Тайны лабиринтов времени

Найдены серебряная амфора из Чертомлынского кургана, золотое изделие со сценами борьбы зверей и скифов из кургана Толстая Могила. Найдены шедевры гончарного искусства: чернолаковые, чернофигурные и краснофигурные кубки, кувшины, блюда; резная кость и монеты с изображением скифского царя, скифских зажиточных и верховных военных людей.

Геродот называл Скифию Сколотией, а скифов сколотами; жили они по обе стороны реки Герр, что соединяет Черное и Азовское моря. Бескрайняя степь от моря и до реки Истра была родиной скифа, она защищала своими просторами скифов от врагов.

Мрачные пещеры, откуда, как утверждали местные жители, темные ходы вели прямиком в подземное царство, притягивали к себе людей возможностью узнать свое будущее. Колючие кусты у подножия холма, особенно густые со стороны, обращенной к морю, почти закрывали тропинку, которая вела наверх к развалинам храма, построенного в одной из пещер на берегу моря, некогда известного на весь, считавшийся тогда цивилизованным, мир – как обитель оракула кумской Сивиллы. Тирренское море, как и тысячелетия назад, покорно лизало подножие холма, увенчанного короной былой святыни, увы, почти разрушенной.

Игра бликов на морской воде в свете солнца, стоящего в зените, напомнила Олгасию сверкание мечей в битве, увиденной с далекой горы. Небо начинало хмуриться и темнеть от гнева.

– Буря идет, – не то утвердительно, не то вопросительно молвил его учитель Андроникос, плотнее заворачиваясь в плащ. – Плохое предзнаменование. Может, уйдем?

– Для того ли мы проделали долгий путь из родных Афин сюда, чтобы повернуть назад в страхе перед простой грозой? Я не узнаю тебя, учитель, ты никогда не боялся капризов погоды.

– Не суди опрометчиво. Я не дождя опасаюсь, а твоего визита к гадалке.

– Она – не простая прорицательница, а пифия, Андроникос.

Этот оракул предсказывал судьбу Периклу и Александру Великому, Цезарю и Траяну. Таинственное искусство Сивиллы – открывать смертным их будущее – родилось раньше Христа! И не исключено, что переживет все религии, как пережило олимпийских богов! Подумай сам: в астрологию, хиромантию, некромантию и прочие тайные науки верят все без исключения: буддисты, язычники и огнепоклонники, даже те, кто и в богов-то никаких не верит! Да ты и сам не отрицаешь могущества секретных знаний древних.

– Потому-то и не хочу, чтобы мой Олгасий узнал свое будущее! Вспомни Экклезиаста: «В большой мудрости много горечи, и кто умножает познания, умножает свои печали». Вполне возможно, ты отравишь себе всю оставшуюся жизнь, проведав, что тебя ждет.

– Я ничего не боюсь. Пусть даже мне, как Ахиллу, суждено умереть молодым! Неизбежно мне было прийти сюда! Ты ведь сам еще при моем рождении заказал мне гороскоп, где сказано, что я родился под знаком Марса! Ты привел ко мне уличную цыганку, и она предсказала: умрешь, не побежденный никем! Ты отвел меня к персу-хироманту, возвестившему, что я стану великим, как Александр. Ты положил много усилий, чтобы найти путь к оракулу, величайшему из них, но с тех пор, как навеки замолк оракул Аполлона в Дельфах… Почему мой наставник, учитель и отец Андроникос вдруг перестал верить в звезду своего своего второго Я?

– Твоя звезда – кровавый Марс, мой мальчик. Мне страшно за тебя. Тем, кому покровительствует эта планета, не суждено личное счастье. Ты еще не достиг возраста эфеба, новобранца-воина, а уже живёшь только войной, хотя и по крови тебе положено жить войной, ты ведь скифский князь. Не надеемся ли мы, зря на твой талант? Никогда я не встречал людей столь способных, как ты. Я знаю тебя с пеленок, но с каждым днем удивляюсь тебе все больше и больше: решения принимаешь молниеносно и почти никогда не ошибаешься; любую книгу запоминаешь, строчка в строчку и с первого прочтения; на равных ведешь диспуты со зрелыми мужами-софистами, прославленными ученостью и мудростью. А ведь тебе еще не остригли кудри в честь совершеннолетия! Ты станешь любимцем муз, коли возьмешь в руки научные инструменты, лиру или перо-стилос. А ты выбрал оружие. Почему?

– Я много раз отвечал тебе, почему. Когда бряцают мечи, кифара смолкает!

– Честолюбив ты не в меру. Вдобавок природа наделила тебя телом атлета, которое твой отец и я развили гимнастическими и воинскими упражнениями. Впору ли тут думать о мирных ремеслах…

– Учитель, я чувствую, как во мне бурлят страсти! Душа моя разрывается от переизбытка желаний и стремлений, от обилия сил! А я, которого гадатель назвал новым Александром, уже в шестнадцать лет помогал греку в торговых делах! Разве я недостоин сих великих мужей? Пойми, я прозябаю в безвестности!

– Ты прочитал и изучил столько, что и старцу не под силу.

– Да, я знаю на память тысячи книг, я помню воинские хитрости всех полководцев, планы всех знаменитых битв в истории. Внутренним глазом своего разума я вижу грядущие войны, не похожие на прежние, да и на нынешние; я ведаю наверняка, что в новых войнах буду победоносным. И все же… меня страшит расставание с мирной жизнью, прыжок от домашнего очага в седло коня или в полевой шатер.

Я стою на распутье и не знаю, куда идти, перед ногами моими стелются мириады дорог, как перед кораблем – море, но нигде не видно путеводного маяка. Пусть моим маяком станет предсказание!

– Ты так доверяешь оракулу?

– Да. Уже то, что он до сих пор пророчествует тут – само по себе чудо. А раз так, то пифия предсказывает правду! Логично?

– Как ты умен, мой мальчик, как логичен, но как еще книжен, как далек от жизни. Больше всего на свете люди обожают идолов, которые им лгут, ради них они не щадят своей плоти и крови. Таких истуканов они создают сами для себя! Думаешь, зря пророк Моисей призывал: «Не сотвори себе кумира!»? Ты же желаешь создать себе кумира со слов пифии, а ведь толпа ненавидит тех, кто открывает ей горькую правду.

Смотри, как бы предсказательница не вызвала в твоей душе гнев и желание совершить смертоубийство, ведь пифия – живой человек. Но тебя бесполезно уговаривать, ты всегда поступал, как хотел. Иди! Не забудь, оракулу можно задать всего один вопрос.

– Я никогда ничего не забываю. Меня беспокоит, достаточно ли точно я продумал свой вопрос, чтобы ответ не оказался слишком туманным.

– Тут я тебе не советчик.

Олгасий примерился взглядом к еле заметной тропке, бегущей в грот меж колючих кустов. Две сотни лет назад здесь толпились бы сотни жаждущих попасть к прорицательнице греков, этрусков, сабинян, римлян, персов, египтян, карфагенян и представителей многих других народов. Нового пришельца встретили бы жрецы Аполлона и, взяв плату, определили бы ему место в длинной, как мифический змей Тифон, очереди. Тут звенела бы многоязыкая речь, сновали бы, обслуживая паломников, торговцы из близлежащих Кум – оплота эллинизма на италийской земле.

Об Аполлоне, боге Серебряного Лука, из всех жителей планеты помнит лишь горстка избранных, но вот жрецы-то наверняка остались. За пифией кто-то ухаживает, охраняет ее и обеспечивает ей богатые приношения. Должна быть целая сеть осведомителей, стражей, берегущих оракула от шпионов и грабителей. Наконец, нужны запасные убежища, где оракул может переждать опасные дни. И, самое главное, необходимы наводчики, проводники и посредники, которые обеспечивают постоянный приток желающих попасть к оракулу – причем, делают это тайно.

Интересно, какие изломы судьбы привели в их ряды греческого астролога, который за непомерно высокую цену в сто золотых указал мне путь сюда? Размышляя, Олгасий взбирался на вершину, пока в скале перед ним не отверзся зев тоннеля – старого, изъеденного ветрами и временем. Высотой в десяток локтей, длиной в сотню, он имел необычную форму: нижняя треть была квадратной, верхняя полукруглой, а стены наклонялись внутрь, так что крыша оставалась узенькой полоской, свет проникал из боковых галерей трапециевидного сечения, которые прорезали холм с правой стороны. Большинство из них были забиты осыпавшейся землей и скальной трухой, но через равные промежутки некоторые галереи были очищены от завалов, так что идти можно было без факелов. Каменный коридор вел в зал для приемов – большую прямоугольную комнату. Рубила и молоты рабов-каменотесов помогли преобразить ее в естественный грот. Зал освещался лишь огнем, полыхавшим в большом и открытом очаге.

Раньше, учили древние книги, свет солнца спускался сюда через колодец в потолке, выходивший на самую макушку холма. Теперь колодец был засыпан. Во всем остальном, коли манускрипты не лгали, святилище не изменилось за прошедший век. Налево виднелся вход в личные покои оракула. В центре зала, на причудливо сделанном дубовом троне, сидела пожилая женщина, почти старуха – большая, крепко сложенная, завернутая в черную шерстяную накидку. Ее седые космы торчали во все стороны, как змеи на голове Медузы Горгоны. У входа Олгасий заметил-таки одно новшество – медную чашу для даров. В прежние времена приношения отдавались жрецам еще у подножия холма. Юноша бережно положил в чашу припасённый кошель с золотыми. Как только драгоценный металл звякнул о медь, тьма за очагом сгустилась, заколебалась и извергнула из себя огромного роста мужчину в темной хламиде.

– О, святая, – прогудел по-гречески жрец-толкователь, – Олгасий, сын скифского князя из Афин, пришел просить прорицания о будущем.

Олгасий затрепетал: откуда он знает мое имя? Потом сообразил: астролог-наводчик наверняка предупредил сообщников, и на душе у него стало скучно и слегка гадостно от слишком легко развеянной тайны.

Жрец зажег от очага восковую свечу и поднес ее к висевшей на груди женщины маленькой ладанке, почти невидимой на фоне плаща. Содержимое ладанки ярко вспыхнуло, белесый дымок потянулся вверх – прямо к ноздрям пифии. Воздух в зале сразу сделался дурманящим, и огонь в очаге заплясал сильнее, сумрачные тени запрыгали по углам. Олгасий подошел к пифии. Острые пронзительные глаза прорицательницы покрылись пеленой.

– Спрашивай скорее, юноша, и учти, что вопрос может быть только один и должен быть краток и ясен! – проревел жрец страшным басом.

Олгасий глубоко вздохнул, собрал волю в кулак и звенящим от напряжения голосом выпалил:

– Суждено ли мне стать никем не побежденным?

Веки прорицательницы упали, дыхание почти остановилось, затем убыстрилось. Она оскалила зубы и с хрипом втянула в себя воздух, забилась, задышав часто-часто. Из нее потоком полились слова. Говорила она высоким резким тоном на древнегреческом. Как многие образованные европейцы, да и азиаты, Олгасий знал этот язык, тем более что на нем изъяснялись предки той цивилизации, которую он полюбил всем сердцем, но он мог уловить только обрывки фраз. Отчаяние охватило его. Неужели все напрасно? Неужели я так и не пойму смысла прорицания? И тут же он успокоился, вспомнив о толкователе. Как бы в унисон его мыслям жрец торжественно изрек:

– Вот прорицание!

Лишь Смерть – истинный и непобедимый воин.

Лишь ее никто победить не может.

Лишь она одна одолеть тебя сумеет,

Повторившего судьбу великих:

Меч твой и твоих детей остановят четыре стороны света —

Южный Слон, Северный Медведь,

Западный Волк и Восточный Дракон,

Хотя в схватке с тобой им не избегнуть урона.

– Не понимаю! – потряс головой Олгасий. – Не может ли прорицательница объяснить?

– Сивилла никогда ничего не объясняет, – рассудительно ответил жрец. – Не она говорит, через нее прорицает тот, кто все видит. Наши предки эллины называли его среброблещущим Аполлоном, иные – Гермесом, египтяне, строители пирамид – богом мудрости, ибисоголовым Тотом. Ныне европейские и азиатские алхимики оставили ему имя Гермеса Трисмегиста, покровителя тайных знаний. Именно он позволяет нам глазами пифии заглянуть через туманную полосу времени. Но мы сами должны определять, что именно увидели в подсмотренном будущем. А теперь прощай навеки. Никому не открывай путь сюда, ты в этом клялся. Если захочешь помочь надежному человеку встретиться с Сивиллой, направь его к тому астрологу, который прислал тебя.

Снаружи шел ливень. Спускаясь с вершины, Олгасий промок до нитки, но не обращал на это внимания, настолько он пал духом.

– Гора породила мышь, – бормотал он удрученно. – Как грозная туча была чревата не могучей бурей, а заурядным дождем, так и поездка к оракулу, на которую я столь уповал, принесла не радость, а горькое разочарование. Что-то скажет учитель?

Андроникос отнесся к загадке Сивиллы гораздо спокойней и серьезней, нежели ученик.

– Олгасий, тебе, как юноше, свойственны бурные приливы надежды и отчаяния. Не давай унынию овладеть твоим сердцем, в самом худшем случае ты все равно не внакладе. В ответе пифии заключен глубочайший смысл, возьми себя в руки и призови на помощь свой гений, который ты не всегда используешь в полную силу, примени свои обширнейшие познания в истории и логике – и тайна Сивиллы откроется перед тобой, как двери будущего перед пророком!

– Ну, первые строчки ясны. Нельзя назвать истинно непобедимым того, кто, в конце концов, поддастся смерти в начале своего пути. Повторившие судьбу великих, например, персы – они сумели создать державу обширней, чем владения Цезаря, не говоря уже об арабах, которые захватили сравнительно немного земель. Неужели мне суждено завоевать владения персов?! Это же половина планеты!

Конечно, эта фраза может еще означать, что я просто умру. Теперь подумаю насчет четырех сторон света, которые остановят меня. На Севере – непроходимые леса и замерзшее море в сочетании с дикими племенами русов; на Юге – пустыня и свирепые африканские племена, о которых никто до сих пор ничего не знает; на Западе – римляне; на Востоке – арабы.

– Учитель, я разгадал прорицание! Властелином всего мира мне не стать, слишком велика земля, жизни не хватит. Ведь есть еще и страна Хань, и острова Сипанго, и Южный материк, который еще никто не посещал, но географы верят, что он существует! Зато уж остальные-то полмира мои! Я решился, учитель! Жребий брошен! Пойдешь ли ты со мной до конца?

– При одном условии: когда Олгасий разобьет проклятых персов и создаст собственную державу, он должен освободить и осчастливить своих соотечественников и греков, достигнув той цели, за которую я боролся всю жизнь! Победы и свободы! Клянешься?

– Клянусь!

На просторах Румского моря, недалеко от берегов Скифии, в жаркий полдень при полном штиле по сверкающей чешуе моря медленно ползло судно, лениво шевеля рядами длинных весел. Его мачты были оголены, а паруса свернуты. Змеевидные флаги бессильно висели на верхушках мачт. Корабль носил греческое название «Евпатор», также, по-видимому, в честь царя Митридата, прозванного Евпатором. Внешний вид судна как бы символизировал собою слияние двух культур: западной, идущей из Эллады, с местной культурой – скифской. Его носовые украшения выглядели причудливо: они состояли из ястребиных голов, оформленных в восточном вкусе и никак не похожих на римских позолоченных орлов, ястребиные желтые головы с ярко-красными широко раскрытыми пастями придавали кораблю не столько силу и злонамеренность, сколько красоту и пышность. Палубные надстройки выглядели проще и не имели той аляповато-пестрой расцветки, которая всегда была по душе судостроителям. Две невысокие рубки соединялись помостом – верхней палубой. На задней рубке находилось рулевое управление, обслуживаемое тремя матросами, полуголыми и опаленными солнцем моряками. На передней – место кибернета, фактического капитана корабля. Под верхней палубой – более сотни гребцов, сидящих в три яруса на скамьях вдоль бортов, с проходом между ними. Эллины более далекого прошлого брали гребцами на свои корабли наемников из беднейшего класса «фетов» и «метеков», которые получали за свой тяжелый труд условленную плату и считались свободными людьми. «Евпатор» же, по восточному обычаю, заменил свободных гребцов рабами.

Правда, это несло некоторые неудобства – за рабами требовался неусыпный надзор, но не следует забывать, что колонии, подобные Гераклее, не имели такого обилия незанятых рабочих рук, как Афины или Коринф. Даже беднейший здесь занимался каким-нибудь ремеслом и спал у собственного очага. Поэтому рассчитывать на вольный найм желающих пойти на каторжную работу за веслом не приходилось.

Гребцы на кораблях припонтийских греческих колоний были рабами, закованными в цепи, как преступники. Тяжелый, тошнотворный дух потных, давно не мытых человеческих тел чувствовался и на верхней палубе, где под полосатым тентом, изнывая от жары, сидели немногочисленные пассажиры корабля – гераклейские купцы. Они везли в трюме груз: вина, цветные ткани, бронзовую посуду, благовония и железные изделия для продажи скифам.

Ветра не было, и солнце накалило просмоленные доски. Тишину знойного полудня нарушала своеобразная музыка. Ведущую партию исполнял флейтист, он сидел на свертке каната за задней рубкой и лениво насвистывал две ноты: высокую, по которой три ряда весел поднималось вверх, и низкую, служившую сигналом для опускания весел в воду. При подъеме широких еловых лопастей тоскливо звенели цепи. При опускании они тоже звенели, но как-то по-иному. К этому присоединялось надсадное уханье, похожее на болезненный стон, вырывавшийся из охрипших глоток. Оно повторялось с железным ритмом через равные промежутки времени, и размеренный скрип тяжелых уключин дополнял эту печальную симфонию рабского труда, исполняемую гребцами-кандальниками. Иногда звонкое щелканье сыромятного бича напоминало о насилии и жестокости управлявших многорукой живой машиной. Но беспощадность в обращении с невольниками считалась не пороком, а достоинством, единственно правильным способом заставить их работать скорее и лучше. Снисходительность и мягкость, проявленные хозяином по отношению к рабу, вызвали бы недоумение, насмешки, а затем и презрительно-гневное осуждение со стороны всего общества, и были бы расценены, как подрыв основ общественного благосостояния. По-видимому, именно так думали и те, что сидели на верхней палубе, вытирая лбы рукавами. Их не тревожила печальная музыка рабских цепей, наоборот, она нагоняла на них сонливость своим ритмом. А тяжелые испарения, идущие снизу, не казались им неприятными, ведь каждому рабовладельцу привычен дух эргастерия – тюрьмы рабов и места их печального труда. И чем сильнее смрад, исходящий от рабов, тем больше самих рабов, а значит, их господин богат и знатен. Сильная вонь эргастерия вызывала гордость рабовладельца.

Из-под носовой рубки вынырнул келевст – судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью. Он почесал ручкой своего страшного инструмента костлявую плоскую спину, потом, не торопясь, вытер полою распаренное морщинистое лицо. Мертвыми, бесчувственными глазами обвел горизонт, послюнил грязный шишковатый палец и повертел им над головою.

– В такую жару и Борей спит, – пробормотал он.

Сверху послышался хриплый смех.

– Не только Борей, но и все его три дочери: Упис, Локсо и Гекаерга!

На кормовой рубке стоял кибернет и скалил редкие зубы, смотря на келевста.

– А, это ты, Фаномах, – с неудовольствием заворчал тюремщик.

– Ты, Аристид, не старайся вызвать ветер заклинаниями, – продолжал смеяться кибернет, – твои наговоры не имеют силы в скифских водах. Лучше пошевеливай своих лентяев, пусть гребут веселее, скоро будет виден берег! Вечером бросим якорь в гавани!

Если в подчинении келевста находились гребцы и конвой из десяти гоплитов, то кибернет заведовал матросами и всем управлением корабля. Для административной системы античных греков была характерна многочисленность должностей. И на вооруженном судне «Евпатор» также имелась целая лестница должностных лиц, подчиненных триерарху, главе корабля. Келевст и кибернет были равноправными, и после триерарха являлись главными распорядителями на корабле. Они действовали по соглашению, и только в случае полного взаимного расхождения обращались к триерарху за указаниями.

– Мои лентяи работают весь день, у меня за веслом заснуть трудно, – ответил Аристид, – а вот твои матросы опухли от сна!

– Успеют и они наработаться, ветер будет позже. Эй ты, сонная ворона! Или ты хочешь гибели корабля?

Последние слова относились к пожилому матросу, сидевшему на носу корабля. Его называли «проревс», что означало наблюдатель, глаза корабля. В его обязанности входило смотреть вперед, чтобы вовремя заметить какую-либо опасность. Услыхав грозный окрик, он встрепенулся, прокашлялся и вытаращил покрасневшие глаза. Проревс был вольноотпущенником, то есть почти рабом, и выглядел забитым.

Море сверкало нестерпимо. Триерарх в это время спал сладким сном в передней рубке на мягком ложе, изрядно хлебнув вина перед сном из амфоры, преподнесенной ему купцами в знак уважения. Гераклеоты обтирали пот с бородатых физиономий и разговаривали.

– Продам вино – закуплю зерно! – вслух мечтал молодой виноторговец Меник, встряхивая черными кудрями. – Хороша скифская пшеница – лучше фракийской!

– А главное – дешевле! – хмыкнул в усы его сосед, мрачный, преждевременно увядший человек, почти старик с иссохшим, землистого оттенка, лицом. – Будь скифы более сообразительны, они могли бы брать дороже. Мне кажется, они скоро додумаются до этого. – Он хотел рассмеяться, но подавился беззвучным кашлем, причем лицо его почернело, а рука схватилась за впалую грудь.

– Нынче цены на хлеб будут высокие, можно получить немалый барыш! Люди в Синопе, Амисе, Ольвии и других городах кишмя кишат, появилось много военных. Хлеба потребуется очень много! Уже сотни кораблей спешат отплыть вслед за нами в Ольвию! Всех манят скифские закрома! Но, слава Посейдону, мы – одни из первых! – сказал полный румяный человек с пушистой бородой. Когда он говорил или смеялся, то его челюсти обнажались – и зубы по козлиному выступали вперед. Его масленые глазки с необыкновенной живостью бегали, не упуская ничего, что творилось вокруг. В интонациях его речи звучала лицемерная благонамеренность. Мрачный Гигиенонт прокашлялся и поднял глаза на словоохотливого собеседника.

– Пусть боги любят тебя, Автократ! Ты умеешь во всем найти хорошее. Но мне кажется, что ты подобен тунцу, который видит только одним глазом, почему и мир для тебя существует лишь с одной стороны! – Гигиенонт пощупал себя за горло, хрипло выдохнул. – Тебя, – продолжал он, – радует, что войско молодого царя растет быстрее грозовой тучи. Ты предвидишь военные поставки и барыши! Это неплохо, никто из нас не откажется от военных поставок, но меня пугает другое.

– Что же тебя пугает, почтенный Гигиенонт?

– Против кого это войско?

– А мне кажется, – с беспечным видом вставил Меник, – раз мы купцы, наше дело торговать и богатеть! Эх, хорошо бы стать богатым! Мне одна пифия предсказывала богатство!

– Ты прав, Меник, – отозвался Автократ, – нужно богатеть, во что бы то ни стало! Богатые люди в полисе столь же необходимы, как колонны в храме, ведь на них держится все здание! Убери колонны – и здание рухнет! Кроме того, золотой щит хорошо защищает от стрел любого врага!

– Значит, богатея, мы укрепляем полис?

– Да! А пока в полисе есть богатые люди, боги не допустят его погибели! Торгуя, мы делаем божье дело!

Это понравилось – и Меник громко расхохотался. На мертвенном лике Гигиенонта промелькнуло что-то, напоминающее улыбку. Молодой виноторговец, мечтающий разбогатеть, хлопнул мясистыми ладонями.

– Эй, малый! – крикнул он рабу. – Принеси нам две запечатанные амфоры и гидрию с водою! Почтенная компания умирает от жажды! При этих словах он бросил косой взгляд в сторону двух мужей, стоявших поодаль у борта. Старший из них, высокий, уже немолодой мужчина, с умным подвижным лицом, украшенным остроконечной бородкой, был одет просто, но в добротную ткань. Он успевал смотреть в морскую даль, чутко вслушиваться в разговоры гераклеотов и что-то говорить своему собеседнику, тыкая в его сторону сухими длинными пальцами и выразительно играя косматыми бровями. Тот кивал головой и делал записи на вощеной дощечке.

– Теперь сложи все цифры, и мы получим общий расход. Совет потребует отчета!

– Сейчас подсчитаю, господин!

Пока секретарь производил подсчет, мужчина обратил острый взгляд в сторону купцов. До его ушей донеслось приказание Меника, после которого раб, одетый в грязную дерюгу, принес вино и посуду.

– Вот, погляди, Матрий, – заметил мужчина, скривившись презрительно, – пример дурного тона! Хозяин облачен в греческую ткань и угощает друзей красным вином, а его раб одет в рубище, истощен, как узник из городской тюрьмы, и покрыт насекомыми. Уважающий себя эллин покраснел бы, узрев таким своего раба!

Секретарь в знак полного понимания склонил голову, продолжая считать, причем шевелил губами, как школьник, решающий трудную задачу.

– Да, – продолжал хозяин, поднимая глаза вверх, – сколько величия в слове «метрополия», сколько невидимых, но крепких нитей протянуто между Гераклеей и священным городом Ольвией! Но никогда не следует забывать, что между ними лежит огромное и свирепое море! И это не случайно!