Город У

– Павел Сергеевич, – представляется он, я сажусь рядом, и он тут же задает свой главный вопрос.

– Ну, я исследователь, – отвечаю. – У нас проект по малым городам, собираемся издать монографию, в которой будет не только про У., но и…

– Ерунда, – прерывает меня Ташин и так машет рукой, словно хочет закрыть ею мой рот. – Если вы только за этим сюда приехали, то лучше сегодня же купить обратный билет. И главное – почему вас интересует именно такая тема? С вами кто-то еще ведь прикатил? Они тоже интересуются… м-м… необычным?

Я сказала пару слов про Татьяну Федоровну.

– Вот и вы, вот и вы, – он говорит поспешно, будто боясь, что я его перебью, – занимались бы тем же – политикой, статистикой и тому подобным. Понимаете, в роще лучше видеть только рощу – и ничего более…

Я вздрагиваю и опускаю глаза под его взглядом. Знакомые обороты речи, очень знакомые…

– Всё-таки я хотела бы поговорить с вами об У. – можно начать с Малиновки… – вставляю я, надеясь тем самым отвлечь его от моей персоны.

Он вздыхает и прислоняется к спинке скамьи. Его напряженные плечи чуть расслабляются и опускаются.

– Наталья, послушайте меня… Я тоже начинал, как вы: завёл бложик, рыскал тут, бил копытом, интересовался, записывал. А потом – как отрезало. Вы не заметили дату последней моей записи в блоге? Больше трех месяцев назад. Я теперь этим не занимаюсь, и вам не советую.

– Но почему, Павел Сергеевич? Любопытно же…

– Любопытно, – Ташин передразнивает мою интонацию. – Девушка, да ничего любопытного! Просто собрание пустых фактов, домыслов и слухов – только и всего. Поройтесь вон в желтой прессе – и найдете то же самое.

Мы молчим. Он не смотрит в мою сторону, а куда-то в небо и на верхние ветки деревьев.

– Хотите пройтись? – неожиданно предлагает он и быстро поднимается. Я тоже встаю вслед за ним. Мы идем по одной из аллеек, уводящих вглубь парка. Он шагает широко, и мне приходится идти быстрее, чем я привыкла.

– Вы вот говорите: монография, – продолжает он. – И что там будет написано не только про У. Да уже это – какая-то насмешка! Знаете ли, наш город – большой ревнитель. Конкурентов и сравнений не любит…

Тут Ташин смеется – тонко и нежно, почти фальцетом, что совсем не подходит к его стремительности и резкости.

– Но вот если начать с Малиновки… – повторяю я. Диктофон записывает уже минут 15: я включила его еще перед тем, как сесть на скамейку.

– Малиновка… – его голос становится мечтательным. – Это мое любимое место в городе. Вы знаете, что здесь более 200 пород разных деревьев? Смолины постарались, очень богатые и образованные были помещики. И эта роща – единственное место во всем городе, где уцелел кусочек того леса, что был еще в 18 и даже в 17 веке. Представляете?

Я давно хотел написать историю Малиновки – такую увлекательную, настоящую, чтобы передать читателю всю мою любовь к этому месту. Говорят, – но это тоже слухи, конечно, – что сам Гончаров – наш писатель-классик – вдохновлялся тут для написания своего «Обрыва». Слышали про то?

– Я слышала, что компаньонка здешней барыни – ваша родственница, – осторожно, боясь его спугнуть, говорю я.

– Ну, не компаньонка, – морщится мой собеседник. – Скорее, она была няней Кэтлин – Смолину так звали, на английский манер. Ее отец ведь был ирландец. Да, да, это целая история. Кэтлин досталось в наследство огромное состояние – у нее тут были и земли, и заводы. Было еще одно имение в сельских районах – оно потом под школу использовалось. И няня-то – эта самая Джейн, тоже, кстати, англичанка – и предложила соорудить вот эти родовые усыпальницы для себя и своей барыни. Причем заранее – когда о смерти из них никто еще не помышлял. А потом революция… Ну вы знаете всю эту историю…

Я молчу, понимая, что он продолжит сам: я вижу, что ему хочется продолжить, но он борется с собой. Мы переходим на другую дорожку; звук от автомобилей совсем перестает быть слышен. Лишь шум ветра в кронах и редкая перекличка птиц.

– И вот потом все эти россказни – склепы, клады, подземные ходы… А знаете что? – он останавливается и смотрит на меня из-под ладони, закрываясь от солнца, которое нашло путь сквозь ветки деревьев и светит ему в лицо. – Не хотите взглянуть на эти самые склепы? На самом деле это не так далеко, если знать дорогу. Просто я придерживаюсь того простого принципа, что лучше один раз увидеть…

Я киваю, и он тут же сворачивает на другую тропинку – уже без асфальта. Мое сердце стучит сильнее, но я изо всех сил стараюсь скрыть свою радость. Только бы его не спугнуть, только не…

– Дело ведь даже не в том, есть ли там подземный лаз или нет. Я уж молчу про дурацкие слухи о кладах – меня это вообще мало интересует. Вся соль в другом…

Он останавливается и поворачивается ко мне. Узкую тропку со всех сторон окружает низкий кустарник с красноватыми листьями. У Ташина взъерошились волосы на голове, бородка ушла в сторону, а глаза блестят – он похож на поэта, охваченного вдохновением.

– Вот если я вам скажу, Наталья, что лаз есть? Что подземный ход существует – вот что это изменит? Для вас лично? Да ничего!.. Дело совсем не в лазе, а в том, кого мы там можем встретить. Так ведь, Наталья?

Глаза мои расширяются, в правом виске молоточком стучит пульс. Несмотря на то, что солнечный свет заливает всё вокруг, я опять ощущаю себя в темноте, где вздыхает кто-то огромный.

Он, видимо, замечает бледность моего лица и удовлетворенно хмыкает.

– Значит, успели кое-что увидеть, да? Быстро, однако. Некоторые годами ждут – и ничего. Что-то, наверно, есть в вас…

Ташин поворачивается и идет вперед своими большими шагами. Я смотрю на его удаляющуюся спину, ни о чем не думая. А затем семеню за ним. Солнце светит, птицы поют.

***

– Вот это барский, а вон тот – его сейчас совсем прошлогодним мусором засыпало – предназначался для Джейн. Раньше тут даже крест был, потом его погнули и сломали, – мы стояли возле полуразрушенного каменного сооружения, которое напоминало уходящую вниз арку. На боковинах сохранились остатки ржавых петель: раньше, вероятно, тут находились двери. Сейчас на их месте зиял полузасыпанный землей и камнями провал.

– Знаете, что самое любопытное? – спросил Павел Сергеевич. Не дожидаясь моей реакции на свой вопрос, он положил руки на каменные бока арки и, опершись одним коленом на завал, сунул внутрь голову. – То, что в этих склепах так ведь никого и не схоронили. Барыня и ее няня умерли не в России – одна в Англии, другая в Харбине. О-оп!

И, к моему изумлению, «дед-краевед» исчез в дыре, втянувшись туда, словно змей-искуситель. Я невольно тоже приблизилась к арочному входу, пытаясь рассмотреть, куда делся мой гид.

– Не боитесь испачкаться? Тогда прыгайте за мной. Фотоаппарат-то у вас есть? Вряд ли ведь еще сюда сунетесь.

Я быстро отщёлкала внешний вид барского склепа и просунула голову в дыру.

– Давайте, давайте, не бойтесь, я вас здесь подстрахую!

Я, попрощавшись с чистыми руками и джинсами, полезла вперед. Лаз уходил плавно вниз, а затем быстро начинал расширяться. Грязь под руками вскоре сменилась холодным камнем. Ташин сидел на корточках с небольшим фонариком в руках.

– Лезьте за мной. Еще немного и можно будет выпрямиться в полный рост, – и верхняя часть его тела снова исчезла в чернеющем провале. Я старалась заглушить все мысли и чувства, потому что дай я им волю – и приключение закончится. Разум и страх заставят поспешно ползти обратно. А разве не за этим я сюда приехала? Или всё-таки действительно не за этим?

Краевед ждал, подсвечивая мне дорогу фонарем.

– Осторожнее, не ударьтесь. Теперь можно уже выпрямиться. У вас в смартфоне есть фонарь? Отлично. Можете и фотографировать со вспышкой. Тут начинается коридор – он выложен кирпичом. Это и есть тот самый лаз, о котором вам рассказывали.

Я щелкаю затвором, фотки получаются мутноватые, потому что фотоаппарат не ахти – обычная мыльница.

– Куда ведет этот лаз, Павел Сергеевич?

– Вы на самом деле думаете, что я проходил его до конца? – он смеется. – Поверьте, вряд ли вообще кто-то это делал. Может, только строители. Да и зачем? Чтобы встретиться, не нужно проходить весь путь… Идите за мной, старайтесь смотреть, где я нагибаюсь, тогда сохраните голову целой для науки.

Я осторожно двинулась за ним, светя себе под ноги смартфоном. Он молчал минуты три, я решила, что надо задать какой-то вопрос.

– Павел…

– Ш-ш. Здесь давайте немного помолчим. Я сам заговорю, когда можно будет. Это место, Наташа, требует уважения и тишины. Большого уважения…

Диктофон я всё равно не выключила – он мог работать много часов подряд. Ташин передвигался неспешно, но уверенно. Я сделала вывод, что он сюда заглядывает частенько. Пол коридора – сухой, завален кусочками красного кирпича, штукатурки; иногда попадались почерневшие листья и ветки. Было прохладно, но вполне комфортно. Пахло не так, как в подвале: скорее, запах напоминал атмосферу старой кладовки, заставленной прошлогодними соленьями, забытыми березовыми вениками и старым садовым инвентарем.

Мы шли минут десять. Я заметила, что кирпичный пол всё время уходил под легким уклоном вниз – будто бы мы спускались всё глубже и глубже под землю.

Страх почему-то оставил меня. Я вспомнила, как мы с мамой – очень-очень давно, когда еще Катьки даже в проекте не намечалось – играли в прятки на улице. Мы тогда жили в Твери в небольшой трехэтажной сталинке. Сбоку этого дома располагалась узенькая дверь, ведущая в подвал. Обычно на ней висел небольшой замок, но в тот день ее оставили открытой.

Пока мама сидела рядом с песочницей и считала вслух, закрыв глаза руками, я успела добежать до входа в подвал и спуститься туда, прикрыв за собой дверь. Подвальчик оказался сухим и аккуратным. Мама быстро сообразила, куда я делась, и вместо того, чтобы отругать меня, сама спустилась туда.

И мы сидели с ней там на каком-то старом деревянном ящике, наверное, минут сорок. Через продухи к нам попадал свет, появлялись и исчезали тени прохожих, слышались искаженные толстыми стенами звуки голосов и автомобилей. А мама рассказывала мне какие-то веселые сказки – истории про подвальных человечков, которые она, наверно, придумывала прямо на ходу. Как же мне тогда было радостно, как я ее любила!.. Я совершенно точно была уверена в том, что моя мама – добрая волшебница, знающая обо всем на свете, самая добрая, самая веселая… Я потом десятки раз рассказывала об этом своим подружкам по детсаду, и они отчаянно завидовали мне, потому что ни у кого не было такой мамы, которая полезла бы за ними в подвал. Ни у кого…

– Теперь можно и поговорить. Наталья, можно на ты? Ага. Чувствуешь, что коридор изменился? Я говорю не про внешнюю сторону дела, а про внутреннюю.

Мы остановились с ним возле развилки – основной проход по-прежнему шел прямо. В боковые стороны, налево и направо, уходили два узких лаза, похожие на трещины в полу.

– Вот тут самое важное, Наташа, – он говорил негромко и серьезно. – Тут нужно постоять и подумать. Это не простая развилка – и досюда, кстати, далеко не все добираются. Потому что не знают правил – шумят, галдят, выпендриваются – и их просто не пускают. Надо закрыть глаза и открыть чувства. Дальнейшее зависит от самого человека. Я потушу пока фонарик, а ты выключи свой на смартфоне.

Я подчинилась его указанию. Закрыла глаза, прислушиваясь к окружающему. Когда мы перестали идти, стало совсем тихо. Я не слышала даже дыхания своего спутника, хотя он находился совсем рядом. Ничего не происходило. Прошла минута, другая. Я, улыбаясь, тихо спросила, можно ли открыть глаза. Мне не ответили. Еще не включив фонарик в телефоне, я с бьющимся сердцем уже поняла, что произошло. Но просто отказывалась в это поверить. Фонарик высветил лишь кирпичные стены и темноту коридора. Я позвала его один раз, второй, потом закричала во весь голос.

– Это совсем глупо с вашей стороны, Павел Сергеевич! И не смешно. Завести девушку сюда, а потом спрятаться… – я говорила еще и еще. Звала, обзывала его, начала даже всхлипывать – ничего в ответ. Тишина. Абсолютная.

А затем с той стороны коридора я услышала звук, похожий на тяжелый вздох.

5.

– В каждом подвале, Таша, живут свои маленькие человечки. У них такие серые шапочки с острым верхом и зеленые штанишки. Они обожают сказки и музыку – особенно звуки колокольчиков. Как звенит колокольчик? Динь-динь-динь! Тебе нравятся сказки? И им тоже. Все их любят…

Мама обнимает меня, от нее идет тепло, голос у нее такой мягкий-мягкий, волшебный.

– Мам, а человечки дарят подарки?

– Конечно. Но не каждому, а только тем, кто в них верит, кто их любит. Вот им они дарят сладкие конфеты и свои волшебные истории. А тому, кто их обижает, – они… отворачивают голову, Таша. Выгрызают внутренности, Таша…

Голос у мамы становится низким и чужим – как у той «англичанки»… У какой такой англичанки?..

Я слегка отстраняюсь от мамы и смотрю ей в лицо. И вижу, что мама – другая. Рот и нос у нее уезжают куда-то в сторону, голова удлиняется. Мне страшно, очень страшно, но я смотрю ей в глаза и вижу, что там осталась прежняя мама.

– Мама, а чего не любят человечки? – спрашиваю я. – На что они обижаются?

Та молчит, хмурит брови, голова ее расширяется во все стороны, но я не хочу замечать этого, я смотрю ей только в глаза.

– Мы не любим тех, кто нас не любит. Тех, кто думает, что можно жить без нас. Тех, кто выпендривается и гордится собой. Тех, кто забывает о нас, пренебрегает нами, надеется только на себя. А мы – тут, тут, тут, тут…

Голос ее становится мягче, из него уходят грубость и бас, черты ее лица колеблются, а затем всё охватывает мягкий зефирный туман. Мне хорошо. Мне до безумия хорошо.

***

– Ч… что… Что вы… Что вы сделали со мной? – я поднимаюсь на локтях. Вижу Ташина, который сидит возле входа в склеп и курит.

Я лежу недалеко – на травянистом пригорке рядом с кустами шиповника.

– Очнулась? – он выдыхает дым и не смотрит на меня. – Крепко же тебя взяло. У других не так сильно бывает… А я вот один туда ходил. Один и выползал оттуда.

Я попыталась встать, но ноги еще дрожали. Поэтому я осталась сидеть на теплой траве.

– Вы меня вытащили оттуда?

– Ну а кто же? Пушкин, что ли? – он прикурил еще одну сигарету. – Куришь? Ну и правильно. Много щас курящих девчонок, мне это не нравится.

– Что со мной было?

– А я откуда знаю? – он улыбнулся и покачал головой, как будто я удачно пошутила. – У каждого свое. Но есть и общее, конечно… Кто у тебя умер?

Я не ответила, так как из-за его вопроса мгновенно вспомнила, с кем недавно, только что, вот только что говорила, общалась. Кого обнимала.

– А у меня вот – жена. Звали Светой. Светланой Николаевной. Работала в городском архиве. Я её целых десять лет не видел, начал забывать ее голос, лицо – вот до тех пор, пока сюда не залез.

Я молчала. Не могла справиться со слезами.

– Поплачь-поплачь. Это хорошее дело – поплакать о них. Вот только… – он резко развернулся ко мне и, сжав кулак, погрозил в мою сторону. – Ты, Наташа, послушай меня, очень внимательно послушай! Ходить в этот склеп больше нельзя! Нельзя и всё! Понимаешь!?

Павел Сергеевич выдохнул и спрятал лицо в руках, я видела, что его плечи сотрясаются от беззвучного плача.

– Нельзя туда, Наташенька, а тянет. Тянет, дурака! – он убрал руки с лица, но в мою сторону не посмотрел. – Ты знаешь, сколько раз я там уже был? Я уже сбился со счету. И ведь, сволочь, сдержать себя не могу – других вот вожу. Жалко ведь! У одного – друга моего старого, еще по радиоламповому заводу с ним знакомы, – сын утонул. В Волге. Прямо во время соревнований – они там парусным спортом увлекались. Так он жизни хотел себя лишить… Ну я и привел его сюда. А он потом стал шастать чуть ли не каждый день. Я его уговаривал, умолял – нельзя, дескать, так. А он что, меня слушать будет? И три месяца назад – всё. Приплыли. Нашел его тут, у входа. Дело-то по весне было – еще снег лежал. Признали инфаркт, но я-то знаю, в чем дело… Забирают они, уводят с собой, да. Хорошо там с ними. Ведь правда, Наталья?..

Я закивала. Меня начал бить озноб, хотя солнце еще освещало верхушки деревьев.

– Павел… Сергеевич. А фотоаппарат мой…

– Чё, дрожишь, да? Это бывает, – он поднялся на ноги. – Фотоаппарат твой, Наташа, остался там. Это место не любит… пиара.

Снова я услышала его фальцетный смех. Я автоматически коснулась своего кармана – диктофон вроде на месте. И то хорошо.

– Ну, сможешь встать? – он протянул мне руку, и я, ухватившись за его ладонь, поднялась.

Через полчаса мы вышли к основной аллее парка.

– Вот что, Наташа. Просить о том, чтобы ты никому об этом не рассказывала, я не стану. Бесполезно. Уж я-то знаю, поверь. Но запомни: если ты отведешь туда человека или расскажешь ему про коридор, – он на твоей совести. Целиком и полностью. Твоя вина и твоя боль.

Он кивнул мне и пошел прочь широкими шагами. Оставалось только смотреть ему в спину.

До смерти захотелось пить и – позвонить Катику. Господи, как она там одна? Я-то ведь маму видела, а она – нет.

Глава 5. Паранормальная экология

1.

– Чуваки, просто отпад! Вот тут тот самый домик раньше стоял, а щас шиномонтажку зафигачили. Так, стоп, щас будет сложно, тут не просто заборчик – сверху колючку натянули, – Рослик шепчет в микрофон от экшн-камеры. Сама видюха закреплена у него на голове – будет что показать ютуб-зрителям.

К нему на канал уже добавились больше 15 тысяч подписчиков. Лиха беда начало, как говорится. Так, трейсер и сталкер, вперёд!..

Всё четко вышло. Объект, конечно, особенный, это тебе не какая-нибудь заброшка, а охраняемая частная собственность. Да что говорить: снять знаменитый 41-й дом по улице Розы Люксембург! С полтергейстом и со всеми наворотами. Это вам не в тапки гадить. Хей-хо!…

Рослик, крадучись, обходит двухэтажное здание с темными пластиковыми окнами. Тут явно не живут – вверху офисы, внизу шины меняют. Он сразу замечает видеокамеру под карнизом: попасться в объектив нельзя. Хорошо, что на голове – черный капюшон, и сам он одет во всё смутно-серое.

Крутотышка крутота – это, конечно, пробраться в подвал. Потому что прежний дом снесли, двор закатали в асфальт – кароч, ничего интересного. А вот подвальчик – уже кое-что. Можно вещать братьям по Инету, что ты реально заснял что-то клёвое.

– Так, что это у нас тут? Подвальное окошечко? – шепчет Рослик в микрофон. – Пам-бам! И как у нас открываются пластиковые окна, кто помнит?..

Он снова думает о том, что рыскать по частной территории – то еще приключение. Не сталкерская это фишка, не для трейсеров и проводников. Но, с другой стороны, какого чёрта? Не грабить же сюда залез Рослик, а пообщаться. Всего-то проверить одну идейку.

С окошком он справился за какие-то десять минут. Втянулся туда, будто уж в нору, и, спрыгнув, ощутил под ногами холодный кафель. Он включил небольшой фонарик-карандаш и тут же присвистнул от удивления. Вместо ожидаемого подвала он попал в большой, хорошо оборудованный гараж, в котором отдыхала белая «Тойота».

– М-да… Шуточки прочь, – шепчет он в микрофон. – Если меня здесь застукают, точно решат, что я за тачкой припёрся сюда. Или за магнитолой.

Парень оглядывает кафельный пол и вскоре находит искомое – крышку люка. Та, слава богам, оказывается незапертой. Рослик поднимает ее, залезает вниз, в темноту, и тихо прикрывает за собой. Железная подвесная лестница, как он и думал, ведет в большой погреб. Это как раз то, что ему нужно.

2.

Он, конечно, не ставил себе никаких четких целей, но знал, что его вылазка должна что-то подтвердить. Где-то внутри его сознания уже оформилась гипотеза, но ему нужны были веские доказательства («Рослик, ведь у тебя сердце настоящего исследователя!»).

Бывший диггер достал из рюкзачка небольшую туристическую пеночку и расстелил ее на холодном бетонном дне погреба. Вдоль стены тянулись полки с банками, пахло прошлогодней проросшей картошкой – остро, до щекотки в ноздрях. Устроившись в йоговской позе, Рослик посветил вверх: плотно ли он прикрыл крышку?

Затем выключил фонарик, вынул из внутреннего кармана губную гармошку, и вскоре абсолютная, космическая чернота подземелья 41-го дома услышала блюзовые мотивы старика Сонни Боя…

***

Отец улыбается. Он сидит рядом с ним на полу и покачивает головой в такт блюзовым вертушкам сына.

– Ты идёшь правильно, Рослик. Доверяй себе. Прочь мозги, верь чувствам, верь собственной заднице, осязанию, обонянию! Вот скажи: когда весна высушивает все дороги в У., что происходит на улице? Звуки, меня интересует звуки!

Сын не перестает играть и думает над вопросом.

– Ну? Сдаешься? Хорошо, давай я тебе помогу, – продолжает отец. – Послушай вот это: кожа резиновых подошв авто с шелестом отслаивается от костей асфальта… Вчувствуйся в сказанное. Понимаешь, о чем я? Звуки, сын, звуки! Город нужно слушать – и тогда он прислушается к тебе. В него надо внюхиваться – и он тоже обязательно ответит. Давай-ка еще попробуем. Что ты слышишь?

Рослик замирает, и гармоника замолкает. Тишина тут же выскакивает из темноты, как вор из подворотни. Силуэт отца начинает тускнеть, и музыкант, спохватившись, снова извлекает тихие блюзовые нотки.

– Забудь о том, что ты делаешь. Забудь о себе и обо мне, – голос отца становится тусклым и мертвым. – Тебе давно пора забыть об этом. И тогда ты услышишь…

Играющий старается изо всех сил. Старается изо всех сил…

Фары в вечернем городе – это разноцветные глаза. Поток в коллекторах и ливнёвках – преодолевает границы живого и неживого. Не только люди и их взаимоотношения, но и много чего еще: голуби, бродячие кошки, собаки, воробьи и крысы, тараканы и черви, брошенные вагоны возле Черного озера, мертвый цыганский барон под сосной на Майской горе, кладбище домашних животных в Горелом лесу…

Город без особинок – мертв и абстрактен, словно дохлая волжская рыба. Текущие массы внизу, вода по трубам, река совсем рядом – заключенная навеки в бетонные кольца Бригадирка… Хей-хо, чуваки, хей-хо!

– Ну, услышал? – спрашивает отец. Сын кивает. А потом вверху что-то взрывается и осыпается стеклянным дождём. Крышка погреба шатается, и ее срывает с места, словно пробку из-под шампанского. Металлическая лесенка, по которой Рослик спустился, ходит ходуном, будто на корабле во время шторма.

Диггер трясущимися руками включает фонарик, кое-как сворачивает пенку в рюкзак и взлетает наверх. Оказавшись на кафельном полу гаража, он случайно светит на «Тойоту» и замечает, что лобовуха у машины покрыта сетью мелких трещин.

Парень подтягивается за край пластикового окна, выбирается из гаража и мчится к забору. За ним по пятам следует тишина – ни звуков сигнализации, ни криков, ничего. Через минуту серая фигурка руфера растворяется в ночной фонарной жизни города У.

3.

Дарья Горина, спецкор газеты «У. вчера и сегодня», очень не любила три вещи: запах пота, который постоянно носил за собой их ответсек Серёжа; добывать новости на первую полосу – за час до сдачи номера в типографию. И, само собой, когда Беляночка, ее коллега и соседка по офисной комнате, брала первой трубку стационарного телефона.

– Алло? Да, отдел новостей. М-м… Ага. Да, да. Ну, в общем-то, интересно. Вы как хотите это сделать – в виде интервью с вами? Хорошо. Я с редактором посоветуюсь. Диктуйте ваш номер, я перезвоню, – и Беляночка огрызком карандаша что-то пишет на прошлом выпуске газеты. Ее зеленые глазки загораются тем самым огоньком, после которого в «У. сегодня» появляются первополосные материалы.

Горина смотрит вслед напарнице, убежавшей в кабинет редактора, и, забываясь, грызёт новый дорогущий маникюр.

***

Рослик постучался в комнатушку, где сидели новостники, в четверг – в тот самый день, когда Наташа Кожеева встретила маму в Малиновском склепе. Горина успела слинять в городскую администрацию, чтобы записать пресс-конфу по дорожному ремонту: какие улицы уже сделали, а где-то заляпывать дыры еще только предстоит.

– Садитесь, – сказала Беляночка и положила ему под нос диктофон. – Я вообще-то экологическую тематику люблю. Рассказывайте.

Парень ей как-то сразу понравился: худой, мускулистый, с задумчивым взглядом. В общем, Дашка Горина точно обзавидуется.

– Я насчёт реки. Вы в курсе, что под центральной частью города течет речка?

– Нет… Да… Ну что-то слышала, – отзывается журналистка. – А что, там с ней какие-то проблемы?

– Да, – кивает парень. – Я был там… Ну в самой бетонке. Туда сливают всё подряд – и канализационные стоки, и промышленные. Но не это главное. Важно, чтобы ее освободили!

– Кого? – поднимает брови Беляночка и поправляет очки. Свое главное оружие – рыжие кудри – она как бы нечаянно распределяет по плечам, чтобы выглядело покрасивее и поэротичнее.

– Да Бригадирку. Ей там фиг… нехорошо ей. Река должна течь там, где ей хочется, по естественному руслу, а не по бетону. Давайте об этом напишем, а?