Казачья Молодость

В тогдашнем моем возрасте на смерть смотреть не хотелось. Под греющим весенним солнцем я шел тогда с раскрытой головой. Так что всего многообразия жизни, многоголосого крика галок, орущих с буйным упоением жизнью среди окрест оживающей земли в огородах, о смерти думать не хотелось. Я почему-то влюбленными глазами, должно, от полноты жизни вокруг смотрел на мать, на ее траур, на красоту и горе ее лица. Мне же от весенней свежести было даже празднично от этого весеннего пира жизни, а не смерти. Вот на пороге жизни мы не думаем о смерти. А мать, она будто себя заживо хоронила. Порою, она останавливалась, гладила меня по голове, целуя в макушку, как бы прощаясь. Она как знала, что в начале осени ее понесут сюда же. Помню, как мать тогда поглядывала на меня, и, видя, как меня распирает радость от грядущей поездки в гимназию, была и счастлива от этого и грустна, ибо ей становилось еще горше от предчувствия скорой смерти. В доме, помню, мне показалось, стало просторнее от стоящего гроба покойного. А тетка Лукерья в наше отсутствие успела вымыть полы, прибрать в избе так, что через открытое окно врывался, заполняя все углы горницы свежий живой воздух весны. Жизнь, таким образом, врывалась в дом, вытесняя смерть. И только трубка деда напоминала мне о смерти, но теперь она, трубка, ставшая неживой, больше никому не нужна. Но она эта будет хранить память о деде, а душа его будет где-то среди предков.

И все же жизнь возвращалась в наш дом. Вот и на бледном лице матери нет-нет да появится спокойная улыбка…

Сейчас я стоял у могилы матери, у той могилы смерти, которой я не видел, но я ощутил тогда то чувство смерти, которое я испытал в день похорон деда, как если бы это были похороны матери.

*

В доме – так всегда было при матери – было, по-староверски, чисто и уютно. Встретила меня тетка Лукерья. Она оглядела меня с ног до головы крепким взглядом и осталась довольной.

– Здоров! Ну, и слава Богу, – только и сказала она, собирая к столу.

Вера, сестра, на заимке. Тетка, посуетившись вокруг стола, так и не присела, сославшись на заботы по дому.

– Весь дом, Яша, на мне. Тут и скотина, и птица. Кручусь, как белка, одна. То-то думаю, – как твоя мать управлялась одна? И не было у нее и Петьки, а Верка малой была, – оттараторила тетка.

Вот так встретили меня дома после пяти лет отсутствия. Да, собственно, ничего не изменилось в доме. В комнате моей все осталось на прежних местах, как будто только вчера я вышел отсюда. На том же месте на стене висит шашка – подарок деда. Полка с книгами и журналами.

7

К дому я подъехал со стороны парка. Длинная аллея аккуратно подстриженных на английский манер деревьев вела прямо к широкой беломраморной лестнице, ведущей на второй этаж особняка. Строение в стиле английского замка из светло-серого песчаника. На втором этаже открытая веранда с белыми колонами. На стук копыт моего коня из ближайшей оранжереи, примыкающей с востока к дому, появился садовник. Он сообщил, что хозяин в отъезде на приисках и что будет не раньше, как через две недели. Остальное, мол, можно передать через горничную. О Софи я не решился спросить, хотя именно ее я и хотел увидеть. Я думал о нашем разговоре на утёсе. Мне тогда показалось, что мы что-то не договорили. А нам было что сказать. И я уверен в этом. Поднявшись на второй этаж, я встретил горничную Пашу, имя которой я уже знал по первой встрече в доме. Правда, я слышал, что Софи звала ее Парашей. Спокойная, уверенная в себе, она с достоинством крепко пожала мне протянутую мною руку. При этом она смутилась, густо вспыхнув. И это будет всякий раз, когда я, встречая ее, буду протягивать ей руку, а она будет всякий раз смущаться. И так будет продолжаться целых лет двадцать, пока она не станет моей женой. Крепкое было не только в ее рукопожатии, но видно было во всей ее крепкой фигуре. Я всегда почему-то чувствовал в ней что-то близкое, казачье. Она и внешне сходила за казачку: упругий пучок русых волос на голове, кофта, обтягивающая тугую девичью грудь и просторная до пят юбка.

Вот и сейчас, сверкнув стекляшками сережек, она то ли улыбнулась, то ли что-то хотела сказать, так что полные губы ее чуть было дрогнули, но она зарделась и, взяв пакет, протянутый мною, исчезла, так и не сказав ни слова. Отец ее из ссыльных староверов с Волги. Они были приписаны к нашей станице Монастырской. Так что, выходило, что она была в каком-то роде казачкой. Отец ее был известным шорником при конюшне Бутина, хотя будет время, когда я буду заказывать ему дорогую себе сбрую. У Бутина будет конюшня скаковых коней. Он под них построил ипподром для города, утвердил дорогие призы – и поехали отовсюду всадники. Словом, шорник без дела не остался. Он же учредитель местного кавалерийского училища. Он учился в Англии в Оксфорде. Вывез оттуда берейтора, умеющего подготовить коня и всадника к скачкам. Скачками Бутин заболел все там же в Англии. Оттуда же он вывез несколько коней-полукровок. Основной же капитал Бутин вложил в золотодобычу, скупая у государства якобы бесперспективные золотые и серебряные прииски. Его капитал контролировал все крупные сделки по закупке продовольствия для армии в Сибири. Одна только японская война принесла ему целое состояние. Его имя было на слуху вплоть до Забайкалья.

Бутин был моим благодетелем. Он и грешки мои в гимназии, как будет известно, снял с меня. Помню, отец как-то при встрече сказал мне, что Бутин дал слово – держать меня под своей опекой.

Мне бы сейчас хотелось увидеть Бутина и за все его отблагодарить. А ведь еще отец передал мне, что Бутин просил через него, чтобы я на каникулах зашел бы к нему.

Я возвращался на заимку. Бутина не было, так что в мыслях о нем я даже забыл о Софи. Я вспомнил о ней только тогда, когда сойдя с парома, я въехал на песчаный увал, и, прежде чем я выехал на тракт, я обернулся и глянул в город, где на Казачьей горе стоял светлый дворец. Жизнь и судьба моя во многом будет зависеть от его обитателей. И от Софи то же…

*

Я все лето почти неотлучно жил на заимке. Это было удобно, так как рядом были развалины, раскопки которых вскоре начались. Мне не терпелось извлечь что-то существенное в доказательство старины бывшего монастыря. А с дядей из Сбегов, – я все же план наш, составленный Учителем, сверил на развалинах. Его замечания я учел, когда собранная им группа из мастеровых казаков, приступила к земляным работам, чтобы заложить шурф по периметру развалин. Надо было снять грунт, не разрушая, как говорил Учитель, культурного слоя. Выделил людей и наш атаман. Они стали расчищать от крупных обломков место для возведения, как предполагали, часовню. Словом, дело пошло. Я значился теперь прорабом, ибо на все вопросы отвечал только я. И так и изо дня в день шли земляные работы. И надежд на успех я не оставлял.

За все лето я был в станице всего несколько раз. Помню, в один из таких дней тетка Лукерья, увидев меня, всплеснула руками, пораженная моей худобой и впалыми от усталости глазами.

– Ах, боже ты мой! – запричитала она, – да на тебе лица нет. А загорел, как зажаренный сухарь.

На следующий день с раннего утра я был уже в седле. Я спешил. Было еще одно дело, которое уплотнит все мое свободное время от раскопок. Дядя сообщил мне, что его приглашают на осенние окружные скачки и что он предлагает мне участвовать в них: надо, мол, себя пробовать уже начинать. Что он даст мне хорошего скакуна рыжей масти, а, мол, жеребенку твоему «подарочному» еще расти два года. Как тут не согласится? Я был, конечно, согласен, еще не зная, на что обрекаю себя. Теперь все свободное – и не только – время я был в седле. Все дни я был то на полигоне станицы, где дядя давал мастер-класс верховой езды, а потом преодоление на местности препятствий. И все это надо было выполнять в высоком темпе. Но после занятий верхом, я спешил на раскопки. И первый вопрос мой – что найдено? В один из таких дней над предполагаемым входом в монастырь на глубине были найдены обломки, на которых четко проступала буква «а», а на другом – не совсем ясная: то ли буква «к», то ли буква «х». Обломки естественно смыкаются и выходит то ли «ка», то ли «ха». Что ж тогда выходит: то ли «ка… зак», то ли «ха… баров» Я уже знал, что Хабаров ходил со своими докладами – «скасками» к царю в Москву и сибирский тракт ему, конечно, был знаком, а место наше высокое удобное – не могло не быть замеченным Хабаровым – стоит на тракте. По технологии сооружения нашего монастыря – еще Учитель отметил – был использован естественный из реки Шумной средний и мелкий валунник. Так строился старой веры Соловецкий монастырь. Эти наши предположения о древности в развалинах нашего монастыря подтвердил и дядя-старовер. Более того он заявил, что со слов старожилов, мол, хранится предание, что Хабаров провел какое-то время в келье этого монастыря. А на месте некогда стоявшего острога казачьего – а место ноне называется не зря Казачьей Горой – стоит дом Бутина.

Я с дядей долго и так и эдак прикладывали обломки с буквами, но ничего сказать по ним что-то определенное было нельзя. Продолжавшиеся раскопки ничего больше не принесли.

Время, однако, шло. Оставалось только одно – вскрыть плиты пола, уже освобожденного от крупных обломков. Казаки закрепили концы веревок за одну из плит пола – кони взяли дружно с места, но плита сразу не подалась. Плиту с боков пошевелили ломами – и дело пошло. Плиту удалось сдвинуть – открылся провал. Нет, как сейчас помню, страха перед неизвестностью у меня не было. Дядя предложил опуститься казаку. Я стоял на своем. Во мне только нарастал интерес к этой неизвестности. Помню, рядом со мною стоял мой старый друг по заимке Степан. Меня обмотали веревкой – и я тут же хотел вступить в темноту. Степан остановил меня. Трижды перекрестил, творя при этом молитву: «Николаю угоднику, заступнику нашему, помоги ми грешному в настоящем сем, да всегда прославляю господа Бога ныне и присно и во веки веков. Аминь!» Вот теперь, паря, можешь сигануть в этот омут с Богом, добавил Степан. Так он благословил меня, держа передо мною икону. Ее еще в начале раскопок передала мне тетка Матрёна. «С Богом оно будет надежнее» – сказала тогда она, подавая икону.

Я стал спускаться, держа в руке свечу. Густая застоявшаяся темнота нехотя расступалась по углам склепа. Среди долгих поисков среди трухи и разбросанных костей я обнаружил череп, а чуть в стороне – лежал, словно, кем-то забытый большой нательный крест.

И все же, всем находкам – уж невесть каким – я был рад так, что готов был завтра же уехать в гимназию и поделиться с Учителем. Но я тогда не знал, что моя радость будет недолгой, когда я узнаю, что Учителя уже нет.

8

Лето был на исходе. Освободившись от дел, связанных с раскопками, я теперь мог поехать в город к Бутину. Я не хотел ехать к нем у с пустыми руками, а сейчас все же что-то я мог показать. А главное: я сдержал данное ему слово – начать раскопы развалин. С парома дорога широким пробором среди домишек посада города поползла в гору мимо знакомого с детства Нижнего рыбного рынка. Ничего не изменилось на этой дороге с тех пор, как я с мамой ездил на Верхний рынок за новыми сапогами к школе. Выше слева от реки пойдет Набережный бульвар с чугунной оградой. А выше рельсы железной дороги, они идут к вокзальным постройкам красного цвета. Я въехал на соборную площадь. С нее, если смотреть на юг, то видна за невысокими увалами наша станица, а за ней пойдет некогда дикая столбовая степь. Выходит, когда-то станица наша была на краю дикого поля и защищала от набегов кочевников в старину казачий острог. Ноне на его месте Казачья Гора, а на ней дом Бутина. Столетия спустя некогда казачий острог превратился в уездный городишко, а с открытием золота и вовсе стал похожим на город, что на диком западе Америки в пору золотой лихорадки. И все же наш Зашиверск стал городом. Отцы города по инициативе Бутина купили городскую печать и сделали Зашиверск уездным городом.

Дворец Бутина известен в городе, как большой Дом или просто Дом. С севера дом утопает в зелени парка. Аллея делит парк надвое. Восточная часть постепенно сливается с естественным лесом, где, как и положено, водятся и грибы, и дикие ягоды, а на полянах среди берез обилие лесной земляники. Это, по словам хозяина, есть дикая часть парка, им любимая, где он прогуливается по едва заметным тропам. Западную от аллеи часть парка называют «английской» Здесь все строго подстрижено, уложено. Здесь греческие развалины с фонтаном, пруд с лодками для прогулок.

На этот раз Паша меня встретила, когда я ходил по гостиной, рассматривая картины с английскими пейзажами и замками. Я поздоровался с ней как всегда за руку. Она, как всегда смущенно улыбаясь, пригласила, открыв передо мною высокую дверь в кабинет. Я с трепетом шагнул через порог. Мне в лицо ударил свет. Четыре огромных окна наполняли кабинет светом и жизнью. Всюду обилие книг – они забрались даже на антресоли. Среди множества чучел бросилось в глаза чучело орла. Он нахохлился, готовый сорваться тебе навстречу, устремив на тебя хищный взгляд. Он даже раскрыл клюв в воинственном призыве.

– Ну, проходи смелее, Яков! – резко выйдя из-за стола, обратился хозяин ко мне.– Покажись – каким вышел гимназист из казака. Повернись, чтоб мы увидели, как ты возмужал.

Я развел руки в сторону так, что края рукава оказались около локтей, Да и брюки были коротки так, что я выглядел как подстреленный. Словом, вышел конфуз. Софья, вижу, от смеха уткнулась в платок, а Владислава, та самая дама в черном, мило улыбнулась. Ну, и то хорошо. Конечно, на виду у полек это было не здорово, так что я готов был от стыда провалиться сквозь пол. У Софьи прорвалось – и она закатилась раскатистым смехом. Вот уж мне позор был. Видно я со стороны выглядел, как пугало огородное. Хотел как лучше, а вышло курам на смех.

– Ну, вот – теперь видно всем, как ты вырос. Подойди я тебя обниму, – улыбнувшись в усы, ободрил меня Бутин. Он обнял меня за плечи.

– Смотрите, девушки, как вырос Яков. Настоящий жених. Не правда ли Владислава?

Полька в ответ только смущенно улыбнулась. А Софи к чему-то захлопала, не переставая смеяться. Бутин повернулся ко мне боком и смерил себя.

– Вот смотри, – он подмигнул Софи, – моя макушка около его уха. Вот каков он молодец! Физически ты вырос, но, я слышал, что ты и в духовном преуспел так, что у нас даже было слышно про твои подвиги. Что ж, юность пора свершений и подвигов. Я в своем возрасте, поди, уж не готов к подвигу. Все верно. Эту пору упускать не следует. Она уходит безвозвратно. Это время надо пережить. А ведь тот кружок был политический по своей сути-то. Сегодня хорошая литература – уже сама по себе политическая. Власть боится умных книг, как и умных вообще, боясь потерять свой авторитет. Правители нынешние боятся потерять власть над народом, который они обобрали до нитки. Что они оставили народу спрашивал еще Радищев и сам же отвечал: «Воздух!». Народу осталось искать утешение в церкви в надежде получить манну небесную. Я не говорю о запрете Тургенева или Радищева. А тот же Герцен. Я встречал его в Англии. Кстати, у нас среди студентов тоже был кружок Добролюбова. А работа Писарева «Реалисты». Он был для нас учебником живой истории России. Хотя пора Романовых осталась недолгой – их песенка спета! А вот тогда кружок будет тебе ориентиром, когда другие будут тыкаться, как слепые котята. Ты же будешь политически зрелым.

Однако меня тогда больше всего заинтересовала в дальнем правом углу за стеклом фигура индейца в полный рост на фоне тропического леса. Он с луком, стрела лежит, тетива натянута. И он весь в боевой позе. Это было куда интереснее, чем слова Бутина. А чуть в стороне – фигура старателя, он, склонившись над ручьем, моет старательским лотком золото в ручье. Мой интерес к этому заметил Бутин.

– Да, раньше этой экспозиции здесь не было. Индеец охотиться за старателем, моющим золото. У нас тех, кто охотится на старателей – называют «подкотомочниками». Отчаянные, они караулят старателя на узких тропах тайги. Тайга большая, а тропа одна. И все сходятся на этой тропе. У нас подкотомочники стали чаще охотиться за спиртоносами-китайцами. Ты, говорит один из них другому, когда будешь стрелять, то мушку ствола веди под котомку – тогда будет наверняка. Вот отсюда и пошло – подкотомочник. Там был дикий запад, а у нас был дикий восток. И разницы в этих сторонах света нет. Только там был Джек Лондон – мы многое узнали о времени золотой лихорадки. У нас не было писателя, равного Лондону. Хотя что-то есть. Та же «Угрюм-река» Шишкова… Ты хочешь испытать состояние старательского фарта? – то подходи к столу – обратился Бутин ко мне.

Я нерешительно, смущаясь от того, что мне оказано столько внимания, подошел к длинному столу с окном на север. Во всю длину стола лежала деревянная колода, дно которой было выложено резиновым матом. Колода лежит под уклоном.

– Сыпь в бункер мешочек с песком, – командует хозяин.

Я все сделал, как мне было велено. По колоде устремился поток воды, размывая песок. Легкие песчинки уносятся водой, а тяжелые пластинки золота остаются. Попадались самородки размером с крупную фасоль. Всех потянуло взглянуть на это чудо-прибор. У всех вызвало восторг то, что так просто можно намыть золото.

– Яков, подставь ладонь в конце колоды.– Он приподнял мат – и мне в ладонь упало тяжелое невзрачное на вид золото.

– Это тебе ко дню твоего рождения, Яков. Ты этого заслужил, – проговорил весело Бутин.– Сегодня день святых великомучеников Флора и Лавра. В честь их сегодня день города, ибо эти святые являются покровителями города. Так ведь Отец Василий? – обратился он к священнику. – И уж тебе, Яков, ближе то, что эти святые есть покровители коней. Что-то, смотрю, ты вовсе не рад золоту. А ведь за него цари семь шкур с русского мужика сдирают. Точнее, они сдирают нашими руками. Но таковы правила. Закон стаи. Только так и рождаются капиталы, без которых власть просто не может существовать. Любая власть. А ты, Яков, не робей. Покажи золото девушкам. Ведь блеском этих камешек можно растопить любое холодное сердце женщине. Но металл этот жесток и коварен, как и тот, кто им владеет.

Софья не выдержала и сорвалась с места.

– Можно потрогать? – глазки польки заблестели.

– Можно… можно даже взять, – сказал я.

– Да!?

– Да… да! Пусть это будет подарком к нашей встрече, после пяти лет разлуки – и как акт примирения, – смело проговорил я.

Софья осторожно скатила с моей ладони три самородка размером с фасолины в свою ладонь: невероятно, чтобы человек делился не просто кабы чем, а золотом. Влада, я заметил, была восхищена моим поступком, наградив меня легкой улыбкой полных губ. Она даже что-то, похоже, по-польски шепнула Софи. Та зарделась, но подошла и поцеловала меня в щеку, буркнув при этом «спасибо».

– Я вижу, Яков, золото не твой рок, не твоя судьба. У казака судьба – конь! Я слышал, да ты и сам мне как-то говорил – о мечте странствовать. Как тот летучий голландец или…

Я не дал ему договорить – и вынул из сумы человеческий череп. Поп при виде черепа – перекрестился на всякий случай.

– Это философский момент истины. Ведь сущность живого – в смерти. Что ж, теперь перед тобою будут стоять два философских вопроса: быть или не быть? А это уже классика. А что – может в нашей земле родился новый Шлиман? Что ж, – это может быть череп твоего предка, казака- землепроходца? – взяв в руки череп, спокойно сказал Бутин.

Девушки обступили меня, пытаясь глянуть на череп.

– Теперь ты можешь загадать, глядя на череп: быть тебе или не быть путешественником. А в подтверждение того, что тебе им быть – я вручаю тебе «Книгу для путешественников». Подняв этот увесистый фолиант над головой, я весь светился от радости. В тот день я был безмерно одарен. Я впервые почувствовал на руках, как весома, тяжела моя мечта – стать путешественником.

Вошла Паша с подносом, на нем рюмки и штоф с коньяком. Сам Бутин разлил по рюмкам.

– Что ж, господа, вот он и настал момент истины нашей жизни, – оглядев всех, весело проговорил хозяин. – Пусть будет вершиной дел наших разум. Да, здравствует разум, да скроется тьма!

Мы все сдвинули бокалы. А Софи потянула меня за рукав, давая понять, что сейчас самый подходящий момент истины – смыться отсюда и побыстрее.

*

– Ты понимаешь, что если он смешает политику с философией и историей, а сверху золото, то этот бутерброд он будет долго жевать, – быстро заговорила Софи, видя мое недоуменное лицо, когда мы оказались на веранде. – А ведь не подлил еще масло в огонь его речи Отец Василий. Ты заметил, как он не раз порывался что-то сказать, но поглаживая смиренно бороду, успокаивал, похоже, себя. А Отец опять подсунет ему идею раскола и тогда это… Ведь раскол – это его большой мозоль и, если Отец его затронет, то до конца выдержит только он сам. Это уже проверено. Ведь этого Отца, с его же слов, прислали следить за староверами, чтоб они обряды новой веры блюли. Ума в Отце палата, но от староверов она, мне кажется, стала дыроватой. Я с Владой была заложниками в их спорах, – уже сбегая по мраморной лестнице, тараторила девушка. – А вообще Владу Бутин зовет «вещью в себе». Я сама, порою, не знаю, что у нее в голове. Она одним словом – иезуитка! Так что эту «вещь в себе» тебе долго придется принимать такой, какая она есть. Ты слышал, что такое «вещь в себе»? – заглядывая мне в лицо, спросила Софи.

Я пожал плечами. Я не знал, что это значит – «вещь в себе». Я же только сейчас сообразил, что я оставил – и череп, и все находки на столе в кабинете. Но Софи потянула меня к пруду.

– Пойдем в беседку глянем на золото. Ведь ты мне, почитай, пол-ладони отдал с легкостью. Ты что – хотел этим купить меня?

– Нет. Хотел – помирится. Может, ты золото возьмешь обратно? Может ты хотел пошутить на виду у Бутина? – серьезно спросила она.– А мне Бутин никогда не дарил золото. Почему так? Ты не знаешь? Я знаю, почему он это сделал: ты для него – герой. Ты и в кружке рисковал свободой, а тем более, после того, как ты коня у жандарма остановил. А ведь этот польский по происхождению офицер – лучший друг Влади. Так что тебе еще придется с ним встретиться в доме. Вы изуродовали ему лицо. А раненый зверь опасен вдвойне, а задетое самолюбие поляка – втройне опасно. Он коварный. Теперь ты остерегайся его: поляк обид не прощает. Я все про тебя знаю. Нина, твоя подруга мне рассказывала, что тебе гадала цыганка. И, мол, даже денег с тебя не взяла, а сказала, что ждут тебя великие победы.

– Это все чепуха… гадание! Я средних данных человек и у меня нет талантов для побед. Да, я не серый. Стараюсь уходить от этого цвета.

– А почему – все твои дела в гимназии – Александр Сергеевич так и назвал подвигами?

– Это так… образно он сказал или имел в виду «подвиги» в кавычках, – с усмешкой заметил я.– Все мои проступки скорее инстинктивны, как средство зашиты. Видно срабатывает во мне казачий инстинкт самосохранения. Похоже, он в нас от природы заложен. Думаю, ты бы так поступить не смогла. Ты просто разумнее меня, и твой рассудок всякий раз бы останавливал тебя.

– Нет, ты стал для Бутина просто героем нашего времени.

– Нет, вот тут ты не права. Героем я еще не стал. Да, и вообще – какой из меня герой?

Мы сидели в просторной из белого камня беседке. Солнце было в зените – и лишь слабое дуновение приносило с пруда свежесть.

– А на утёсе я в тот день была не случайно. Я узнала, когда приходит пароход, и уговорила Влади поехать со мною. Я почему-то чувствовала, что еду на встречу с тобою. А ты встретил меня такой букой. Правда, у меня была обида на тебя. Мы просто тогда не поняли друг друга. Я помню, как ты мне много рассказывал об этом утёсе. На нем чуть ли ни один из главных землепроходцев стоял, кажется, Хабаров, – размечталась Софи.

– «… под ним широко река неслась, бедный челн по ней стремился одиноко» – подхватил я.

– Так Петр смотрел вдаль в поисках места для столицы

– Петр прорубал окно на запад, а наш казачий атаман Ермак – прорубал окно на восток. Петр рубил окно в Европу, а Ермак – в Сибирь! Кто из них более велик – Петр или Ермак? Время рассудит. Ведь Россия приросла Сибирью и появилась Империя, а Петр стал Императором Российской империи. Так что – разве не казаки принесли Петру пожизненное звание Император?

– И откуда тебе это известно? – влюбленными глазами глядя на меня, спросила Софи.

– Моим духовником в гимназии была – ты не поверишь – была сама «народоволка» в ссылке. Она же была учителем русского языка и литературы.

– А у вас случайно Иван Грозный не был надзирателем? – рассмеялась девушка.

– Вот его только нам и не хватало. А то бы по субботам была бы не порка, а казнь. Зато был у нас Блин. Он не лучше Грозного.

– Как блин!? – закатилась от смеха Софи.

– Это Блинов, а, по-нашему, Блин. Он у нас надзиратель. Прескверный субъект. Из тюремщиков.

– И у вас была порка? Да это средневековье! А ты хоть раз – за свои подвиги был наказан?