Большая ловитва

Долго было невмочь Жихорю осилить сие наречие, и чудным казалось оно ему. Понеже не враз догадаешься, к примеру, что «жима», «зелеза», «чепи», «нацальник», «дожгь», «елга», «друзина», «вешна», «журавина», «диянки», «похлебуха», означали у аборигенов зиму, железа, цепи, начальника, дождь, ель, дружину, весну, клюкву, варежки и сытное варево.

Все же преодолел сию помеху, и бывая в граде Пскове, третьем тогда на Руси после Киева и Новгорода, вскоре уже оглашал: «Мы пскопские!»

На первых порах кормился он, будучи принятым за харчи в артель, промышлявшую очисткой выгребных ям в окруженном высокими деревяннными стенами детинце – с квартировавшими там наместником, челядью и дружинниками, да и в теремах местной знати, что были отстроены неподалеку.

Выгребные извлечения вывозились в бочках и выливались в Городищенское озеро, характерное подземными источниками и белыми кувшинками.

Артельщики зело гордились, что достойнейший промысел их проистекает в Изборске еще с правления Трувора, младшего брата небезызвестного варяга Рюрика, а таинства профессии сей передают по наследству от отцов к старшим сыновьям – с хранением их в строжайшем секрете, не выходящим за пределы трудовых династий, дабы не проведали конкуренты.

И приглядевшись к подсобнику Жихорю, единою вразумили его!

Мол, через два-три лета, ежели не оступится он на тернистом избранном пути, кропотливо взбираясь к вершинам умений, золотарных, равно и соблюдая тщание за доверенным ему делом, может, при очевидных уже талантах, дорасти аж до помощника старшего золотаря Разумника – подлинного мастера золотые руки, и станет получать оплату не токмо харчами! Хотя, понятно, что счастия сего достигнет он лишь при женитьбе на одной из многочисленных дочерей Разумника, подраставших к выданью.

Однако огорчил Жихорь доброжелателей тех, суливших ему столь завидную участь! Решив, что не осиротеют без него отхожие места, вкупе с вершинами золотарных гор в них, презрел он трудовые подвиги на оной стезе, благостной, изменив высокому призванию выгребателя, и переметнулся в посад, где загодя нашел место скорняжного подмастерья.

А мог бы правофланговым стать, попав на изборскую Большую Бересту Почета! – ибо долго хранит береста, пригодная для многовековой консервации, начертанные на ней знаки,

Понеже сызмальства помогал своему покойному отцу – знатному скорняку, единственному в селище их, в выделке и обработке звериных шкур, а матушка его вельми умела с прялкой, и явил хозяину мастерской некие навыки в оном ремесле.

Изрядно размышлял хозяин, можно ли доверить сему новичку подготовку мехов к дальнейшей работе над ними, ибо велик будет убыток, аще загубить их нерадивостью.

Ведь чьи сии шкуры? Бобров, соболей, горностаев, куниц и лисиц! – не то, что коровьи, лошадиные и козьи у кожевников, на кои, необработанные, даже мелкий тать не польстится.

Не польстился бы и Жихорь, ведь иное задумал он, намного боле крупное! И год готовился к тому…

Для начала ему доверили первичную обработку лисьих шкур, поелику были они много дешевле остальных, когда наносил он на мясную сторону шкурную овсяный состав и оставлял на несколько дней для размягчения. Однако к следующему этапу обработки, важнейшему, не допустили его и спустя целое лето.

Ведь на том этапе, решающем и завершающем, ажно обозначались наиважнейшие года пятилеток, грядущих тысячелетие спустя, с помощью специального ножа счищалось размякшее мясо и решалось, елико прослужит мех, и в какую цену будет продан. Аще с мездры – кожаной части шкуры, соскребли жир сверх нормы, становилась сухой, ломкой и недолговечной, предопределяя дальнейшее обильное выпадение волосков из меха. Коли же не доскребли, мех мог испускать неприятный запах, а кому из покупателей понравится сие?

Однако Жихорь вовсе не испытывал внутреннего негодования от недоверия сего, хотя для виду мрачнел, когда напрашивался на скребеж, а ему раз за разом отказывали – со ссылкой на неопытность и отсутствие навыков. Поелику нацелился он уменьшить число обработанных уже мехов, хранившихся в особом и хорошо проветриваемом помещении, хотя бы наполовину. Ведь невозможно было спереть ему послепродажную выручку: хозяин всегда уносил ее с собой, никогда не оставляя в мастерской.

Стыд и срам временам тем и нравам их! Ибо украсть не у казенных учреждений, а посягнув на священную частную собственность из достатка доверчивого хозяина – что может быть бесчестней?! Не иначе, Жихорь еще в отрочестве подпал под тлетворное влияние улицы, поддался ему по неопытности, а вслед необратимо затянуло его в пучину чреватых соблазнов… И таковой еще о Младе помышлял! Вековуху ему, беззубую, а не прекрасную юницу!

Листва на деревах уж вовсю распрямилась, еже ночной порой, промеж первых петухов и вторых, за коими – всякий знает, изготовляется к срочному убытию любая нечисть, дабы не сгинуть с криком третьих, свершил он, подлое! А именно: хищение, без предварительного группового сговора, многих хозяйских мехов из помещения того, включая четыре куньих, три бобровых и два соболиных; лисьими погнушался он. И никто не пресек его!

Буде же тогда вневедомственная охрана, аки в двадцать первом веке, и поставлен на сигнализацию массивный дверной замок с замысловатыми секретами, что не устояли, впрочем, супротив жихорева ломика, недостойного нечестивца скоро повязал бы прибывший дежурный наряд.

Меж тем, избежав задержания и наручников, покинул он мастерскую с увесистым мешком, рассчитав, что задолго до полудня успеет на знаменитый псковский торг с двумя тыщами лавок, клетей и амбаров, где легко затеряться от неизбежных преследователей, равно и укрыться от недобрых зенок.

Одного не учел он: хозяину, непонятно, какового лешего, приспичило прийти в мастерскую сильно ране обычного срока – ведь пренебрег утренним перекусом. И обнаружив раскуроченный замок, затем и пропажу особо ценной даже утренней трапезой пушнины, живо допер он, кто замешан и где будет реализован товар.

Вслед побежал в детинец, стеная по пути, и быстро договорился там, с тремя дружинниками, арендовав у них и коня. Вчетвером пустились они вскачь по кратчайшей дороге в Псков, коей по неосторожности следовал и легкомысленный Жихорь, гнусно посягнувший на неприкосновенность частной собственности. Настигли его уже вблизи града и горько пожалел он, что не вышел на дело с первыми петухами, полуночными…

В подвале ближнего псковского узилища, известного жестокостью в нем, узнал он, изрядно побитый, что за покушение на чужие меха ждет его таковой штраф, что о выплате не могло быть и речи. Однако, аще не выплатит, будет томиться! – хотя бы и до скончания дней своих. Безрадостная перспектива сия отнюдь не вдохновляла Жихоря, а избежать ее – не в силах был.

Тут и подошел к нему некий обывалый сиделец б одном оке, ибо давно уж выбили ему иное, ожидавший сурового наказания за разбой. Выведав же у новичка темницы, кто таков, а Жихорь не преминул упомянуть службу в золотарной артели, молвил он свистящим полушепотом: «Ты-то мне и надобен!».

Оказалось, что нестерпимое зловоние в темнице той, немалой, превысило все пределы и узники начали натурально задыхаться, ставя под угрозу, в случае их досрочной кончины, и вынесение приговора, и его исполнение! Посему начальствующие в узилище распорядились выводить тех, кто еще способен передвигать ноги, а таковых меньшинство было, на оправку – два раза в день и по двое, в некое деревянное сооружение, стоящее во дворе, примыкая к стене узилища – за ней был вольный град.

А выведя жаждущих облегчения, стражники тут же убегали обратно, зажимая носы свои и сдерживая дыхание, забирая облегченных лишь вельми погодя. Сие и подсказало новому знакомцу Жихоря, именем Былята, перспективный способ побега. Было надобно: усердно выполнить подкоп под сооружением тем и стеной, когда один роет, а иной стоит в дозоре.

– Будем проситься на выходы по двое – схоронил я во рту резану, когда брали меня, и есть чем расплатиться со стражниками за услугу. Наскоро свершив неотложное, настанет черед твоего подвига! – ведь обнаружил я в темнице нашей железный прут размером в полтора локтя. Буду на страже, а копать – тебе. Сам я иного не осилю – помру от смрада, а ты – привычен. Не сразу, пусть и за многие дни, а все ж исполнишь ты! – вразумил Былята Жихоря. – А когда преодолеем подкоп, окажемся на свободе и побежим к реке Пскове, что недалече, никто из жителей и не подумает приблизиться к нам, зело смердящим!

И согласился Жихорь с задумкой сей, ибо не оставалось у него выбора…

Настал день, и свершились сии труды! И перетерпев, елико смогли выдержать, умышленно попросились они на пару во второй половине дня, когда стража начинала подремывать в духоте, утрачивая бдительность.

Преодолев подземный лаз, скрытный, едва не задохнувшись в нем, выбрались-таки наружу, добежали до Псковы, нырнули в нее и переплыли. И наспех выжимая одежды свои в прибрежных кустах, наблюдали всплывавшую вверх брюшком рыбью молодь, сомлевшую от запахов их, могучих.

Хватились шустрых облегчавшихся не сразу.

А выбежав из узилища и достигнув той части стены, где с обратной стороны стояло пресловутое сооружение, стражники узнали от четверых отроков, игравших в «бабки», что двое вельми зловонных, появившись, будто из-под земли, устремились по направлению к реке. Однако, когда примчались к ней, не оказалось рядом ни лодки, ни плота, ни даже толстого бревна для переправы. Да и беглецов, понимали они, уж и след простыл на том берегу…

Когда слегка восстановили они силы в жилище задушевной подруги Быляты, успевшей указать им, где хранит запасы съестного, а вслед тут же выбежавшей, незнамо куда, и вернувшейся лишь три дня спустя в надежде, что выветрилось, прикинули, чем жить дальше.

Бывалый старшой предложил: разбоем – однако уже лесным, двинувшись подальше на восток, где никто не додумается искать их, а у реки Торопицы знал он заброшенную избу в безлюдье – вместительную и с печкой, вокруг коей лес, обильный непуганой дичью.

И вновь согласился Жихорь, понеже и тут не оставалось у него выбора. Былята безотлагательно привлек в шайку четверых лихих дружков своих, а вызывала их к нему его задушевная подруга.

Оснастились они кистенями да ножами длинными, были и три охотничьих лука с двумя топорами, а дубинами решили обзавестись уже по прибытии на места промысла.

В начале осени отправились, передвигаясь по ночам, к Торопице. Нашли тот дом, поправили его, там и перезимовали, кормясь охотой на птицу и мелкого зверя, равно и подледным ловом. По весне же, когда подсохло, сделали первую вылазку, напав на малый обоз и никого не оставив живыми.

Много еще было таковых обозов, и возрастала их злодейская ватага, и ширилась недобрая слава о ней! А продолжалось сие осьмь лет…

LIX

В полном соответствии с предположением прозорливого Молчана, недолгой случилась пря в благородном обозном собрании.

Поначалу меньшинство, было, взбрыкнуло, вознамерившись назад.

Однако твердое большинство, настырное, изначально непреклонное к разномыслию, и неудержимое в следовании истинным курсом, отвергая любой иной, настояло на своем. И припугнуло, что в случае сепаратного возвращения, оппортунистов и уклонистов прихватят на полдороге лесные убивцы, а невозможно отбиться экипажами трех телег.

Вслед открылись тем два варианта, а иного не было дано. Первый – следуя на торг: «Ох, и худо!». Второй – следуя домой: «И того хуже!»

Что оставалось обозным меньшевикам, поверженным диктатурой большинства и собственным страхом? Токмо стенать в душе, что не предупредил их загодя Молчан, коему нет прощения, и ощущать дрожь при мыслях о грядущих рисках, ибо не рвались они в покойники, даже и с пышной тризной.

«А ежели я промахнулся в своих расчетах, не бывает тех, кто без упрека. Даже и Путята ошибался не единожды!» – мысленно подытожил рассудительный обозный лидер.

Тут вспомнил он последнюю встречу со старшим своим родичем, не всегда искренним, однако неизменно дорогим ему, невзирая на споры их, не редкие, и расхождения во взглядах на средства, потребные для достижения больших целей. И открыл ему тогда старшой, непривычно осунувшийся, чуть сгорбленный и уже в морщинах, избороздивших чело:

– Чую: смертушка моя по пятам идет… Может, и не свидимся боле. Посему скажу, о чем допрежь не стал бы.

Справился ты в Царьграде –не беру в расчет твой загул. А в Тмутаракани, Булгаре, да и в Суваре с Биляром, подлинно был хорош! Доволен тобой. Порадовал! За Киев же – особая похвала: без тебя не скоро бы выявили обороьня в наших рядах!

Однако и повиниться хочу – вдруг сидим напоследок?

Обещал, еже на Булгака ходили, не привлекать тебя дале, отпустив с миром, аще отличишься в бою. Да не сдержался, ведь вдосталь в тебе талантов для нашей службы, и понадобился именно ты.

Сожалею ноне! И права твоя Доброгнева, что на меня косится. Беда, что и иные, кои сменят меня, когда отойду к Стрибогу, положили на тебя взоры.

Ведь не бывает свободного выхода из тайной службы даже и и для тех, кто единственный раз и лишь боком вовлекался в нее. Волчья у нее хватка! – вцепится, уж не выпустит. И елико бы лет и зим не прошло, а единою нежданно подойдет к тебе какой-нибудь мужичок – мухортый и в одежке скромной, коего никогда не различишь в любой толчее, а увидев, забудешь в тот же день, и скажет вполголоса: «Привет тебе от Бушуя. Надобен ты ему… Будь готов!». Ответишь: «Со всем почтением!»

Так и получишь новое задание, и преподнесут его будто неотложное…

– А кто сей Бушуй таков? – напрягся Молчан.

– Кому положено, те и ведают оное, – уклонился от ответа Путята, не став пояснять, что оперативный псевдоним «Бушуй» – для связи с Центром, был дан ему, еже, после смерти Любослава, возглавил резидентуру в Киеве.

Есть тайны, кои хранятся вечно!

– Не мог бы ты оградить меня от тех ведающих? – открыто спросил Молчан, отнюдь не жаждавший новых заданий, скрытных, не состоя к тому же в Секретной службе. Ведь семья у него, жена и двое малых, и за всеми нужна забота. Пусть ищут иных! – моложе, еще рьяных до подвигов в зарубежье. А ему уж тридесять три…

– Не могу! Даже мне невмочь! За то и винюсь. У нас и захочешь, не отвертишься! – признался Путята, превозмогая желание отвести очи, либо опустить их долу. – А дерзнешь возразить, худого жди! Самое малое: попадешь под особый надзор… И запугивать начнут, чем угодно.

Не держи обиду, и не поминай лихом, ежели что…

И обещал Молчан не держать, однако простился с ним без привычных радушия и приязни, ощутив себя вещью, кою передают от одного к другому. Особливо досадно было, что задания Путяты выполнял он – по просьбам того, из личного уважения и родственных чувств. А отныне грозит ему подчинение неким заведомо чужим, и нет тут кровного, а токмо приказы их!

«Было за что повиниться Путяте!» – подумал он с горечью.

А в конце того же лета об ином думал он, просветленно вспоминая на тризне старшего своего родича, незабвенного.

Настигла его на лесной тропе стрела в спину – вторая уже, и на сей раз – смертная.

«Дотянулись, вражины, до мя…», – токмо и успел выдохнуть Путята, истовый радетель за отчизну свою, пав на гриву коня и отбывая в небытие.

И отлетела душа его на суд к Стрибогу, ведь язычником был.

Так Земля вятичей осиротела на охранителя своего, доблестного…

Пресекая ворогов ее, не всегда он был безупречен, ежеди мерять в традициях людских убеждений, обычаев и правил.

И неизбежно сие! Не бывает святости в секретных службах! Невозможны там ангелы…

Ведай об его заслугах великих, собрались бы на тризну о нем многие!

Однако кубками, полными ставленого меда, поминали его лишь те родичи, что успели подъехать, да безымянные герои по ведомству скрытного фронта и молчаливое начальство их, сверлившее всех, кто не состоял в его прямом подчинении, взорами явного недоверия и неустанной бдительности …

LX

На ближних подступах к своему 31-летию урожденная Анна-Жозефина Тревань в одночасье тронулась от сильнейшего стресса. И угодив в тогдашнюю «дурку», безо всякого блата заняла положенное ей койко-место. Там и скончалась, немного не дотянув до 55-ти. А до рокового момента, когда толпа радикальных соплеменниц публично раздела ее догола и высекла розгами посреди Парижа, в саду Тюильри, была известна во всей Европе как Теруань де Мерикур, она же «Мессалина революции», она же «Куртизанка убийц». Дело было в разгар шабаша, обозначаемого Великой французской революцией.

Все же, превыше легендарных подвигов на добычливой ниве сладострастия с герцогами, графами, маркизами, банкирами и почти всеми лидерами Конвента – без учета уличных революционеров, коих тоже привечала, не огорчая отказами, прославилась она, истинно воинствующая феминистка, любившая щеголять в красном мужском сюртуке, своей революционностью, а на первой стадии оной и участием в убийствах, включая обезглавливания.

А когда отправилась качать права к тогдашнему королю Франции – с саблей в деснице и пистолетом в шуйце, во главе возбужденной женской колонны, состоявшей в значительной части из проституток с заряженными ружьями и топорами, тащивших на Версаль и пушку, ведь надобно было им хоть чем-то потешить свою пылкость, ибо революция наложила ограничения на сексуальный промысел, настал ее недолгий звездный час!

Казалось бы, при чем здесь добродетельная Доброгнева, окровавившая руце свои лишь однажды, когда, во время очередного убытия Молчана на спецзадание, обезглавила петуха, переставшего по возрасту топтать своей гарем, дабы приступил к обеспечению яйценоскости его рьяный преемник?

Да при том, что возглавила женский отряд самообороны, вдохновив его на подвиги и определив место каждой воительницы в боевом строю, задолго до того, как та же Франция обзавелась Бастилией, Версалем и садом Тюильри, где подвергли поруганию пресловутую Теруань.

Доброгнева, и лишь она, создала прецедент женского сопротивления – в пример и назидание иным племенам и временам!

Именно ей принадлежит исторический приоритет! И постыдно замалчивать ее деяния в течение неполного светового дня из низкопоклонства пред чуждым Западом, приписывающим себе даже изобретение монгольфьера!

При том, что не могла всерьез рассчитывать на действенную помощь со стороны мужских половинок данного городища, живущих поблизости.

Поначалу возлагала она надежды на примерно два слишком десятка мужей и молодцов с ними, однако, снимая пену, поднимавшуюся от горохового варева, призадумалась: годятся ли оные, дабы всерьез поставить на них? Однако, переосмыслив, омрачилась: пустые надежды! Не потянут они!

И то рассудить, один – межеумок, второй – пеньтюх, третий – фуфлыга, что и на рожу скверен, и видом немощен, четвертый – недогораздок, пятый – захухря, шестой – сбрехливый, седьмой же и вовсе курощуп, способный токмо задирать юбки самым податливым.

Да и иных не за что похвалить! – то заполошный, то колготной, то рохля, то вихлявый тютя, то смурной, способный заразить унынием всех прочих.

Касаемо молодцов, отчего ж до сих пор не женаты, а давно пора? Оттого, что шастают по вдовицам и гулявым, а семейного гнезда и не вьют! А когда нет семьи и защищать ее незачем, не жди от них ярости супротив злодеев!

Разве мыслимо одолеть ворогов с таковым личным составом? Не тот расходный материал!

Так ведь и отговорятся многие, выдумав разные поводы!

А Скурата и Балуй с ратным их опытом, аще и присоединятся, не внесут перелома, ведь двое – не дружина. Еще и в начальствующие вознамерятся! Шиш им, а не началование!

Оставалось уповать лишь на женок да девиц на выданье – непременно крепких телом, рассудила она, ведь незачем в бою худосочные!

И едва накормив сыновей, Доброгнева ринулась по товаркам – из тех, кто проживали неподалеку, дабы созывали они на сбор у старого пепелища.

Ближе к вечеру сие высокочтимое место заполнялось заслуженными ветеранами женского пола, проживавшими окрест, хотя иные – из того же возраста, что на подступах к конечной остановке на магистрали земного бытия, закольцованной от станции «Раннее детство», беззубое, до станции «Глубокое детство», аналогичное, усердно ковыляли сюда, нередко и при посредстве клюк, аж с оконечностей единственной в городище улицы, напоминавшей с птичьей вышины кишку изрядной длины с отростками в виде проулков.

Каждая из них занимала активную жизненную позицию, не поступалась принципами, была, по ее твердому убеждению, праведницей и неимоверной труженицей от рождения, а даже вполовину не воздали ей за оное, как надлежало бы, и досконально ведала, кто-когда-с кем. И по просьбам многих жен, жаждавших хотя бы вечером перевести дух от воспоминаний, наставлений и язвительных реплик неугомонных свекровей, сей провинциальный майдан был оборудован, для удобства прибывавших, сидячими местами, представлявшими четыре продолжительных обрубка рухнувшей от бурелома вековой сосны, расколотых вдоль и выложенных конфигурацией квадрата.

Обсуждение злободневных вопросов велось здесь строго по старшинству, начиная с тех, кому было под осьмьдесять либо даже боле.

Вот и прикиньте, часто ли выпадало блаженство высказаться, излить душу и поделиться злободневными наблюдениями тем, кто перевалил лишь за шестьдесять?

Накануне, к примеру, обсуждались контакты женатого Местяты с Блаженой – мужатой, а не за Местятой! И суровым был разбор их любовных полетов! Иные даже клюками постукивали в азарте благородного негодования…

Однако успели высказаться токмо седмь праведниц, хотя желающих принять участие в прениях по обличающему докладу Яромиры – соседки прыткой Блажены, было впятеро от того. А те, кому не посчастливилось выплеснуть принципиальные свои суждения, покидали сходку опечаленными, томясь невысказанным, уныло оседавшим в глубинах их. И прискорбно сие…

На призыв Доброгневы откликнулись, сообразно доблестям по первичным половым признакам.

Как и опасалась она, мужей, из ближних по проживанию, собралось всего ничего: Балбош – с острогой, Лиховид, Дробн и Легостай; Дробн и неженатых сыновей привел – Предислава и Волота.

Прочие ж отказались под явно лживыми предлогами: неотложности домашних дел, неверия в налет лихоимцев и резкого обострения хворей: у троих зубья, у двоих – чирьи; еще приключились недостоверная ломота в пояснице у Негослава и непредъявленная Кандыбой грызь, коей нет доверия даже и за версту!

Зато откликнулись аж полтора десятка жен и достойных девиц на выданье – с добротными статями и столь грозного вида, что не каждый взбесившийся бык рискнул бы нагнуть на них рога, ведь другие у него уж не вырастут.

На вооружении их, для предстоящего боя, имелось сулиц с десяток, топориков три, ножей – четыре. Буяна же пришла с вилами, а Глафира и с луком – оказывается, владела им, чего и не подозревала Доброгнева.

Всю последующую сходку наша воспламененная закоперщица являла трибуна-харизматика, берегиню городища и воительницу. И сулица в деснице ея внушала собравшимся не хуже, чем дирижерская палочка – оркестрантам.

Кто истово озарился, порой обращается в витию! – пусть и на краткий миг ментального своего зенита. И без разницы тут возраст, социальный статус и даже моральный облик. Вдохновился сам, вдохновляй иных! Магнетизируй их, заражая своей верой и не давая опомниться даже на миг!

Оное и сталось с Доброгневой, а века спустя – с обозначенной Теруань.

Поведав о грядущих бедах и постращав во все присущее ей красноречие, перешла она к изложению диспозиции, испуская таковую энергетику, подавляющую инакомыслие еще при пробуждении его, что и возражать боязно!

А все же одна диссидентка рискнула, по умишку своему, скудному. И незамедлительно поплатилась за опрометчивость…

LXI

Елико веревочке не виться, а единою совьется в петлю!

Таковое случилось и с бандформированием Быляты, когда выследил его верховой отряд кметей, направленных воеводой Домном.

Прорвались сквозь кольцо оцепления только двое на конях: Жихорь, давно уж ставший десницей Быляты и носивший в знак своего высокого положения серебряное кольцо с алым лалом в шуюем обушии, да Зван – самый младший средь них, почитавший Жихоря за своего наставника в многотрудном разбойном промысле и не отходивший от него ни на шаг.

Остальных взяли в копья, а тех, кто сдался, тут же и вздернули, заткнув им допрежь рты, дабы не орали. А Быляту удостоили особой чести – по примеру изобретательных древлян, упокоивших избыточно жадного киевского князя Игоря: привязали за ноги к согнутым деревам и резко отпустили их.

И когда они остановились-таки, а долго гнали во весь опор, хотя никто их и не преследовал, пришло время обдумать: как дальше быть?

Не сомневаясь, что оставшихся сотоварищей уж прикончили, одновременно и скорбя о них, Жихорь не в меньшей степени скорбел об утрате всего, что было нажито многолетней пахотой с кистенем.

В начале одиннадцатого века Русь не могла, увы, похвастаться развитой кредитно-денежной системой, как, впрочем, и в наши дни, независимые от Ашхабада, Бишкека и острова Даманский. И пренебрегали приездом в нее ростовщики иноземного происхождения.