Ярмарка тщеслОвия

Правда, осознание этого факта произошло не сразу. Поначалу его добычу попросту конфисковали, а удачливого рыбака, с которого потребовали подписку о неразглашении, выдворили далеко за пределы Мёртвого моря. Хорошо хоть ему вернули потёртый верный спиннинг с мормышкой.

Следует особо отметить, что судьба самой Рыбы-Фиш, оказавшейся на суше, осталась неизвестной даже для представителей масс-медиа, этих вездесущих проныр из сферы массовой дезинформации, которых в быту кличут журналюгами. Осталась непрояснённой и дальнейшая участь якобы проглоченного ею Золотого Тельца. По слухам, попытки реанимировать Величественную Фаршированную Щуку, выловленную Мормышкиным, и снова запустить её в воды Мёртвого моря оказались безуспешными. Тем не менее генетикам, говорят, всё же удалось клонировать знаменитую Рыбину и зарыбить ею опустевшее море. В нашу продвинутую куда-то эпоху учёным, вполне возможно, удалось клонировать и Золотого Тельца, ибо доносятся сведения, что пытливыми исследователями достигнут немалый прогресс в области алхимических нанотехнологий. Как бы то ни было, обновлённая наукой Царь-Рыба-Фиш теперь снова бороздит просторы и глубины самого таинственного на Земле Мёртвого моря.

По возвращении домой знаменитый рыбак, достигнувший в своём увлечении наивысших и неповторимых результатов, решил немного отдохнуть от неизгладимых впечатлений. Как идейный вождь отечественных мормышников, он создал для развития рыбацкого движения научно-популярный журнал «Наш сомормышник». Отложив на время спиннинг, Стас взялся за вечное перо и принялся из номера в номер печатать воспоминания о своих незабываемых рыбалках. Благодаря этому журнал быстро приобрёл заслуженную известность и набрал большой тираж. Пришлось преобразовать журнал в ежемесячный.

Отныне любители мормышки, в ожидании поклёвки, с увлечением читают на берегах водоёмов о приключениях Стаса; бывает, чего не случалось ранее, упускают из виду ушедший под воду поплавок. А ведь последнее, подчеркнём, особенно удивительно! Если пару десятилетий назад, до рыночных преобразований, на мормышку удили просто ради удовольствия, то теперь это не столько любительская ловля, сколько промысел, существенно пополняющий оскудевший семейный рацион. Да что там!.. для некоторых наших граждан, благодаря перманентным, как мировая революция, реформам, это чуть ли не единственный способ пропитания.

Немудрено, что читатели завалили редакцию журнала благодарственными письмами. Заслуженно воспевая рыбацкие подвиги и мастерство Стаса Мормышкина, они восклицали при этом: «Спасибо, что вы у нас есть!» – и категорически требовали, чтобы письма были обнародованы. Не в силах противиться общенародному напору, Мормышкин дал указание печатать все послания к себе на страницах журнала, отчего не единожды весь объём очередной книжки журнала уходил на это, даже приходилось выпускать дополнительные номера.

* * *

Однако нам пора вернуться к той исторической встрече Стаса Мормышкина с Иван Иванычем. Впрочем, предоставим слово самому Стасу. Вот что он писал в очередном номере «Нашего сомормышника» в разделе «Мои путёвые заметки»:

«Этого простого и скромного, как неприметный сельский ясень, труженика я встретил на берегу могучей сибирской реки, веками несущей свои воды в Северный Ледовитый океан. Я сразу же приметил: несмотря на неброскую внешность, он резко отличается от других любителей забросить удочку на ранней зорьке. Короткие, русые, словно северная берёзка, волосы, серо-буро-охряные, как осенняя тундра, глаза… Подтянут, трезв – в отличие от бухих и опухших с утра земляков. Тщательно выбрит и свеже обрызнут после бритья тем самым одеколоном, о котором ещё Николай Васильевич Гоголь с теплотой заметил:

– Чуден «Шипр» при тихой погоде!

Мы познакомились.

– Иван Иванович Бухвостов, – представился он, протягивая мне свою натруженную от лыжных палок и шарикового пера руку. – Зовите меня просто: Иван Иваныч.

Оказалось, что Иван Иваныч заочно уже хорошо знаком со мной, с моей исторической миссией на Земле, с моим, без ложной скромности говоря, самым лучшим журналом нашей эпохи, которая выдалась для нас, мормышников, такой непростой.

Я обратил внимание на то, что Иван Иваныч рыбачит в строгом служебном костюме, при галстуке, и, что особенно любопытно, на ногах у него лыжи. Да, да, читатель, мой дорогой сомормышник, не протирай от удивления глаза: это действительно так, воочию видел!.. Я, конечно, поинтересовался, почему на нём такая, образно говоря, неординарная обувка?

– Не могу я без лыж, – просто ответил мне Иван Иваныч и добавил: – Вот, выкроил часок, чтобы поудить на мормышку, надеюсь – клюнет. Скоро в правление колхоза бежать на планёрку. А на лыжах – оно сподручнее!

И тут он задал мне вроде бы наивный, но поразительный по глубине вопрос:

– Давно хотел узнать, Мормышкин – это у вас творческий псевдоним, связанный с вашим пристрастием к рыбной ловле, или же это природная фамилия, доставшаяся от наших с вами незабвенных предков?

Я, разумеется, мог бы рассказать ему, что в далёкие времена этим именем, как говорится, по-улишному, прозвали моих прадедов – любителей порыбачить на самодельную мормышку, однако ответил полюбившейся в народе мудростью:

– А что раньше появилось на свет: яйцо или курица?..

Иван Иваныч тепло улыбнулся. Его открытая улыбка была похожа на бирюзовое небо, которое порой выглядывает под зябким приполярным ветром из-за свинцовых туч.

Мы договорились побеседовать вечером, после смены. Поговорить обстоятельно по душам, за чашкой целебного чая, настоянного на духмяных сибирских травах, под пельмешки из медвежатины с лосятиной. Но обо всём об этом читайте в следующих номерах нашего лучшего в Отечестве, а стало быть, и во всём мире, журнала».

И действительно впоследствии «Наш сомормышник» в подробностях поведал читателям о долгих, но удивительно ёмких беседах Стаса Мормышкина с якуцким самородком. Редактор журнала с лихвой отдал должное своему новому другу – деятельному строителю новой жизни, певцу окружающей, да что там скрывать… окружённой среды, его угловатым, но изумительно проникновенным, как пронизывающий северный ветер, стихам.

Иной рыбак – да что!.. чуть ли не каждый – выловит кильку в томате, а после всем рассказывает, что поймал севрюгу. Ещё и руками так размахнёт, что его добыча покажется размером с белугу. Стасу Мормышкину совершенно незачем было преувеличивать свои рыбацкие подвиги, они давно общеизвестны, а вот прихвастнуть собственным журналом, чего греха таить, он всё же любил. Что поделаешь – как и всякий рыбак, не мог удержаться. Литературные опусы занимали в его журнале совсем немного места, а Стасу мерещилось, что «Наш сомормышник» превосходит по своим художественным достижениям все литературные журналы современности. На публике и в статьях он выдавал желаемое за действительное привычным безапелляционным тоном, – так иной математик, сбрендивший от цифр, в самоупоении, вдруг начинает преподносить на учёной кафедре гипотезу за аксиому. Конечно, со стороны такое поведение Стаса Мормышкина выглядело смешным, но для многих мормышников его авторитет, особенно после поимки Царь-Рыбы-Фиш, стал непререкаемым, и они верили этому заурядному рыбацкому бахвальству. Необходимо сказать для прояснения, что настоящий литературно-художественный успех пришёл к его журналу только с произведениями Иван Иваныча Бухвостова. Предоставив ему свои страницы, «Наш сомормышник» сразу же вышел на вершины мирового Парнаса. И тут, назовём вещи своими именами, главный редактор проявил себя наилучшим образом – он изловил в лице Иван Иваныча истинную золотую рыбку нашей и мировой словесности.

И «Общак», подобно «Нашему сомормышнику», взлетел, обрёл известность только благодаря стихам Иван Иваныча и осмыслению его творчества. Из номера в номер, с регулярностью утренних доек или прополки капусты (как когда-то в хозяйстве Иван Иваныча) здесь печатались статьи и рецензии о его стихах и прозе. Легкомысленному и поверхностному читателю, возможно, могло бы почудиться, что издание, как это нынче говорится, пиарит своего создателя и главного редактора, но как бы не наоборот: это Иван Бухвостов, его могучее творчество приподнимало еженедельник на гималайские высоты популярности и значимости в общемировом литературном процессе.

«По слиянности формы и содержания в своих стихах наш Иван Иваныч превосходит всю доныне известную лирику на всех языках планеты Земля, – с искренним восторгом писал о его творчестве поэт и критик Степан Совильев. – Даже основоположники философии и изящной словесности, и те не смогли бы разобраться, что тут первично, настолько совершенна слиянность этих двух начал, двух художественных ипостасей. Мы же стопроцентно уверены, что форма и содержание его стихов появились на свет Божий одновременно, ибо Иван Иваныч, по образному выражению Марины Цветаевой, несомненно, был поэтом уже в утробе матери. По моему твёрдому убеждению, Марина, адресуя вышеупомянутый образ Пушкину, предчувствовала в грядущем появление нового Пушкина, нового преобразователя нашего с вами языка и литературы. Хотя, оговорюсь, лично мне, как знатоку, сам Иван Иваныч по мощи творческого потенциала больше напоминает Лермонтова. Да, да!.. коли прошедшие два столетия дали нам Лермонтова и Есенина, то текущий XXI век, более прогрессивный и, скажем со всей откровенностью, более продвинутый в сторону прекрасного, дал нам третьего поэта, творческим напором превосходящего своих предшественников».

И далее, в доказательство своих критических озарений, Степан Совильев приводит строки самого Иван Иваныча. Что и говорить, настоящий гений простодушен, в самооценках он не стеснён рамками пресловутых условностей, ибо взыскует только истины. В одном из своих лирических шедевров Иван Иваныч признавался, что ещё на заре кипучей деятельности всех лучше вспахивал поля, посему для сельчанок-раскрасавиц был краше короля, что во все годы жизни он, исполнен звёздных усилий, по праву подпирал небосвод мощью плеч. «Это лучшее стихотворение о нашем народе, написанное в нынешнем столетии», – справедливо констатировал Совильев, с гордостью сознавая, что ему выпало счастье быть современником, а где-то и соратником Иван Иваныча.

Критик, столь восприимчивый к неповторимым, великим строкам, разумеется, не мог не подпасть под обаяние личности поэта. В другой своей статье он с глубоким сочувствием и, как нам показалось, с пронзительным сопереживанием писал о душе своего любимого поэта. Мучается она, как вольнолюбивая птица, в клетке его служебных обязанностей, которые поэт-гражданин, помимо неустанного творчества, взвалил на себя. И потому Иван Иваныч видится Степану духовной скалой вечности над царством суеты и стяжательства, в котором томится человечество.

Да Иван Иваныч и сам, судя по его нетленным стихам, сознавал своё значение в нашем непростом веке. Он всё чаще писал, что сильнейшим образом страдает в его душной атмосфере, где так нерадостна участь пророка, праведного служителя любви, что от души ненавидит бандитов, жуликов и мерзавцев всех категорий, всех мастей:

Пускай тоской я измочален,оболган, вымаран из книг,но и, обугленный в печали,пребуду, как в любви, велик.

Впрочем, не так-то просто было сонму нечестивцев всех категорий и мастей справиться с девятым, если не десятым валом его творчества: книги Иван Иваныча в великом множестве экземпляров издавались и переиздавались в различных издательствах, по праву заполонив прилавки магазинов и библиотечных полок. А вскоре, по просьбе читателей, в свет вышли многотомные собрания его сочинений, поражающие слиянностью обложки и содержимого.

Степан Совильев, отметив высочайшее мастерство его творений, пришёл к закономерному выводу: стихи его и миллионов кумира – это судьбоносные созвездья на вечном небе поэзии.

* * *

По прибытии в Москву человеческое и творческое содружество Иван Иваныча со Стасом Мормышкиным стало ещё неизбежнее, как в своё время победа коммунизма во всемирно-историческом масштабе. Стас представил своего нового друга и кумира крупнейшим художникам современности – живописцу Глазенапову и скульптору Цинандали, и они оценили якуцкого самородка по достоинству. Творцы прекрасного не мелочились в своих дерзновенных монументальных замыслах, напрочь отрицая камерность в искусстве. В Иван Иваныче они сразу разглядели равного среди великих. Отныне их пути-дороги пошли вперёд параллельно – как две колеи на одной лыжне.

Художник Илия Глазенапов начинал как график-портретист – его героями были обычно крупные и, само собой, весьма платёжеспособные деятели современности. Поднаторел он и в сельском пейзаже с непременными церквушками, а также в иллюстрации литературной классики. Но однажды муза живописи, по командировке Ленинского комсомола, занесла его в самую настоящую глубинку, дабы он воспел кистью передовиков производства. Проснувшись поутру, надо сказать, с весьма мутною головой, художник наткнулся у сельсовета на два огромных стенда. Один назывался «Лучшие люди», а другой «Они позорят коллектив». Илия был потрясён лаконичностью средств и выразительной силой этой мозаики человеческих лиц, прямо говорящей о Добре и Зле.

Тогда же он задумал два гигантских полотна, в которых решил подвести черту нашей истории, старой и новой. На воплощение величайшего замысла ушли годы и годы, но, когда его работы были выставлены в Манеже, успех превзошёл все ожидания любителей живописи. Выставляли полотна не вместе, а по одному, так как и та и другая картина занимала собой всё настенное пространство Манежа, с его огромной площадью и высоченными потолками. Даже на беглый просмотр полотнища в этом зале – бывшей царской конюшне – уходило не менее двух часов. Согласно указателю, следовало шагать сначала вдоль левой стены, потом поворачивать на 90 градусов и созерцать продолжение картины по центру, а затем снова поворачивать и обозревать её окончание на правой боковой стене. Это было грандиозно!

Первое полотно называлось – «Апофеоз нашей истории». На нём были представлены, по мотивам старинных портретов и фотографий, все положительные герои – великие люди прошлого и современности, начиная от Ильи Муромца и Владимира-Крестителя и заканчивая здравствующим патриархом и «совестью русского народа» академиком Лихачёвым. Каждая историческая фигура была изображена с чрезвычайной живостью, в динамике своего образа и конкретного, самого яркого в её судьбе жизненного эпизода. И рядом, плечом к плечу с ними, правда, на втором плане – о, эта застенчивость мастера! – внимательный поклонник живописи мог разглядеть и самого Илию Глазенапова, вдохновенного летописца Времени, в холщовой рубахе, обляпанной красками, с палитрой и кистью в руках. Это полотно стало мировой сенсацией как по величию замысла, так и по выразительности исполнения. Десятки тысяч зрителей нескончаемой толпой, изрядно превосходящей по величине всенародные очереди в Мавзолей на Красной площади в его лучшие годы, днями и ночами дожидались возможности переступить заветный порог Манежа и насладиться шедевром Глазенапова.

Второе полотно – «Апокалипсис нашего Времени» – ни размерами, ни содержанием не уступало первому. На нём было изображено олицетворённое Зло, веками губившее нашу страну. Святополк Окаянный, князь Курбский, предатели гетман Мазепа и генерал Власов… кого только не было на полотне из тех, кто подло вредил Родине! Однако художник не ограничил своё воображение отечественными антигероями. Тут был и Чингисхан с его кровожадною ордой, и американские толстосумы, снаряжающие корабль с перманентными революционерами на захват российской империи, и «зигующий» бесноватый фюрер под небом, плотно усеянном бомбардировщиками. Все эти исчадия земного ада были даны в багрово-чёрном дыму пожарищ и разрух.

Понятно, интерес к новым творениям выдающегося мастера выплеснулся за пределы выставочного зала, и его шедевры разошлись в миллионах открыток по всей стране, по всему миру. Иван Иваныч с молодых лет хранил у себя две заветных открытки. Тогда он ещё и ведать не ведал, что когда-нибудь познакомится с великим маэстро. И уж, конечно, не предполагал, что художник до того проникнется его стихами, что вскоре попросит поэта позировать ему в своей напоённой светом студии в центре Москвы.

В могучем творческом порыве Илия Глазенапов создал три портрета маслом Иван Иваныча. На первой картине автор «Лыж в алмазах» изображён стоящим у книжного шкафа, в строгом тёмном костюме, при галстуке. Его лицо одухотворено, взгляд светлых глаз пророчески устремлён в даль, открытую лишь внутреннему взору. На втором полотне Иван Иваныч дан в динамике его исторического броска на лыжах из Сибири в столицу. Естественно, поэту пришлось позировать в своих знаменитых лыжах, сверкающих алмазами. Зато полотно получилось на славу! Зрители немного удивились: Иван Иваныч вновь в деловом костюме, в белой рубашке с галстуком… Но ведь так оно и было на самом деле: несмотря на лыжный переход, поэт не позволил себе расслабиться, ибо всегда выходил к людям при полной форме.

Правда жизни – она прежде всего! Это было девизом и самого Илии Глазенапова. Лишь работая над третьим полотном, живописец порекомендовал своему герою снять галстук и предстать на будущей картине в расстёгнутой на верхнюю пуговицу сорочке. «Вы же знаете, мой дорогой друг, теперь даже президенты проводят так называемые встречи без галстуков, чтобы создать доверительную атмосферу», – сказал художник поэту. Но Иван Иваныч был непреклонен. «И не уговаривайте, многоуважаемый Илия Сергеич. Президенты, они меняются, а мы с вами остаёмся. Да посудите сами: он… стал-быть… поначалу рубашку расстегнёт, а там и до ширинки недалеко. Нет и нет! Это – не наше. Мы – другой закваски!..» Пришлось Глазенапову вновь создавать образ писателя в его обычном служебном «прикиде». Впрочем, художник давно уже сам не тратил время на второстепенное – облачение и антураж, этим занимались его подмалёвщики-ученики. Маэстро же сосредоточивался на главном – прорисовке лица, выражении глаз, дабы дать характер. На этот раз Иван Иваныч был изображён на фоне природы – родных берёзок, сельской околицы, бескрайней лесотундры: он как бы посещал свою малую родину, вспоминая былое и задумываясь о будущих свершениях. Само собой разумеется, и на этой картине поэт предстал перед нами на своих разлапистых таёжных лыжах, украшенных драгоценными камнями. Они сверкали, как настоящие, и некоторые посетители изостудии даже пытались, исключительно на память о шедевре, отколупнуть эти блескучие алмазики. Но безуспешно! То был обман зрения, а точнее – высочайшее мастерство реалистической кисти.

Самое удивительное началось позже, по завершении триптиха «Былое и думы Иван Иваныча Бухвостова». Художник Глазенапов неожиданно наотрез отказался от гонорара и передал свои творения в дар поэту. Кое-кто из недоброжелателей, не скроем, распускал свои чёрные языки, дескать, это какая же должна быть предоплата, если «наш Илия» отказался от оплаты? Но злопыхатели ошибались: Глазенапов сотворил свои полотна совершенно бескорыстно, в знак благодарности к мастеру рифмы.

И Лувр, и Третьяковка неоднократно пытались приобрести хотя бы один из трёх портретов Иван Иваныча, однако тот не принял чеков со многими нулями и оставил работы в своей собственной коллекции. Уже давно он вдохновенно и азартно собирал её, тратя последние деньги на то, что было так близко его широкой, как тайга, душе. Кстати говоря, в собрании Иван Иваныча даже в ту пору насчитывались уже сотни полотен известных и малоизвестных живописцев, коих он таким образом неустанно поддерживал – морально и материально. Ныне его коллекция, которую поэт намерен безвозмездно передать государству, значительно увеличилась, и, по образному выражению одного из авторов «Общака», Иван Иваныч станет «меценатом Третьяковым нашего времени». Наверняка в будущем, уверены мы, люди станут часами пропадать в Бухвостовке – новой Третьяковке, которую создаёт Иван Иваныч, не жалея сил и средств.

Всемирно известный ваятель Автандил Цинандали с одного погляда распознал в Иван Иваныче героя своей новой скульптурной композиции, – так поразила художника гордая фигура поэта.

Автандил Архимедович, щедрый и добродушный толстяк, вечный тамада на дружеских застольях, слыл непревзойдённым маэстро – по габаритам собственным, а также своих произведений.

Цинандали прогремел на всю вселенную своим бронзовым монументом «Император Пётр Великий прорубает окно в Европу». Исходного материала понадобилось столько, что отечественная промышленность не справилась с объёмами сырья: пришлось сделать крупный заказ на импортную бронзу. Мало того что фигура Петра получилась устрашающих размеров, так царь, во весь рост стоящий на палубе корабля, ещё и вздымал над головой преогромнейший топор, который, говорят, в ясную погоду было видно даже из Копенгагена – разумеется, с помощью мощного бинокля. Когда памятник устанавливали в русле Невы, едва не пострадало всё судоходство, потому как началось небывалое, со времён пушкинского «Медного всадника», наводнение. Река под объёмистою тяжестью бронзового шедевра вышла из берегов и хлынула на Дворцовую набережную, норовя унести с собой сотни интуристов, дожидающихся своей очереди в Эрмитаж. Комитет по Чрезвычайным происшествиям Санкт-Петербурга был вынужден запросить срочную подмогу из ближайших регионов. Совместными усилиями сотен спасателей удалось справиться с разбуженной человеком стихией. В конце концов русло Невы расширили и углубили, и теперь монумент, видный невооружённым глазом за десятки километров в округе, сделался визитной карточкой знаменитого города, ежегодно привлекая сюда тысячи и тысячи зарубежных гостей.

Когда у Иван Иваныча в «Нашем сомормышнике» начал печататься с продолжениями его первый роман «Лыжня», Автандил Цинандали до того увлёкся многоплановым повествованием, что позвонил Стасу Мормышкину и попросил скинуть ему по электронной почте весь текст. Мормышкин, хоть и пёкся об интересах журнала, всегда норовящего поддерживать в читателе интригу в публикациях с продолжением, не мог не уважить всенародного любимца. Цинандали залпом проглотил роман и уже на следующий день пригласил Иван Иваныча позировать ему в своей гигантской по размерам студии, которая могла вместить, пожалуй, целую дивизию ракетных войск.

Поэт и прозаик, естественно, оделся как полагается, повязал галстук и захватил с собой заветные лыжи. Не мог он уже в Москве без лыж, особенно когда дело касалось искусства. Автандила Архимедовича ожидал сюрприз: Иван Иваныч преподнёс ему маленький подарок – свои ранние работы из пластилина. В детстве будущий писатель увлекался лепкой фигур животных и людей, мечтая стать скульптором. Цинандали, цокая языком, не без удовольствия разглядывал эти миниатюры и улыбался: в них угадывалась рука художника, который в будущем займётся лепкой потрясающих характеров и образов на страницах своих книг.

Автандил Архимедович замыслил создать гигантскую композицию «Лыжи в алмазах Ивана Бухвостова». Само собой, речь шла о бронзовой статуе нашего писателя, продвигающегося по лыжне навстречу своему великому будущему. Читая роман, Цинандали был поражён нравственным кредо его лирического героя, председателя колхоза Мирона Бурмистрова, который, в решающую минуту духовных и житейских потрясений во время провала перестройки, жизнеутверждающе говорит своей верной третьей жене и соратнице: «Любимая, мы с тобой ещё увидим лыжи в алмазах!» Скульптор, разумеется, без особого труда догадался, что прототипом председателя является сам автор, с его такой захватывающей воображение трудовой биографией. И потому он решил изваять фигуру Иван Иваныча в момент крайнего душевного и физического напряжения, без которого немыслим настоящий подвиг. Отлитый в бронзе памятник, высотой превосходящий небоскрёбы «Москва-Сити», предполагалось установить в пригороде столицы близ писательского посёлка Переделкино, где к тому времени в просторных коттеджах проживали и сам Автандил Цинандали, и Иван Иваныч, и его преданный друг Стас Мормышкин. Однако, к полной неожиданности для всех, установке монумента воспротивился соседний с Переделкиным аэропорт Внуково – на том основании, что самолёты, подлетая в ночное время к взлётно-посадочной полосе, могут задеть крыльями или же фюзеляжем гордо закинутые в небеса бронзовую голову писателя и десницу с лыжной палкой. Цинандали тут же обратился с тревожной телеграммой в Администрацию президента. Она была озаглавлена известной поэтической строкой: «Не трожьте музыку руками!» Цинандали горячо писал: «Не пойму! Что, в конце концов, происходит? У внуковских лётчиков ослабело зрение? Или они разучились маневрировать? Тогда мы вмонтируем в голову памятника опознавательные огни. Она будет как маяк. Чтобы лайнеры, не дай господь, не повредили мою скульптуру!» К разочарованию любителей искусства, тяжба с аэропортом подзатянулась. Но поклонники таланта Цинандали настойчиво писали о том, что народ имеет полное право воочию насладиться новым шедевром гениального ваятеля. Засыпали письмами протеста различные инстанции, добиваясь установки величавого монумента. «Нет, уж кто-кто, а Цинандали не отступит, – говорили они, – разум победит». И верили: открытие памятника не за горами, тем более что в Одинцовском районе никаких гор нет и в помине.