минуты, осознавая, что его мифическое раблезианство ничто в сравнении с вполне реалистическом дюмапэрством.

Понятно, что в редкие минуты сиесты Дюма-пэр мог лишь пластом лежать на своей давно продавленной четырёхспальной кровати под цветным полинялым балдахином, когда-то легко вмещавшей вместе с ним стайку весело щебечущих мулаток с Пляс Пигаль. Теперь же громадное ложе еле выдерживало телесный избыток этого большого писателя, гиганта пера и пира.

С превеликим трудом создатель «Трёх мушкетёров» просматривал поверх холма-брюха рукописи своих литературных рабов, наскоро поправляя их неумелые каракули раздутой, как галльский бройлер, рукой мастера. Это занятие бесило его, потому что отвлекало от продолжения застолий. Однако рестораторы, зная аппетиты своего неустанного клиента, отказывались кормить в кредит, и, что поделать, приходилось кидать всё новые и новые романы в печатню, как дрова в топку бешено несущегося паровоза.

Лишь однажды Дюма-пэр сумел хоть на время избавиться от этих скупердяев: сбежав в Россию, он обосновался в родовом поместье Тургенева и после торжественного обеда тут же спустился с экскурсией в погреб, где хранились годовые запасы щедрого русского барина и его многочисленной дворни. Обилие окороков, солений, колбас, настоек, вин и прочих яств так обрадовали Дюму-пэра, что он решил никуда не торопиться и незамедлительно принялся отведывать русские деликатесы.

Напрасно автор «Му-му» и «Записок охотника» звал своего французского приятеля в мраморную залу, где у элегантного, как официант, рояля уже распевалась непревзойдённая Полина Виардо. «Не могу, mon cher», – трубой гудел изглуби Дюма-пэр. И напутствовал хозяина в том смысле, чтобы эта пикантная, словно маслина, оперная дива, с ресницами-опахалами, исполняла лишь Моцарта. «Бетховена не надо. Резкий он какой-то, дёрганый. Боюсь подавиться! А вот Моцарт – радостный, плавный, благозвучный. Он куда как полезнее… э-э-э… для пищеварения». По легенде, которую до сих помнят жители Орловщины, классик из Парижа покинул прохладное подземелье лишь две недели спустя, уничтожив всё съедобное в погребе и опорожнив все до единой бутылки. Понятное дело, сытые и разленившиеся тургеневские мыши в грядущую зиму не выжили…

Иван же Иваныч был по натуре другим. Корочка хлеба и плавленый сырок, ну, в разгонку, шматок сала или же нарезка из вяленой оленины. И всё, баста. Конечно, по чайковскому, погорячее, из насушенных трав. Как говорится, не хлебом единым… И – за работу!

Толстенные пачки стихов, набросанных нерадивыми, чего греха таить, подмастерьями, он шлифовал, как компания «Де Бирс» якуцкие алмазы. Мутные камешки превращались в сияющие бриллианты. Иван Иваныч любовался огранкой и тайком гордился собой.

А помощники, притаскиваясь за своими сребрениками, лишь стыдливо прятали взор.

– Бриллиантовое у тебя перо, Иваныч! – завистливо говорили они и сглатывали, с вечной похмелюги, слюну.

– Но-но, не балуй, – одёргивал Иван Иваныч. – На что намекаешь? Ты думаешь, мы, из Якуции, в кино не ходили, а только в бубен стучали? Гляди у меня, другого возьму. Вон, видал очередь в приёмной? С утра толкутся…

– Всё-таки пора тебе, Иваныч, новое избранное издать – «Бриллианты в лыжах». Мастерство-то уже какое! Никому не угнаться.

– Меня лыжня воспитала, – отвечал Иван Иваныч и суровел ликом.

Эх, лыжня, лыжня!.. Всякая она бывает. Порой несёшься, как вожак-олень по целине, только ветер свистит в рогах да снег искристой свежей пылью обдаёт. А вдругорядь прихватит её родимую ростепельным ледком, того и гляди навернёшься. Да лыжную мазь надо ещё уметь подобрать. Оно ведь известно: не подмажешь – не поедешь. Уж что-что, а смазывать Иван Иваныч намастырился.

Где какой вопросец решить или грамотно разрулить ситуацию – кто первый спец? Иван Иваныч! Где чего утрясти, нужного человечка подыскать – кого первым зовут? Иван Иваныча! Как с Якуцка завелось, так и поехало.

Разумеется, недоброжелатели и обзавидовались до печёнок. А что ж им остаётся, коли у самих кишка тонка… Нули без палочки, ни дать, ни взять не могут. Одно остаётся – туда-сюда кляузы писать, иски подавать, занятых людей от работы почём зря отвлекать. Один такой писака, ещё в Якуцке, новым Эрнестом Хемингуэем назвался, роман «По ком плачет УК» настрочил. Дескать, мало того, что жись на северах хемингуёвая, так ещё и родной Уголовный кодекс не соблюдают. Вот же стрекулист! Это по нему самому вечная мерзлота плачет. Даром что в неё, мерзлоту, по-человечески не закопаешь, только прикопать можно.

Что говорить, как был народишко несознательным, так и остался. Если по правде – пуще прежнего умишком отемнел. Когда ещё ему сказано было – просыпайся, перестраивайся! И что? Сколько в башку про реформы не втюхивали, без толку. Хоть осиновый кол на голове теши.

По натуре Иван Иваныч и сам недолюбливал все эти липкие заморские словечки, которые саранчой на чисто поле налетели: реформы, бизнес, офис, менеджер, креатив… Кривое, оно и есть кривое. Любил он, чтобы по-нашенски выражались. Занимаешься делом? Стало быть, делец. Однако опорочили болтуны это крепкое, надёжное слово, с ухмылкой сквозь зубья цедят. Как послабление при Никите и Лёне дали, лодырей и халявщиков развелось, что поганок на кочках в болотистой лесотундре. Ещё и деловар придумали. А как же прикажете с хозяйством быть? Его не двигать – вмиг завалится. Хозяйству, какому-никакому, хозяин нужен, вернее б даже сказать – нужон. Мозгой не шевелить, так последние извилины слипнутся от бухла.

Вот Иван Иваныч и двигал по лыжне в этом направлении. Тащил на своём горбу за собой хозяйство, как запаршивевшего оленя. Вывел в передовые по основным показателям. И красоту земли-кормилицы при этом не забывал – воспевал рифмой.

Лыжи, они ведь тоже не вмиг алмазными стали. Легенда не с закопчённого потолка чума берётся. Конечно, всякий, кому довелось воочию увидеть лыжи Иван Иваныча, тут же уверовал в легенду. А как не поверить! Стоят в красном углу его кабинета, все в камешках, лучисто сверкают. Восьмое чудо света! Или девятое?..

Но не вдруг они, в своём блеске, на белый свет появились. Трудом всё добыто. Потому как вкалывал он, упирался, пахал. Ночей недосыпал, жилы рвал. И мозгой без конца шурупил, кумекал.

Кто не знает про алмазный кратер, вырытый людьми в приполярной тундре? Космонавты эту агромадную круглую дыру в земле с орбиты наблюдают. Говорят, издалека видно – как тюлений глаз в космос глядит. Сколько оттуда породы самосвалы наверх вывезли!.. Просевают-промывают эту серую земельку куба митоннами – и собирают по крупинке алмазное крошево, а порой и камушки. Курочка по зёрнышку клюёт, – так и добытчики алмазов.

Всем хороши алмазы, только ведь не хлеб-соль, не разжуёшь, и витаминов в них нет. А кушать-то работягам надо! Издалека, за тыщи вёрст много ли им привезёшь, то там, то здесь прореха. Вот Иван Иваныч со своим хозяйством и пригодился. Мы вам калории-витамины – а вы нам камешки. Огурчики-помидорчики там… петрушка-укроп… молоко-сметанка. А взамен алмазное сырьё. По бартеру! Баш на баш. Бартер – хорошее слово, хоть и не нашенское. Надёжное.

Вот так постепенно и засверкали лыжи Иван Иваныча – как якуцкие снега в полнолунную ночь. Легенда потом чуть обобщила, приврала, приукрасила – про ночь и звёзды, внезапную пургу… На то она и легенда, чтобы не тянуть резину. Легенде подавай всё сразу, потому она в одночасье его таёжные лыжины алмазами засыпала. Так, да не так. Не с неба свалилось. Трудом, только трудом…

* * *

Стаса Мормышкина вывела на Иван Иваныча сама судьба, и проделала она это с присущей ей невероятной точностью. Впоследствии все его знакомые не могли не признать эту встречу судьбоносной, потому ох как много она в действительности принесла им обоим.

В самый канун легендарного лыжного броска Иван Иваныча через тундру в столицу Стас словно бы по чудесному наитию приехал на рыбалку в дикие якуцкие края. Впрочем, по чудесному ли? Чутьё, чуйка у рыбака – первое дело. Где расположиться на берегу, каким прикормом рыбу приманить, куда забросить удочку… это сильнее, чем наука, это как озарение. Так и в большой дружбе. Верно заметил поэт: «Предчувствую тебя! Года проходят мимо…» Конечно, мимо Мормышкина года не проходили, он не позволил бы им такого. Однако настоящую, большую дружбу, как, например, у Герцена с Огарёвым или у Маркса с Энгельсом, он в жизни ещё не находил. Только предчувствовал. Может, потому и скитался с верным спиннингом по белу свету…

Разумеется, друзья-товарищи у Стаса, как и у всякого общительного рыбака, водились, но как-то со временем они поредели, порастерялись, отсеялись. Не выдержали, как сказал бы философ Кант, его категорического императива. У Стаса с годами этот императив, то бишь нравственные требования к мужской дружбе, становился всё категоричнее, а у его приятелей, наоборот, слабел. Вот ещё вроде бы недавно вместе рыбачили, пили чаёк у костра из закопчённого чугунка, говорили по душам, а глядь… рядом уже никого. А всё почему? Не так, как надо, любили они родимую мормышку. Одни, бывало, примут перед рыбалкой сверх нормы и стоят с удочкой в руках, дышат перегаром, ажно рябь по воде. А рыба, она всё понимает. Ни словечка не скажет – но почует. Уплывёт подальше, заляжет на дно. Или, боже сохрани, песню друганы заведут, заорут благим матом, или стихи какие по пьянке начнут читать с подвыванием. Тогда считай пропала рыбалка, ни один поплавок даже не вздрогнет. Нет, с подобными рыбаками тройной ухи не сваришь, разве что тройной одеколон по утрам хлебать. Это – не соратники. С ними не по пути.

К тому времени, когда он попал в приполярные якуцкие широты, Стас Мормышкин порыбачил уже на стольких реках, озёрах, морях и океанах, что вполне был достоин попасть в Книгу Гиннесса. И, если его достославное рыбацкое имя не было туда занесено, то лишь по ошибке и недосмотру, что объясняется узколобостью этого самого Гиннесса, не понимающего сути вещей.

Истинным мудрецам известно: рыбалка не идёт в счёт жизни. Старые рыбаки это хорошо знают, только никому не говорят. Иначе бы все схватились за удочки и кинулись к водоёмам, и тогда прощай покой. Население Земли вскоре возросло бы в разы из-за увеличения продолжительности жизни. Рыбы и так мало, а тут и вовсе на всех не напасёшься.

Стас смолоду сделал для себя это открытие. Сначала почуял, а потом в достоверности убедился: рыбалка – тайна тайн жизни, её заветный эликсир. О, если бы родиться с удочкой в руках, тут же закинуть её в воду и сидеть, глядя на поплавок, не отрываясь ни на что… тогда можно было бы стать бессмертным! Однако это идеал – увы, недостижимый. В реальности получается не так, много чего на свете, что поначалу отвлекает от благодатного, с помощью удочки, выпадения из беличьего колеса забот.

Но уж когда Стасу удалось справиться с текущей суетой, он, как нынче говорят, оттянулся по полной. Так леска благосклонно, с ласкающим душу тонким свистом разматывается в воздухе, когда закидываешь спиннинг. Сладостный миг! Мормышка, блеснув, неслышно плюхается в воду, уходит на глубину… и на душе не выразимое словом счастье! Вот оно когда оба-два: этот недотёпа Фауст и его незадачливый сочинитель – повержены. Мгновенье остановлено – оно прекрасно!..

Стас Мормышкин с той первоначальной поры изрядно пожил на свете, что поделать, постарел – но благодаря рыбалке остался внутри молодым, по крайней мере куда как моложе своего внешнего облика. Он даже ведать не ведал, сколько ему лет на самом деле, – что помнить о всякой чепухе, почём зря время терять? Когда с тобой мормышка и ты блаженно следишь за покачивающимся на воде поплавком, течение жизни замирает, и ты воспаряешь в иные её измерения, где времени нет. А может, кто знает, годы и назад отматываются, как показания электросчётчика, когда перекидываешь провода?.. Ну, это пока неизвестно, наука ещё не в силах выяснить. Зато уж то, что нимало не стареешь в эти часы, доказано опытом – неопровержимо и точно.

Тут надо бы отметить вот что. До встречи с Иван Иванычем рыбацкая география Стаса Мормышкина охватила чуть ли не весь глобус, уж не говоря о российских просторах, ныне именуемых россиянскими.

Если сначала от его мормышки стонала плотва, окуни, караси и щуки Подмосковья и Нечерноземья, то потом он посетил Каспий с его осетрами и белугами. Следом направил свой маршрут на мурманские и архангельские севера, изрядно сократив там запасы сёмги. Далее принялся за добычу сибирских тайменей, ленков и хариусов. Затем добрался до несметных стай дальневосточного лосося и тому подобное. Если бы русская рыба умела говорить, она бы давно возопила к небу или по меньшей мере обратилась бы с посланием к международному суду в Гааге с просьбой о пощаде. Однако рыба безмолвствовала, как народ в знаменитой драме Пушкина.

Словно бы почуяв этот общерыбий немой протест на родной земле, Стас Мормышкин переместился со своим спиннингом в иные пределы. На просторах Атлантики он с чрезвычайной ловкостью добывал тунца и акулу, голубого марлина и рыбу-луну, а однажды чуть было не вытащил на берег синего кита – тот лишь в последний миг порвал особой прочности леску и ушёл на глубину.

Морских и рыбацких приключений не бывает без происшествий, о чём поведали миру Герман Мелвилл в романе «Моби Дик», «папа» Хемингуэй в повести «Старик и море», а ещё прежде пророк Иона, побывавший во чреве кита. У Стаса Мормышкина был случай покруче, чем у героев этих повествований. Однажды китовая акула, клюнув на мормышку, сдёрнула Стаса с нижней палубы корабля, дрейфующего у берегов Испании, и несколько суток волокла его за собой в океане до пролива Ла-Манш. Огромная акула, видимо, была так поражена и морально травмирована дерзкой атакой ловца, осмелившегося выйти на неё с простой мормышкой, что не догадалась уйти в глубину. Это была её роковая ошибка. Изрядно наглотавшись солёной воды, Стас, однако, не выпустил спиннинга и, выброшенный на скалы Нормандии, всё же вытащил обессилевшую в схватке рыбину на сушу. Каково же было удивление жителей севера Франции, когда они обнаружили на пустынном каменистом берегу довольного ловца, не знающего ничего по-французски, кроме мерси, бонжур и шерше ля фам, зато наедине с гигантской акулой. Назавтра все французские газеты вышли с сенсационным сообщением об этой небывалой в мировой практике рыбалке. Изумлённые подвигом русского рыбака местные власти даже простили Мормышкину отсутствие при себе документов, а таможенники не потребовали визы. На следующий день, в сопровождении срочно прибывших в северную провинцию российских консулов, Стаса доставили в Париж, где президент Франции вручил удачливому иностранцу орден Почётного Легиона. На родине Стасу досрочно присвоили звание «Мормышник года». Но отдадим должное нашему герою: он не задрал носа и всегда скромно отвечал, что на его месте так поступил бы любой отечественный любитель рыбной ловли. А особо любопытным не преминул поведать, что куда как больше известной французской награды ценит свой старый, немного облупившийся от времени значок «Заслуженный мормышник РСФСР», который ему когда-то вручили на всероссийском слёте рыбаков в Мурманске.

Пора рассказать и о самом захватывающем событии из жизни прославленного рыбака-любителя. Это произошло на Мёртвом море. Стас Мормышкин прибыл туда, чтобы изловить самую загадочную рыбину в истории планеты – Царь-Рыбу-Фиш. Согласно легенде, которой насчитывалось никак не меньше двух тысячелетий, эта, как её звали иначе, Царственная Фаршированная Щука обитала в глубинах Мёртвого моря с незапамятных времён и не давалась никому. Так, ещё Вечный Жид мечтал её изловить и полакомиться щучьим стейком, для чего веками слонялся с сетью по морским берегам. Однако всякий раз зело премудрая по великим своим годам Рыба-Фиш без труда рвала его хитроумные сети и уходила на волю.

Известно, вода в этом уникальном море чудодейственна. «Полежишь в Мёртвом море – и как-то живее становишься!» – говорят больные, приезжающие сюда на лечение. Вода до того насыщена целебными солями, что выталкивает на поверхность любое инородное себе вещество или же тело. Утонуть здесь просто невозможно. И ничему живому не удавалось уйти на глубину, кроме одного существа – Царь-Рыбы-Фиш. По преданию, великанша Рыба-Фиш в своё время проглотила того самого Золотого Тельца, которого отлил библейский Аарон для отпавших от своего Бога евреев. Это предание утверждает, что именно тяжесть Тельца и позволила Царственной Рыбине уходить на недосягаемые морские глубины, спасаясь от незадачливых рыбарей древнего и нынешнего мира. Но всему на свете однажды приходит черёд. И Стас Мормышкин, несгибаемый в рыбацком упорстве, – он много лет приезжал на Мёртвое море за исполнением своей мечты, – как-то, с очередной попытки, изловил заветную Рыбу на свою любимую мормышку.

Это была неслыханная за всю древнюю и современную историю рыбацкая удача! Увы, событие не стало достоянием общепланетной общественности по той причине, что сразу же было засекречено местными властями и спецслужбами. То обстоятельство, что вскоре правительство Израиля ввело в уголовно-процессуальный кодекс своей страны статью о безопасности в области мифологической экологии и о строгом наказании за нарушения в этой сфере, свидетельствует о том, что оно всерьёз отнеслось к явлению на белый свет Царь-Рыбы-Фиш, которая прежде считалась легендарной. Откровенно говоря (чего не захотели признать властители ближневосточного государства), Стас Мормышкин открыл свету подлинное достояние древности и своей мормышкой расширил и углубил мировое законодательство до ранее недостижимых праву мифологических глубин.