Большая ловитва

А менялы в Киеве, Новгороде и Пскове толком еще не овладели навыками сверхдоходного ростовщичества.

Не обрели хождение и тамплиерские чеки – с непременными отпечатками пальцев их владельцев, ведь еще не родился первый Великий магистр оных храмовников, и произойдет сие лишь более полувека спустя.

Да и не вызывали на Руси доверия отнюдь не бедные рыцари Ордена бедных рыцарей Иерусалимского храма из-за их злокозненной принадлежности к Римской церкви, состоявшей в прямой конкуренции с Царьградской, а потому – заведомо погрязшей во всех немыслимых грехах, ложной, чуждой и алчной, токмо и мечтающей господствовать в том же Изборске с прилегающими пустошами, одновременно вожделея доходов местного причта.

Посему приходилось импровизировать и самим открывать подступы, внедряя самородные ноу-хау – при непременном соблюдении коммерческой тайны, ибо успешное ведение бизнеса, даже и бандитского, предполагает скрытность, не хуже, чем в разведках и контрразведках.

По традиции, заведенной Былятой в оном сообществе недобрых молодцев, половина добычи отчислялась в общую казну. А иная половина передавалась, путем дележа, в личное пользование, сообразно занимаемой должности, стажу разбойной деятельности, внеурочным переработкам и коэффициенту трудового участия.

И сии коллективные накопления были вверены на попечение некоего Годоты, отвечавшего и за выдачу из нее средств на оперативные нужды.

К примеру, для пополнения арсенала кистеней, топоров и сулиц. Либо для отстежек подвижникам сыска из ближних городищ.

А те состояли на службе и опасной, и трудной, и не видной на первый взгляд, равно и на второй-третий-четвертый-пятый, даже для их начальствующих, не говоря уже об обывателях.

При том, что кое-кто из них порой, и не токмо порой, а много чаще, отказывался жить не по лжи без дополнительных внебюджетных выплат. Равно и вести незримый бой, коего невозможно было разглядеть и в упор.

Дозволялось ему и кредитовать промотавшихся членов трудового коллектива из общей казны, базовую часть коей хранил в столь укромном месте, что и вовек не докопаешься. Однако при обязательном условии: возврат – не позде, чем чрез тридесять дней, и в двойном размере от выданного!

А иначе оную недоимку возмещали посредством физического воздействия на голый зад; когда ж тот превращался от батогов сих в сплошную рану, неплательщика по кредиту привязывали на ночь к древу, оставляя без портов, дабы отвела душу на его увечном седалище лесная мшица.

Кара должникам оказывалась столь действенной, что повторных невыплат к сроку боле ни у кого не случалось, и незачем было обращаться к свирепым коллекторам…

Дабы не запамятовать, надлежит, немедля, довести: Годота имел личную заинтересованность, получая в размере пятой части от каждого возвращенного кредита, что, предполагал Былята, остережет его от финансовых лихоимств.

Увы! – недооценил он, наивный, сколь податлива человеческая натура на соблазны такового рода.

Ведь Годота не токмо зажуливал из общей казны, а и втайне давал в рост – тем же сыскным из ближних городищ, под вельми щадящие, по его, корыстолюбца, мнению, пятьнадесять ссудных процентов – в полтора раза превыше, нежели выручали при ссудах тамплиеры, хотя прочие ростовщики растленного Запада брали все сорок.

И алчный заимодавец поставил дело так, что и те заемщики не шалили, возвращая с указанными процентами, яко главный сыскарь в округе оной ценил постоянные выплаты от Годоты и строг с подчиненными был.

Впрочем, сие не уберегло скрытного ростовщика от повешения на березовом суке упомянутыми кметями воеводы Домна, коего, по роковому недомыслию Быляты, бывшего не столь предусмотрительным, как его казначей, не обеспечили постоянными выплатами, включая пушнину из награбленного и серебряные изделия с дорогими камешками. Вот и осерчал он на сию скаредность, решив дать предметный урок всем остальным кровавым татям, промышлявшим в его округе!

Хотя на недалеких кметей, не сообразивших выявить хранителя казны и выпытать у него, ране предшествовавшего казни забитого кляпа, где затаил ее, он осерчал куда пуще… Ведь елико ни перекапывали вслед всю территорию разбойничьего стана, равно и лесные окрестности, так ничего и не выявили.

И Жихорь осиротел на изрядную долю в общем хранении, не говоря уже о прочих сбережениях, немалых, скрытно зарытых в окованном железом ларце под высокой сосной в глубине того леса, а верной приметой был огромный муравейник поодаль.

Совокупно хватило бы на терем в три яруса, двух добрых коней для выезда, еще тройку для справной упряжки, шесть-седмь прислужников и богатые дары семье невесты из родовитого купечества с изрядными связями, кою не раз представлял он в мечтах, соглашаясь и на убогость в лике, абы не была с ланитами, изъеденными рябинами. Ибо то всегда остужало его вожделения.

Еще б и самому осталось на личные расходы, широкие!

Теперь же, разом лишившись всего, что было нажито непосильным трудом, разбойным, располагал лишь тем, что на нем имелось: кольцом с лалом в обушии, да массивной серебряной чепью на вые, поелику тогдашние бандюганы не носили голд, ввиду отсутствия на Руси золотоносных рудников и дефицита привозного злата.

А потаенным карманом на изнанке портов не обзавелся он из гордости, ложной, рассудив, что недостойно сие главного помощника Быляты. И ноне горько сетовал на собственное тщеславие, зряшное и убыточное, ведь в тот карман могла вместиться не одна горсть резан.

«Выбрался из узилища во Пскове, и опять весь в дерьме. Елико лет впустую! Должно выбираться наново!» – прикинул он.

Однако легко сказать, а попробуй, воплоти!

Что умел он, опричь лесных грабежей? Ничего! Хотя в избранном ремесле своем искусен был и добычлив.

А можно ли обратить сей навык в пользу, не имея под началом вооруженной ватаги? «Вполне!» – сообразил поутру Жихорь, когда зело отдалились они от округи, управляемой жадным до чужого добра воеводой, переночевав в лесу и насыщаясь черникой, ибо отсутствовали у них съестные припасы, а заезжать в какие-либо веси еще опасались они…

LXII

Незнамо с чего, погодная умеренность поутру обратилась в натуральное пекло пополудни.

«Ну, и жарынь! Не укоряй мя, Ярило, однако сие избыточно!» – подумал Молчан, неспешно покачиваясь в седле. И припомнилось ему таковое же палево пред боем с дружиной Булгака. Путята прервал тогда рассказ из-за неумного ехидства младшего родича, о чем Молчан из 1020-го вельми сожалел.

А поелику с дозорного древа в тот час еще не трелили и не куковали, решил он сгонять к опушке, дабы наново полюбоваться туром.

Зело насытившись, аж отвисло брюхо, тот праздно фланировал в поле – возможно, и подремывал, предаваясь сиесте. И будучи отвергнут сородичами за небрежение коллективным началом, присущим любому стаду – даже не токмо в фауне, являл полное удовлетворение своим бытием, ибо оно и определяет любое сознание – в зависимости от степени наполнения чрева.

Вот к чему приводит моральное разложение в отрыве от рогатых масс!

Неподалеку хрустнула ветка. И подкрался не ворог, а Берендей, вставший поодаль и несколько позади, с той же созерцательной целью.

– Что за суетное житие у мя?! Даже в лесу кто-нибудь непременно рядом, точно выслеживает. И как тут предаться думам высокого смысла?! – с раздражением рассудил Молчан, сугубый индивидуалист, злостный.

Однако, когда на него спикировал, затем и впился слепень, удостоверив, что высокое и суетное неразделимы, стало ему не до зряшного брюзжания, растирая место укуса. Все же, чуть погодя, впал в новое размышление.

– А с чего я полагал, что осилим его? – аналитически вывел он в уме, переводя любование чудо-зверем в практическую плоскость. – В ловитве способен один Путята, а иные – не ловчие отнюдь! И лишь у двоих из нас копья, а токмо ими возможно взять тура. Не может не понимать Путята оного! Стало быть, кривил передо мной еще в городище, а о туре и не помышлял…

Сходник, он и есть сходник, пущай и наш, а не вражий! – невозможно ему без кривды, аки рыбе без воды.

Однако голодно мне! – чуть ли не полдня прошло от раннего перекуса. Согласился б, рискнув зубами, и на турье мясо, когда запечь его в угольях…

Сей же миг тур, будто уловив флюиды гастрономических устремлений, исходившие от Молчана, и оскорбившись ими, несколько раз энергично ударил хвостом по бокам своим, набычился и повернул в сторону опушки, с коей велось наблюдение.

Да и кому б понравилось, когда его вожделеют, ровно какую вырезку, намереваясь допрежь освежевать и запечь? Не бывало даже и в приграничье, а о Земле вятичей и баять нечего, таковых мазохистов!

– Се пагубно! – резво смекнул Молчан. – Не надобны мне рога, на кои меня подымут!

Меж тем, чудо-зверь, явно нацелившись на место, откуда выглядывал младший родич, начал набирать скорость…

– Тикай, малой! Дуй в лес! – услышал Молчан выкрик сзади.

И накренив главу, припустил он, елико мог – без оглядки и взора вперед! А как не остался без очей, налетая на сучья многие, есть вышняя тайна!

Допустимо, что миновал бы он, мча, пуще зайца, и сей лес, и следующий. А все ж замедлился, услышав: «Охолонись, малой! Оторвались мы!».

Не без труда затормозив, обернулся он и узрел Берендея, взмыленного.

– Драпая от тура, даже меня обогнал! За тобой и не угнаться! Ежели и в бою явишь таковую же прыть, на ворогов ринувшись, героем станешь, либо упокоишься враз! – высказал богатырь, тяжело дыша.

– А где он, где? – справился Молчан, не узрев никого за Берендеем, и ощутив, что сердце его вот-вот покинет грудь от избыточной натуги.

– Да бес его знает! То ли умаялся гнаться за нами, то ли и в лес не забегал. Некогда было мне озираться…

Утри кровь с чела и ланит, да бегом назад! – в стан наш. Опоздаем к сигналу, все дело загубим!

И ускорились они вспять – из самых последних сил…

– А с чего бы мне вспомнилось сие? – удивился Молчан. – Нет радости в оном, хотя и укоризны для себя не усматриваю: от тура любой дернет!

«Да с того, – подсказал ему внутренний глас, – что палево то грозой сменилось. Не ударило б и тут!» …

Изрядно уже продвинулись они, когда четверо обозных запросили у Молчана остановку; меж ними и Некрас. Вслед потянулась в кусты и часть прочих.

И тут к Молчану на коне подгреб Мезеня, торопко прихрамывая.

Молвил вполголоса: «От Млады тебе!» И когда разжал протянутую длань, сердце Молчана как обручем сжало: ведь лежал в ней столь памятный ему особливый камешек, с проточенным в нем водой отверстием.

По солидарному поверью в Земле вятичей, таковые камешки, дырчатые, являлись оберегами от злых сил, отводили неприятности и притягивали удачу, исполняли желания и защищали от наводимой порчи.

А дабы свершилась заветная мечта, коя иначе едва ли сбудется, надлежало на восходе солнце посмотреть сквозь отверстие на небо, и загадать…

Камешек, переданный Мезеней, имел отверстие точно посередине, а значит, был наделен высшей силой.

Вельми редко сыщешь подобный, и уж почти никогда, чтобы вдобавок он был черного цвета с красными вкраплениями. А таковой считался лучшим оберегом для влюбленных! Однако осьмьнадесятьлетнему Молчану повезло – после долгих поисков в верховьях отдаленной речки, быстрой.

Ведь ведал он древний обычай: ежели камень с проточенным отверстием кому-нибудь дарят, то одариваемый обязан поцеловать того, кто дарил. И одарив им Младу, достиг он тогда самого первого у них поцелуя…

– Уж полыхало у них, а пламя захватывало клеть, в коей где-то таила камешек сей, и не забыла она о нем, – чуть ли не скороговоркой изложил Мезеня. – Подпалила брови и ресницы, однако вынесла, спрятав.

Некрас и по сей день косится на нее: зачем, мол, в огонь полезла, когда еще и не приступили тушить, по каковой надобности? И не ведая причину, остается в недоверии…

А пред отъездом нашим из селища, незаметно от Некраса отозвала мя и попросила передать тебе: «Оберегайся, Молчанушка, любый мой! Дурное мне снилось три ночи кряду, и недоброе чует сердце. Пусть сохранит тебя оберег оный, как я сохранила его…».

Молчан аж зубами заскрежетал от лютой тоски, накатившей. И так хотел бы узнать о Младе, ведь боле у некого было ему спросить, да уже отошел Мезеня, едва успев к повозке до возвращения Некраса…

LXIII

И повернули они на юг – в направлении славного Смоленска. Ведь наслышан был о нем Жихорь от одного из их разбойной артели, рожденного от псковича и смолянки.

Впредь не таились они в пути, и даже закупали провизию, поелику у запасливого Звана – в потаенном кармане с изнанки портов, вблизи причинного места, имелись некоторые женские украшения, пригодные для продажи, либо прямого обмена: ожерелья, две литые подвески из серебра, височные кольца и даже отрезанный от платья убиенной воротник, расшитый жемчугом, а еще – с десяток резан и три перстня.

Сие составляло стартовый капитал предприятия, задуманного Жихорем. Его собственный материальный взнос составила та самая чепь в изрядную цену, а слишком уж приметное кольцо с лалом извлек он из обушия, решив вдеть наново, когда станет он во главе собственной ватаги.

Чем привлек его именно Смоленск, о коем археологи по сей день спорят, еще городищем являлся он в начале одиннадцатого века, либо уже городом? Занимая нейтральную позицию, обозначим как поселение городского типа, кое вельми подходило для осуществления идеи с долгосрочной реализацией, озарившей Жихоря.

В Смоленске, стоявшем на главных торговых путях и в сторону Киева, и в сторону вятичей, и в сторону ляхов, хватало, понятно, не токмо купцов, а и разбойников. Злодеи боле нацеливались на ладьи, ходившие по Днепру с немалой охраной, однако со столь ликвидными грузами, что соблазны нередко оказывались превыше любых опасок. Однако регулярно разграблялись и лесные обозы.

И Жихорь, отменно зная технологию таковых налетов, смекнул: взявшись за охрану обозов, быстро преуспеет он в отражении разбойничков, местных, а там – не торопясь, подберет и людишек, проверенных в деле. По прошествии же необходимого времени возьмет – со всем наполнением, особливо богатый обоз, доверенный в его охранное попечение, и навсегда исчезнет из оных краев, вместе с подобранным личным составом, покорным его воле…

Всего и надобно было наняться на службу к не самому разумному, однако непременно состоятельному купцу, причастному к организации обозов со своими товарами.

Седмь дней кряду высматривал он такового, расхаживая на набережной Днепра по самому большому торгу Смоленска, отслеживая возможных кандидатов по богатым одеждам и числу сопровождавших, а вслед и по действиям их на торге. Не ленился и наводить, будто невзначай, справки у завсегдатаев торга. Наконец, определился-таки!

И в торговый полдень по нечаянности поскользнулся на самом ровном месте, а пав, ненароком зацепил шуйцей голенище сафьянового сапога некоего купчины, дородного и разукрашенного, шествовавшего впереди пятерых прислужников его.

Тут же вскочил он, и – весь трепетное почтение, кротко и потупившись, обратился к рыночному богатею, уже открывшему рот, дабы облаять незнакомца сего за дерзость, недопустимую:

– Прости меня, купец, честной и знатный, благородного, зрю я, торгового рода! Погруженный в печали свои, из коих напрасно искать выход, не удержался я, поскользнувшись… Винюсь пред тобой со всем почтением моим! Не держи зла…

Вслед отдал поясной поклон и медленно повернул вспять.

– Эй, молодец, погодь! – крикнул ему вслед купец, на самом деле вовсе не честной и знатный, насчет же благородства и упоминать не стоит, потрясенный подобной учтивостью, неслыханной в рыночных рядах, где не мене троих из каждых четырех торговцев – законченное хамло, а почти все торговки – натуральные хабалки, и заинтригованный, касаемо безвыходных печалей.

Жихорь, будто вздрогнув и очнувшись от нового погружения в тяжкие думы, обернулся и обнаружил, что его подзывает выбранный им купчина.

И едва подошел он, потупившись, справился тот:

– Каково прозвание твое? Куда путь держишь? С чего печаль таишь?

Жихорь зримо призадумался – словно сомневаясь, надобно ль открыть свою тайну, страдательную и сокровенную, человеку достоинств многих, однако незнакомому. Все же решился, и тряхнув главой, кудрявой, приступил:

– Слушай же купец, честной и знатный, скорбный рассказ мой! Гамаюном зовусь я, урожденным на Псковщине. Служил старшим стражником в славном городище Изборске, пятерых имея под своим началом. Денно и нощно выискивал я татей, задерживал их, презренных, и доставлял в узилище. За беспорочную службу имел похвалы от начальствующих.

И уже собирались перевести меня, с повышением, в град Псков – на хлебное место в застенке предварительного заключения, а случилось страшное! Столь подлое, что не уверен даже, продолжать ли…

– Да ты уж продолжай, коли начал! – суетно вскинулся купец, якобы честной и знатный, зря подзабыв, что беспечное любопытство, праздное, порой оборачивается большими убытками – пусть и не сразу, а погодя, для любознательных не по уму. И кого токмо не ловили из века в век на сей не самый замысловатый крючок, и вечно будут ловить!

Вновь призадумался мнимый Гамаюн, и вновь решился! И продолжил:

– Единою поутру в детинец, где обитали мы, примерные стражники, прибежал некий хозяин скорняжной мастерской, стеная навзрыд. И огласил он нам, из-за него пробудившимся, что ночью ограблен был своим подмастерьем, взломавшим замок и оставившим владельца без мехов, особо ценных, меж коими бобры были и соболи.

Сжалился я над хозяином тем! И согласился отправиться в погоню за ночным лиходеем, прихватив с собой еще двоих, всего за три резаны, составлявших цену шести куньих шкурок; не противился бы я и оплате шкурками, однако настоял он именно на резанах. Еще резану посулил за то, что предоставил я ему лошадь под седло.

Однако ничего не захватил он с собой, установив кражу и побежав в детинец. А расплатиться поклялся лишь по возвращении. И согласился я, добропорядочный, в долг! – ведь сам никогда не лукавил, зане и иным верил, за что не раз укоряли меня бывалые старшие стражники.

О, простота моя от чистого сердца! О, доверчивость из глубины души! Напрасны вы на свете оном! Не воздается за вас…

Здесь Жихорь живо сообразил, что перебрал в складной своей лживости, коей и сам уже упивался. Ибо сколь малоумным ни являлся сей купчина, может и усомниться в провозглашенной добропорядочности. Ведь три резаны за внеплановую халтурку и еще одна – за аренду лошади, суть натуральный грабеж. Посему он перестроился на ходу.

И спешно внес коррективы:

– Не подумай, купец, честной и знатный, что великоват был запрос тот. Ведь содержал я вдовую мать с увечной сестрой!

А товарищи мои, коих взял с собой, влачили жизнь вовсе убогую: у одного – семеро по лавкам, и все впроголодь, у второго же приспела пора выплачивать большую недоимку, а нечем было, и предстояло ему изгнание из стражников, вслед и правеж с каждодневным, исключая лишь праздники, битьем палками.

К тому ж оный злодей, сопровождая телегу с награбленным, был вооружен до зубов, и каждый из нас рисковал при его задержании животом своим! И три резаны, а четвертая – за лошадь, ведь и она могла, жеребцам в печаль, стать убиенной во цвете лет своих, справедливой оплатой были бы.

Увы! – не досталось нам даже одной. Поелику, когда догнали татя уже при въезде его в град Псков, куда намеревался он на главный торг, дабы резво сбыть украденные меха, и притащили в ближайшее узилище, а немало их было во Пскове, и доставили меха в Изборск, к мастерской той, скорняжной, объявил ее хозяин, что ничего не заплатит нам, ведь не было свидетелей моей договоренности с ним.

А когда возроптали мы и подступили к нему, заорал, как оглашенный: «Убивают мя, злодеи стражники!» Тут и все его подмастерья выбежали и приблизились некие из уличных, бездельно шатавшихся. И ни в ком не проявилось сожаления к нам!

«Вот мои заступники!» – вскричал он.

Вслед же, убавив в гласе, дабы лишь мы слышали, открыл: «А с вас теперь четыре резаны, ведь имею свидетелей, что собрались напасть и изувечить!

А не отдадите, направлюсь к наместнику, и донесу ему, что подло вымогали их у за малую услугу, цена коей – шкурка векши, а вы на осьмь куньих зарились. Еще и своевольно бросили место службы, своей, не отпросившись у начальствующих и личной корысти ради. И поверит он, ведая, каковы все, кто в его подчинении…

Жду от вас четыре резаны к вечеру! А ослушаетесь, не миновать позора вам: со службы выгонят, и в яму посадят за долг!»

Что оставалось делать? Вернувшись в детинец, испросил я приема у наместника, каковой не раз отмечал мя за усердную службу – с тех пор еще, когда охранял я купеческие обозы.

Выслушав, молвил он:

– Знамо мне, сей хозяин – подлец и мошенник! И не раз он подсовывал покупателям своим худые шкуры, а когда возмущались они, их же и обвинял. А за то, что всех моих подчиненных позорил пред вами, спрошу с него с лихвой, когда падет его двоюродный брат – таковой же лихоимец, состоящий ноне при псковском воеводе. Однако, пока он в силе, не рискну с ним ссориться.

Помню твое благомужество, когда еще младшим стражником сопровождал торговые обозы, и извел многих злодеев, нападавших на них в лесах, ран от них не считая. Ценю тебя и хвалю, а все же не в силах вступиться, ведь обидчик твой тут же побежит к своему брату!

Могу помочь днесь токмо советом: заплати те резаны и на время покинь Изборск. Не то сей подлец не оставит тебя в покое, затребовав и еще! А везде тебя примут с радостью, ведь всем надобны герои, кои не просят многого за подвиги свои. И вот тебе резана от меня на дорогу…

И приняв подношение сие с великой благодарностью, последовал я сему напутствию, заплатив тем же вечером негодяю тому.

А наутро, купец, честной и знатный, убыл я в град сей, ведь один из подчиненных моих, родом смолянин, рассказывал о нем доброе. Да и куда еще податься мне, северному кривичу, аще не к соплеменникам, своим, заселяющим сии земли еще от общих пращуров наших?

Вот и вознамерился я!

Ноне же и не ведаю, чем пропитаться впредь, ибо никого не знаю в Смоленске, а токмо и умею, что изничтожать городских татей и лесных лиходеев…

– Ты-то мне и надобен! – воскликнул внимательный его слушатель, живо напомнив лже-Гамаюну о таковых же словах, с коими обратился к нему в псковской темнице Былята. – Направляю я обозы с товарами во многие веси, даже и в грады, бывает. А распоясались лесные лиходеи, и нападают. Великие убытки несу!

Зрю: человек ты опытный, и недорого запросишь. Иди ко мне в охрану!

– Благодетель мой! Век не забуду! – расцвел, изобразив осиянность, бесстыдный лжец, уверенный наперед, что и сей благодетель век его не забудет…

LXIV

Когда последний из отходивших вышел на дорогу, Молчан объявил проверку оружия. Памятуя уроки сурового Невзора, он всегда исполнял сие, когда оказывался старшим в обозе.

Для начала осмотрел свое. В порядке оказались и боевой топорик, и осемь сулиц, и нож длинный. Да и кольчужное облачение сидело, как влитое.

Вслед проверил конных – самых испытанных на страже обозов, коим доверял, ажно себе. Не оплошали они и в этот раз: не придраться было и к топорикам их, и к охотничьему луку у Забоя, и к копью Колывана, и к тулам, полным стрел, и к ножам. Порадовало Молчана и то оружие, что рознилось у них. На ходу еще раз уточнил место каждого из них в обозном ордере.

Могучий Забой, способный раздробить своим кистенем даже лосиный череп, выставлялся, вместе с Молчаном, в авангард – с десной стороны дороги. А Колыван – копейщик, ловчей коего не было во всем городище, таковой же богатырь статью, намечен был в арьергард – прикрывать обоз с тыла.

У двух следующих пар пошло хуже. Уже на первой из телег, с Буяном и Довгушом, выявил он у Буяна всего одну сулицу, а надобно б хотя бы две, и затупленное перо копья у Довгуша – поразить ворога копьем с подобным дефектом можно лишь двумя руками и наваливаясь всем телом.

«Оба не готовы к бою!» – вывел Молчан и распорядился убрать в обозной колонне сию телегу с первого места и переставить на третье.

Не лучше обстояло и у Взрада с Дедятой. Полностью готовы к бою были токмо ножи у обоих да топорик у Дедяты, а сулиц оказалось у них три на двоих: явно недостаточно для плотного ближнего боя! «Поедете шестыми!» – распорядился Молчан, к явному неудовольствию у Взрада.

Предстояло определиться с двумя важнейшими позициями: чей экипаж поставить во главе колонны, и чей замыкающим.

Буян с Довгушем и Взрад с Дедятой были уже выбракованы.

Оставалось три телеги, где было по двое: Некраса с Мезеней, Алабыша с Твердоликом, Басмана с Талалаем.

Некрас с Мезеней отпадали сразу: щуплый хромец Мезеня – никакой не боец, и будет бесполезен со своим топориком. А Некрас, хотя и был когда-то отважен, однако не проверен в бою: ему бы Мезеню защитить, и то дело!