Пятнадцатилетний капитан

Кроме того, если природа наделила людей зубами, то разве не для того, чтобы они вырывали себе верхние и нижние резцы или же подтачивали их наподобие острых крючков, как у гремучих змей? А если природа дала им ногти на пальцах, то разве не для того, чтобы отращивать их так, что становится почти невозможным пользоваться руками? Точно так же и покрывающая человеческое тело черная или коричневая кожа, конечно, существует для того, чтобы ее украшали «теммбо» – татуировкой, изображающей деревья, птиц, месяц, полную луну, или разрисовывали теми волнистыми линиями, в которых Ливингстон нашел некоторое сходство с рисунками древних египтян. Татуировка эта, передававшаяся из поколения в поколение, запечатлевалась навсегда при помощи голубоватой краски, которую вводили в надрезы на теле детей, и по ней сразу можно было узнать, к какому роду и к какому племени принадлежит человек. Что же делать: раз вы не можете нарисовать свой герб на дверцах кареты, приходится гравировать его на груди.

Вот какое важное место занимали украшения в модах африканцев. Что же касается самой одежды, то у мужчин она исчерпывалась передником из кожи антилопы, спускающимся до колен, или пестрой юбкой, сплетенной из травы. Одежда женщин также состояла только из зеленой юбки, расшитой разноцветными шелками, бисером или ракушками каури и стянутой поясом из бус. Некоторые женщины вместо юбки носили передник из «ламбы» – весьма ценимой в Занзибаре ткани, сплетенной из трав и окрашенной в синий, черный и желтый цвета.

Но все вышесказанное относится только к туземцам из высшего общества. Прочие – торговцы и невольники – ходили почти голые. Женщины по большей части исполняли обязанности носильщиц и являлись на ярмарку с огромными корзинами за спиной, придерживая их ремнем, охватывавшим лоб. Выбрав место на площади, они выгружали свой товар и, поставив пустые корзины, садились в них на корточки.

На ярмарке были в изобилии представлены все продукты этой изумительно плодородной земли. Здесь продавался рис, который приносит урожай сам-сто, кукуруза, дающая три урожая за восемь месяцев и двести зерен на каждое посеянное зерно; кунжут, перец из области Уруа, более острый, чем знаменитый кайенский; маниока, сорго, мускатные орехи, соль, пальмовое масло. На площадь согнали сотни коз, свиней, овец тонкорунной и курдючной пород, очевидно, завезенных из татарских степей, сюда же принесли множество живой и битой птицы, а также рыбы. Очень ровно вылепленные гончарные изделия привлекали взгляд своей яркой раскраской. Любителей выпить соблазняли напитки, названия которых визгливыми голосами выкрикивали мальчишки: банановое вино, крепкая настойка «помбе», сладкое пиво «малофу», изготовленное из бананов, и прозрачная смесь меда и воды, сброженная при помощи солода.

Но еще более живописным делали рынок в Казонде продававшиеся там ткани и слоновая кость.

Тканей тут были тысячи «шукка», то есть саженей; «мерикани» – небеленый миткаль производства салемских фабрик в Массачусетсе, «каники» – голубая хлопчатобумажная ткань шириной в тридцать четыре дюйма, «сохари» – плотная материя в синюю и белую клетку с красной каймой, оттененной голубыми полосками, и более дорогая «диули» – зеленый, красный и желтый суратский шелк; отрез его в три ярда стоит не меньше семи долларов, а если он заткан золотом, то цена доходит до восьмидесяти долларов.

Слоновую кость в Казонде доставляли из всех факторий Центральной Африки, а отсюда она расходилась в Хартум, Занзибар, в Наталь, и многие купцы занимались только этой отраслью африканской торговли.

Сколько еще слонов нужно убить, чтобы добыть те пятьсот тысяч килограммов слоновой кости,[67] которые ежегодно вывозятся на европейские, и в частности на английские, рынки? Только для удовлетворения нужд одной английской промышленности – около сорока тысяч ежегодно. С одного лишь западного берега Африки вывозят сто сорок тонн этого ценного товара. Средний вес пары слоновых бивней – двадцать восемь фунтов, а в 1874 году цена на них доходила до полутора тысяч франков, но бывают бивни, весящие до ста шестидесяти фунтов; и как раз на рынке в Казонде знатоки могли бы найти великолепную слоновую кость – плотную и полупрозрачную, легко поддающуюся обработке, с тонким верхним слоем коричневатого оттенка, сохраняющим белую сердцевину, которая в отличие от слоновой кости, поступающей из других провинций, не желтеет со временем.

Как же рассчитывались между собой покупатели и продавцы при совершении сделок? Какими денежными единицами они пользовались? Как известно, для работорговцев единственной денежной единицей были невольники.

У туземцев же деньгами считались стеклянные бусы: молочно-белые бусы назывались «качоколо», черные – «бубулу», а розовые – «сикундерече». Ожерелье из десяти рядов бисера, или «хете», дважды обвивающее шею, называется «фундо» и стоит довольно дорого. Более же обычная мера этих бус – «фразилах», то есть семьдесят фунтов. Ливингстон, Камерон и Стэнли, отправляясь в экспедиции в глубь Африки, всегда следили за тем, чтобы у них был достаточный запас этой «монеты». При отсутствии стеклянных разноцветных бус на африканских рынках имеют хождение «писэ» – занзибарская монета стоимостью в четыре сантима и «виунга» – особые ракушки, встречающиеся на восточном побережье. Для племен, у которых сохранилось людоедство, известную ценность представляют также человеческие зубы – и на ярмарке можно было видеть ожерелья из человеческих зубов на шее у какого-нибудь туземца, который, надо полагать, сам же и съел их бывших обладателей, – но в последние годы такой вид денег начинает выходить из употребления.

Так выглядела читока в ярмарочный день. К полудню общее возбуждение чрезвычайно возросло и шум стал оглушительным.

Невозможно описать неистовство продавцов, которым не удавалось всучить свой товар, и гнев покупателей, с которых запрашивали слишком дорого. В этой возбужденной, вопящей толпе то и дело возникали драки, и, естественно, никто не унимал дерущихся.

Вскоре после полудня Алвиш приказал вывести на площадь невольников, назначенных для продажи. Толпа сразу увеличилась почти на две тысячи несчастных самого разного возраста, которых работорговец держал в своих бараках несколько месяцев. Этот «товар» выглядел неплохо. Длительный отдых и удовлетворительная пища привели невольников в состояние, вполне подходившее для ярмарки. Но вновь прибывшие не шли с ними ни в какое сравнение. Если бы Алвиш продержал и эту партию месяц-другой в бараках, он, несомненно, продал бы ее по более высокой цене. Однако спрос на невольников на восточном побережье был так велик, что работорговец решил продать их прямо теперь.

Это было большим несчастьем для Тома и трех его спутников. Хавильдары вытолкнули их в стадо, заполнившее читоку. Все четверо по-прежнему были скованы цепями, и взгляды их красноречивее слов говорили, какая ярость и возмущение владеют ими.

– Мистера Дика здесь нет! – сразу же сказал Бат, обведя глазами обширную площадь.

– Конечно, – ответил Актеон. – Его-то на продажу не поставишь!

– Его убьют, если еще не убили! – сказал Том. – А мы можем надеяться только на то, что какой-нибудь работорговец купит нас всех вместе. Если нас не разлучат, это будет хоть какое-то утешение!

– Ох, знать, что ты вдали от меня трудишься как раб… Бедный мой старый отец! – рыдая, воскликнул Бат.

– Нет, – ответил Том. – Нет, они не разлучат нас, а может быть, нам удастся…

– Если бы Геркулес был здесь! – сказал Актеон.

Но великан не подавал о себе вестей. С тех пор как он прислал Дику записку, ничего не было известно ни о нем, ни о Динго. Так стоило ли завидовать его судьбе? О да, несомненно! Даже если он погиб, ему не пришлось носить цепей рабства!

Между тем торг открылся. Агенты Алвиша проводили по площади группы невольников – мужчин, женщин, детей, совершенно не беспокоясь о том, что они разлучают матерей и их детенышей. Только так и можно назвать этих несчастных, с которыми обращались как с домашним скотом! Тома и его товарищей тоже водили от покупателя к покупателю. Агент, шедший впереди, выкрикивал цену, назначенную Алвишем за всю группу. Купцы – арабы или метисы из центральных областей – подходили и внимательно осматривали «товар». Они не находили в нем обычных признаков африканской расы, признаков, уже исчезнувших у этих американцев во втором поколении. Но эти крепкие и умные негры, очень мало похожие на чернокожих, доставленных с берегов Замбези или Луалабы, имели в их глазах немалую ценность. Перекупщики ощупывали их мускулы, оглядывали их со всех сторон, заглядывали им в рот, точь-в-точь как барышники, покупающие на ярмарке лошадей. Потом они швыряли на дорогу палку и заставляли бежать за ней, чтобы проверить, может ли невольник быстро бегать.

Так осматривали и проверяли всех невольников. Никто не был освобожден от этих испытаний. Не следует думать, что несчастные были равнодушны к такому обращению. Нет, кроме детей, которые еще не понимали, какому унижению их подвергают, всем остальным, и мужчинам и женщинам, было очень стыдно. Кроме того, невольников при этом осыпали ругательствами и били. Полупьяный Коимбра и агенты Алвиша крайне жестоко обращались с рабами, а новые хозяева, которые купят их за слоновую кость, коленкор или бусы, будут обращаться с ними не лучше. Насильно разлучая мужа с женой, мать с ребенком, брата с сестрой, работорговцы не позволяли им даже попрощаться. Они виделись в последний раз на ярмарочной площади и расставались навсегда.

Дело в том, что интересы этой торговли требуют отправления рабов разного пола в различные места. Обыкновенно купцы, торгующие невольниками-мужчинами, женщин не покупают. Из-за того что на мусульманском Востоке распространено многоженство, женщин отправляют главным образом в арабские страны и обменивают их там на слоновую кость. Невольники же мужчины используются на тяжелых работах, и потому их отсылают на рынки западного и восточного побережья, а оттуда в испанские колонии или в Маскат и на Мадагаскар. Это расставание сопровождается душераздирающими сценами, так как разлучаемые знают, что они умрут, так больше и не увидев друг друга.

Тома и его спутников ждала та же участь. Но по правде сказать, это их не страшило. Для них было бы даже лучше, если бы их вывезли в одну из рабовладельческих колоний. Там по крайней мере у них появилась бы некоторая надежда добиться освобождения. Если же, наоборот, их оставили бы в какой-нибудь области Центральной Африки, им нечего было и мечтать о возвращении свободы.

Случилось то, чего они хотели. У них даже было утешение, на которое они почти не могли надеяться, – их продали в одни руки. За эту партию из четырех негров спорили многие работорговцы из Уджиджи. Жозе-Антониу Алвиш потирал руки. Цена поднималась. Собирались целые толпы, чтобы посмотреть на рабов, за которых предлагали неслыханные в Казонде деньги. Алвиш, конечно, не рассказывал, где он добыл их, а Том и его товарищи, не знавшие местных наречий, не могли протестовать.

Их хозяином стал богатый арабский купец, который намеревался через несколько дней отправить их к озеру Танганьика, где главным образом проходят караваны невольников, и оттуда – в занзибарские фактории.

Дойдут ли они живыми через самые нездоровые и опасные области Центральной Африки? Ведь им предстояло пройти полторы тысячи миль в неимоверно тяжелых условиях, по местам, где не прекращались войны между царьками различных племен и где климат был убийственным. Хватит ли на это сил у старого Тома? Или он не выдержит мучений и умрет дорогой, как несчастная Нэн?

Но по крайней мере четверо друзей не были разлучены! От этого сознания даже сковывавшая их цепь как будто становилась легче. Новый хозяин-араб велел отвести их в отдельный барак. Он явно заботился о сохранности «товара», который сулил ему немалый барыш на занзибарском рынке.

Тома, Бата, Остина и Актеона тотчас же увели с площади, и они не увидели и не узнали, каким неожиданным происшествием закончилась ярмарка в Казонде.

Глава одиннадцатая

Королевский пунш

Около четырех часов в конце главной улицы послышался грохот барабанов, звон цимбал и других африканских музыкальных инструментов. Возбуждение толпы на площади к этому времени достигло предела. Полдня споров, драк и криков не приглушили звонких голосов и не утомили неистовых торговцев. Еще не все невольники были проданы, и покупатели перебивали друг у друга партии рабов с пылом, перед которым меркнет даже азарт лондонских биржевых маклеров в день крупной игры на повышение.

Но при звуках этого внезапно начавшегося нестройного концерта все сделки были отложены, и крикуны могли перевести дыхание.

Ярмарку почтил своим посещением его величество Муани-Лунга, король Казонде. Его сопровождала довольно многочисленная свита из жен, «чиновников», солдат и рабов. Алвиш и прочие работорговцы поспешили ему навстречу. Они не скупились на почтительные приветствия, зная, что коронованный пьянчуга весьма чувствителен к лести.

Старый паланкин, в котором принесли Муани-Лунга, остановился посреди площади, и царек, поддерживаемый десятком услужливых рук, ступил на землю.

Муани-Лунга было пятьдесят лет, но по виду ему можно было дать все восемьдесят, и походил он на дряхлую обезьяну. На голове у него красовалось некое подобие тиары, отделанной когтями леопарда, выкрашенными в красный цвет, и пучками белой шерсти. Это была корона властителей Казонде. Две расшитые жемчугом юбки из кожи антилопы куду, более заскорузлые, чем фартук кузнеца, опоясывали бедра короля. Его грудь была разукрашена сложной татуировкой, свидетельствовавшей о древности королевского рода; если верить ей, родословная королевского дома Муани-Лунга терялась во тьме веков. На лодыжках, на запястьях, на обоих предплечьях короля звенели медные браслеты с инкрустацией из стеклянных бус, а обут он был в сапоги выездного лакея с желтыми отворотами – их поднес ему в дар Алвиш лет двадцать тому назад. В левой руке король держал палку с круглым серебряным набалдашником, а в правой – хлопушку от мух с рукояткой, унизанной жемчугом. Парадный наряд короля довершали вздымавшийся над его головой старый зонт, испещренный разноцветными заплатами, как штаны арлекина, висевшая на шее лупа и украшавшие нос очки, о которых так сокрушался кузен Бенедикт: их обнаружили в кармане Бата, и Алвиш преподнес их его величеству Муани-Лунга. Таков был этот негритянский монарх, державший в страхе область окружностью в сто миль.

Уже по той причине, что он занимал королевский престол, Муани-Лунга полагал, что происходит «прямо с небес», и любого из своих подданных, который осмелился бы усомниться в этом, он отправил бы на тот свет удостовериться в справедливости его утверждения. Он утверждал также, что плоть его божественна, и поэтому он свободен от всех земных потребностей. Если он ест, то лишь потому, что это ему нравится, а пьет только ради удовольствия. Впрочем, пить больше, чем Муани-Лунга, было невозможно. Его министры, его чиновники, закоренелые пьяницы, казались по сравнению с ним трезвенниками. Его величество был проспиртован насквозь и непрестанно вливал в себя крепкое пиво, настойку «помбе» и в особенности водку, которую в изобилии поставлял ему Алвиш.

В гареме Муани-Лунга было множество жен всех рангов и возрастов. Большинство жен пришли вместе с ним на рыночную площадь. Муана – первая жена, носившая титул королевы, – была ведьмой лет под сорок. В ее жилах, как и у большинства ее товарок, текла королевская кровь. Она носила пестрый клетчатый платок, юбку, сплетенную из травы и расшитую бусами, и столько ожерелий, сколько удалось уместить на шее, на руках и ногах. Многоэтажная сложная прическа обрамляла ее обезьянье крохотное лицо. В общем, она была настоящим страшилищем. Остальные жены его величества, которые набирались из его сестер и других родственниц, не столь нарядные, но более молодые, следовали за первой женой, готовые по первому знаку властелина приступить к выполнению своих обязанностей живой мебели. Только так и можно назвать этих несчастных. Когда королю угодно было сесть, две из них пригибались к земле и служили ему сиденьем, а другие расстилались под его ногами своеобразным черным ковром.

Следом за женами в свите Муани-Лунга шествовали его министры, военачальники и колдуны, как и их монарх, тоже не твердо державшиеся на ногах. При взгляде на этих дикарей прежде всего бросалось в глаза, что у каждого из них не хватало какой-нибудь части тела. Один был безухим, другой – безносым, у третьего недоставало руки, у четвертого – глаза. Среди них не было ни одного, кто мог бы похвастать наличием полного комплекта частей своего тела. Это объяснялось тем, что законодательство Казонде знало только два вида наказаний: смертную казнь или увечье, причем степень наказания зависела от каприза Муани-Лунга. За малейшую провинность приближенных короля калечили и увечили, и больше всего придворные страшились лишиться ушей, ибо тогда они уже не могли носить серьги!

Начальники «килоло», то есть правители районов, занимавшие этот пост по наследству или назначаемые на четыре года, носили красный жилет и колпак из зебровой шкуры. В руках они держали знак своей власти – длинный бамбуковый жезл, один конец которого был натерт магическим зельем.

У солдат орудием нападения и защиты служили луки, обмотанные запасной тетивой и украшенные бахромой, остро отточенные ножи, копья с длинными и широкими наконечниками и пальмовые щиты, украшенные причудливой резьбой. Что касается мундиров, то на них его величеству тратиться не приходилось.

Королевский кортеж замыкали придворные колдуны и музыканты.

Мганнги – колдуны – в то же время являются и лекарями. Африканские дикари слепо верят в чудодейственную силу заклинаний своих мганнгов, верят в гадания и в фетиши – глиняные фигурки, испещренные белыми и красными пятнами и изображающие фантастических животных, или вырезанные из дерева фигуры мужчин и женщин. Впрочем, многие колдуны были так же изувечены, как и остальные придворные. Видимо, разгневанный монарх оплачивал им этим способом попытки лечения, не увенчавшиеся успехом.

Музыканты, мужчины и женщины, потрясали невероятно звонкими трещотками, били в гулкие барабаны, колотили длинными палочками с каучуковым шариком на конце по своим «маримба», то есть тимпанам, сделанным из нескольких тыквенных бутылок различных размеров. В общем, шум получался оглушительный, и выносить его могли только уши африканцев.

Над королевским кортежем развевались знамена и флажки, а еще выше на остриях пик белели черепа нескольких соседних негритянских царьков, которых Муани-Лунга победил.

Как только король появился на площади, со всех сторон раздались бурные приветственные возгласы. Солдаты караванов выстрелили в воздух из своих старых ружей, но звук выстрелов потонул в неистовом реве толпы. Хавильдары поспешно натерли свои черные физиономии порошком киновари, которую они носили в мешках у пояса, и простерлись перед королем ниц. Затем Алвиш, выступив вперед, преподнес королю большую пачку табаку – «успокоительной травы», как ее называют в Казонде. Муани-Лунга как раз весьма нуждался в каком-нибудь успокоительном средстве, ибо неизвестно почему пребывал в очень плохом настроении.

Вслед за Алвишем Коимбра, Ибн-Хамис и другие работорговцы, арабы и метисы, заверили могущественного властителя Казонде в своей преданности. «Мархаба!» – говорили королю арабы, что на языке жителей Центральной Африки значит «добро пожаловать». Метисы из Уджиджи хлопали в ладоши и отвешивали низкие, до самой земли, поклоны. Некоторые мазали лицо грязью и раболепно простирались перед своим гнусным властелином.

Но Муани-Лунга даже не смотрел на раболепствующих льстецов и шел мимо них неверной походкой, широко расставляя ноги, словно земля под ним качалась. Так он прошел, а вернее, проковылял среди толп выведенных для продажи рабов, и если работорговцы боялись, как бы королю не вздумалось объявить своей собственностью кого-нибудь из невольников, то последние не меньше страшились попасть во власть этого свирепого животного.

Негоро ни на шаг не отходил от Алвиша и вместе с ним низко поклонился королю. Они беседовали на туземном наречии, если может быть назван беседой разговор, при котором Муани-Лунга только пьяно цедил сквозь зубы нечленораздельные междометия. И он еще потребовал, чтобы его друг Алвиш пополнил запас водки, исчерпанный последними выпивками.

– Король Лунга – желанный гость на рынке в Казонде! – говорил Алвиш.

– Пить хочу! – отвечал монарх.

– Король получит свою долю в прибылях ярмарки, – добавил Алвиш.

– Пить! – повторил Муани-Лунга.

– Мой друг Негоро счастлив лицезреть короля Казонде после столь долгой разлуки.

– Пить! – зарычал пьяница, от которого так и разило отвратительным запахом водочного перегара.

– Не угодно ли королю помбе или меда? – лукаво спросил работорговец, отлично знавший, чего добивается Муани-Лунга.

– Нет, нет!.. – закричал король. – Водки! За каждую каплю огненной воды я дам моему другу Алвишу…

– По капле крови белого человека! – подсказал Негоро, сделав Алвишу знак, на который тот ответил утвердительным кивком головы.

– Белого? Убить белого! – воскликнул Муани-Лунга, чьи дикие инстинкты сразу ожили при этом предложении португальца.

– Белый убил одного из агентов Алвиша, – продолжал Негоро.

– Да, моего агента Гарриса, – подхватил Алвиш. – Мы должны отомстить.

– Пошлите его к королю Массонго, в верховья Заира, в племя ассуа. Они разрежут его на кусочки и съедят живьем. Они еще не потеряли вкуса к человечьему мясу! – воскликнул Муани-Лунга.

Массонго был царьком племени людоедов. В некоторых провинциях Центральной Африки еще открыто практикуется людоедство. Ливингстон отмечает это в своих путевых записках. Племя маньема, живущее на берегах Луалабы, съедает не только врагов, убитых на войне, но и покупает рабов, чтобы съесть их, заявляя, что «человеческое мясо немножко соленое и почти не требует приправ». Камерон также столкнулся с племенем людоедов – моэнне бугга, которые по нескольку дней вымачивают в проточной воде трупы убитых, перед тем как съесть их, а Стэнли наблюдал случай людоедства у жителей Укусу; словом, обычай этот в Центральной Африке весьма распространен.

Но как ни ужасна была казнь, придуманная королем для Дика Сэнда, Негоро она не понравилась: в его расчеты не входило выпускать жертву из своих рук.

– Этот белый убил нашего друга Гарриса в Казонде, – сказал он.

– И здесь же он должен умереть! – добавил Алвиш.

– Где хочешь, Алвиш, – ответил Муани-Лунга. – Но по капле огненной воды за каплю крови белого!

– Да, огненную воду, и сегодня ты увидишь, что она заслуживает это название. Она будет пылать! Сегодня Жозе-Антониу Алвиш угостит короля Муани-Лунга пуншем!

Пьяница с размаху хлопнул по руке Алвиша. Он не помнил себя от радости. Свита и жены короля также разделяли его восторг. Они еще никогда не видали, как горит «огненная вода», и, несомненно, думали, что ее можно пить пылающей. А потом, утолив жажду алкоголя, они утолят еще и жажду крови, такую могучую у дикарей.

Бедный Дик Сэнд! Какая страшная пытка ждала его! Если и цивилизованные люди в пьяном виде теряют человеческий облик, то можно себе представить, какое действие оказывает алкоголь на дикарей!

Нетрудно понять, что возможность подвергнуть пыткам белого человека пришлась по вкусу и туземцам, и Жозе-Антониу Алвишу, такому же негру, как они, и Коимбре, метису с негритянской кровью, и, наконец, Негоро, который питал жесточайшую ненависть к людям своей расы.

Наступил вечер – вечер без сумерек, когда вслед за днем почти сразу же приходит ночь, самое благоприятное время для пламени алкоголя.

Идея Алвиша предложить его негритянскому величеству пуншу, преподнести ему водку в новом виде, была поистине блестящей. В последнее время Муани-Лунга уже находил, что «огненная вода», собственно говоря, плохо оправдывает свое название. Быть может, полыхающая пламенем, она более заметно пощекочет потерявший чувствительность королевский язык!

Итак, в программе вечера первым номером стоял пунш, а вторым – пытка.

Дик Сэнд, запертый в своей тесной темнице, должен был выйти из нее только навстречу смерти. Невольников – проданных и непроданных – загнали обратно в бараки. На обширной читоке остались лишь работорговцы, хавильдары и солдаты, готовые отведать свою долю пунша, если король и его придворные что-нибудь им оставят.

Жозе-Антониу Алвиш, следуя советам Негоро, приготовил все необходимое для пунша. На середину площади вынесли большой медный котел, вмещающий по меньшей мере двести пинт жидкости. В него вылили несколько бочонков самого плохого, но очень крепкого спирта. Туда же положили перец, корицу и другие пряности, чтобы придать пуншу еще больше остроты.

Все встали вокруг короля. Муани-Лунга, пошатываясь, подошел к котлу. Водка притягивала его, как магнит, – казалось, он готов был броситься в котел.