Казачья Молодость

Глава 6. Каникулы

1

Собираясь дома в дорогу, я в последний раз решил заглянуть в Дневник. Среди первых страниц лежит неотправленное письмо отцу. Не знаю почему, но что-то, похоже, помешало его отправить. На листке из школьной тетради я прочитал: «Сейчас только одиночество мое лекарство для души от тоски после вести о смерти матери. Как ни грустно, но я живу в чудном месте. Моя комнатка – мой любимый уголок в доме. Я рад от такого уединения. А какой прекрасный вид из окна! В теплые дни окно распахнуто в мир до самого горизонта. С восходом солнца мое жилище отшельника наполняется светом и теплом. Я любуюсь, как с первыми лучами просыпается город. Летом я много путешествую со своим Учителем в окрестностях города. Говорим о многом. Здесь я прохожу первые азы начинающего путешественника. В этом деле мой Учитель по географии лучший друг. Каждый раз с первыми весенними лучами моя душа рвется к вам, мои дорогие. А все мысли мои с первыми лучами там далеко на Востоке – на Камчатке…»

Дневник меня еще раз вернул к мысли об учителе. Все его уроки – это скорее лекции молодого ученого о науки Географии на уровне, я думаю, его университета. Мы все полюбили его лекции, так что единогласно считаем его Учителем с большой буквой.

Как-то в пору обострения внутрипартийных разногласий в классе, – а они иногда продолжались даже на уроке – учитель заявил:

– Господа, революция – это все одно, что скальпель в руках хирурга известного Пирогова. Революционеры хотят отрезать прогнившую часть общества – дворянство, чтоб спасти Россию от гангрены. Но будет задета и здоровая часть – и тогда прольется кровь. Встаньте, пожалуйста, эсеры… вставайте смелее… я не донесу на вас.

Он пересчитал. Потом так же поступил с кадетами и монархистами.

– И что же выходит? Революционеров с ножом даже в вашем классе больше. Вот что ждет Россию впереди, – он развел руками, – нас ждет кровь… Такова воля народа. «Что делать?» – революция. «Кто виноват?» – цари. Триста лет держали народ на цепи раба. А поступи они, как предлагали декабристы, имели бы мы худо-бедно конституционную монархию. А сейчас их ждет гильотина, как во Франции.

Класс, помню, затих. Потом зашумели все. Эсеры с кадетами нападали на монархистов.

– А куда пойдет – наше славное казачество? – протянув руку в мою сторону, спросил Учитель.

Встал Петр.

– Казачество – нейтралы. Мы нужны для стабильности любого строя, власти любой партии.

– Казаки – это реакционеры. Не вы ли разогнали митинг рабочих?

Звонок оборвал последний урок нашего Учителя. Класс встал. Все знали, что это последний урок. Стали прощаться. Он жал всем руки, но меня обнял за плечи.

– Я не пророк, но в этом человеке есть усердие, терпение того, чего нет во многих из вас. А еще у него есть понимание всего того, что я вам говорил. Это Яков Дауров.

Я оставлял на время этот город. Оставлял его с легкой душой. Все скверно в гимназии сложилось после известных событий, но с приходом Учителя все стало складываться превосходно. Дома, простившись со своей хозяйкой, как мог, по-доброму, а боясь опоздания на поезд, сестер не стал дожидаться – и без сожаления покинул дом.

И как же я был удивлен, когда после второго удара привокзального колокола, я, чтобы проститься с городом, выглянул в окно и увидел Нину. Она стояла среди провожающих, отрешенная, неуверенная, что сделала все верно, придя на вокзал. Я окликнул ее. Она обернулась в мою сторону. Я замахал ей, но она осталась стоять отрешенной. Поезд тронулся – и все пришло в движение. Стали удаляться голоса, заглушенные отчаянным криком паровоза. Уплыла вместе с перроном и Нина. Как будто ее и не было. Вспомнились только ее слова: «Вы мне, Яша, очень нравитесь. Какие у вас чистые чувства». Вспомнил, как встречал ее у гимназии, пожимал ее холодную руку, чувствуя, как сердце во мне тотчас же вздрагивало. Такое было впервые в моей жизни. Я и сейчас вижу ее печальное, красивое лицо с отпечатком девичьей любви. Она не могла не вызвать у меня ответных чувств. Но почему сейчас, провожая меня, она стояла равнодушная? Она просто смотрела, даже не махнув рукой. Зачем тогда она приходила? И вообще – не от Петра ли она узнала, когда я уезжаю? Так я простился со своими первыми чувствами, с чувствами выдуманной мною первой любви. И все это было посреди планов, надежд, порожденных учителем. А все чувства были во мне – от молодого, полного здоровых сил и душевных порывов человека. И ко всему – моя уверенность в стремлении двигаться вперед. Во мне было достаточно юношеской чистоты, правдивости, благородных побуждений и презрения ко всякой низости и злу. Я ощущал в себе душевный подъем. Да, я не отрицаю, что в кружке был заражен свободомыслием, свободным выражением своего мнения, но от этого я не перестал быть казаком, из казачьего рода Дауровых. Мне не хватает только друга, сверстника, близкого к моим интересам, стремлениям.

Теперь впереди меня ждала станица. Я там не был пять лет. Это были годы счастья и бесчестья. Словом, все то, что и подобало мне и что, может быть, только с виду было так бесплодно и бессмысленно… Зато впереди меня ждало столько свободы к деятельности, ибо передо мною лежал план раскопок, составленный ученым. Я спешил начать раскопки – и оправдать надежды Учителя. И это ощущение деятельности росло во мне с приближением к станице…

*

Помнится, тогда я был под впечатлением первой в жизни поездки в вагоне поезда. Я заметил, как из головастой трубы паровоза тащился хвост черного с гарью дыма. Поезд меж тем куда-то подходит, останавливается на несколько минут. Какой-то глухой полустанок, тишина… Во всем этом движении была какая-то прелесть. Откуда-то доносились крики паровозов, их шипение и это сладкое для меня волнующееся чувство дали, простора и запаха каменного угля, что неслось из окна. Было волнительным для меня событием – эта моя жажда дороги. Она часто порождала во мне скуку по дороге. За окном замелькали кусты, вдали остались позади деревья. Кругом было чисто, ясно и просторно. Дали были еще пусты от буйной зелени, но зато – какая яркая синева неба. С приближением родных мест, все острее всплывала та последняя минута прощания с матерью. Потемневшие от переживаемого, глаза ее сухо горели от слез. Будто душа ее отрешилась от жизни, и она смотрела на меня из какой-то уже не земной дали. Он и теперь стоит ее образ несчастной, убитой горем от разлуки навсегда с сыновьями. Она умерла со слов дяди во сне, что, видно, и был ей за все в награду такая легкая смерть. И положили ее рядом с нашим дедом, с которым она воевала из-за веры. Могила упокоила их. Я смотрю в окно и образ тот последний образ матери вижу, как он мелькает среди ветвей. А то вдруг проявится в тенистых зарослях ручья или среди нежной травы на поляне с первоцветом. И отовсюду она смотрела на меня с какой-то грустью и благодарной мудростью. Похоже, душа ее сопровождала меня на встречу с моим детством. Будто она смотрела «оттуда» на меня, любуясь тем, каким я вырос, когда пять лет спустя возвращался я с чужбины к родному дому…

2

Я вышел на станции Покровка. Спустился к реке. Среди больших и малых баркасов, уткнувшихся носами в крутой берег, я сразу заметил казаков из станицы Сбега. Они же не враз признали в юноше в форме гимназиста меня, сына известного на реке Романа Даурова. Гребцы взяли дружно – и ловкий баркас ходко пошел вдоль берега против течения. Мутные воды реки Степной грудью напирают, пытаясь оттеснить, хрустально-чистые воды горной реки Шумной. И раздел этот был от меня близок, но ниже пристани Покровка, воды Степной смешаются с водами Шумной, разделительная полоса исчезнет и река устремится единым потоком мимо Губернска на север к Океану. А то место, где сбегаются реки и, не мудрствуя лукаво, назвали Сбега. Увлекшись всем этим, я не заметил, как баркас миновал скалистый утёс, известный, сказывают, издревле, как Казачья скала. А мне этот утес знаком с детства. Здесь у этих скал, а в то лето вода спала, я встретил девочку со светлыми кудряшками и в легком платьице колокольчиком. Она первой протянула руку и назвала себя Софьей. Прошло пять лет. Мы не общались с ней. Лишь один раз я видел ее на вечере в женской гимназии. Где она сейчас? Я не знаю. Но, помню, сколько детских забав было здесь около этих скал. Я учил ее ездить верхом на коне то же здесь.

Пристав к берегу, я не мог удержаться, чтобы не забраться на утёс. На вершине его было когда-то орлиное гнездо. Помню, впервые на эту вершину – а я боюсь высоты – меня на этот пятачок, продуваемый со всех сторон, привела та бесстрашная девочка с бантом в косе по имени Софи. Она просто втянула меня туда. Я помню, как со страхом я карабкался следом за девочкой – сейчас про это стыдно вспомнить – по каменистой тропе среди колючего шиповника. Я даже просил ее оставить на другой раз это восхождение, но ни такой была та девочка. Я тогда еще не знал, что в ней польская кровь, кровь бесстрашной авантюристки. Она и слушать меня не желала, сзади подталкивала, так что, преодолевая страх, я, как мог, шел вверх. Деваться было некуда. Упругий ветер встретил нас на вершине. Она, отчаянная, стояла под порывами ветра с реки, а я быстро сел, от страха боясь глянуть вниз с утёса.

Но сейчас я стоял твердо на ногах. Отсюда видно и слышно, как бьется в скалистых берегах неукротимая река Шумная, как она, вырвавшись из тесных объятий ущелья, гордая, выносит свои чистые воды сюда на стрелку и, боясь мутных вод Степной, жмется к левому берегу. Но силы неравные и отсюда видно, как воды двух рек смыкаются и, обнявшись, несут воды дальше. А на юг водная гладь Степной скрывается среди глубоких излучин реки. Оттуда с юга я буду ждать отца, чтобы отправится вместе с ним к монгольской границе в степные казачьи станицы, где отец по его письму присмотрел хорошего жеребенка-стригунка, а через два года он станет конем.

Рядом со скалой, там где сшибаются воды двух рек образовалась коса, ставшая потом островом в низких берегах, заросших кустарником да ивняком. Со временем остров облюбовали змеи. Остров так и прозвали – Змеиным. Но бывшим каторжанам приглянулся этот остров. Стали вначале тайно, а потом и явно, устраивать здесь свои встречи, так остров стал Каторжным, но сами каторжане называли его, как остров «Сахалин». В память о печально известной в России каторги на острове Сахалин.

Чуть выше по течению от острова дебаркадер, напротив его староверская казачья станица Сбега. Именно сюда к этому дебаркадеру тянется пыльный тракт для этапов каторжан от парома через Шумную. Здесь невольников пересаживают в трюмы барж, и пароход отправит несчастных на золотые или серебряные рудники.

Я отправился к своему родному дяди атаману станицы Сбега, но его дома не оказалось.

– По неотложному делу уехал мой атаман, – не очень-то дружелюбно встретила меня тетка Матрёна

Но усадила за стол, Стала угощать – все ж не виделись столько лет. Я пил крепко-заваренный чай с кренделями. Тетка пошла в моленную свою. Оттуда я слышал слова молитвы. «Прими ты ее в число своей братии, отче свято, не отрынь слезного моления, причти ее к малому стаду избранных, облеки ей ангельский образ…» В приоткрытую дверь видны старые иконы в богатых окладах. Под ними негасимая лампада. Я попробовал было заглянуть внутрь, но тетка остановила меня.

– Старую икону в руки брать нельзя, чтобы не опоганить, – строго предупредила Матрена.

А у меня была мысль: глянуть на обратную сторону иконы, на ее рубашку, как называла ее тетка.

– Ты бы лучше, сынок, рассказал бы о своем житии-бытии среди чужих.

Я рассказал ей из того хорошего, что было в гимназии. Показал ей похвальный лист за последний год, что ее успокоило, разгладило строгие черты ее лица. Выслушав меня с вниманием, она вдруг заговорила о матери. Но по ее вдруг жалостному лицу, я понял, что не все было с ней благополучно.

– Мать твоя до последнего часа оставалась коренной, а по-нашему, запасной староверкой. Душа ее осталась в чистоте. Вот и сейчас в который раз я помолилась за нее. Сколь сил она положила – ты это запомни – чтобы отец твой, если не в вере, так в деле послушал ее. Ведь Лукерья сказывала, сколько печали и радости испытала она за тебя. Трудно ты дался ей. Похоронили ее по нашему обряду. У постели ее каноница Дарья прочитала житие великомученицы Варвары, потом прочла негасимую… Батя твой лицом осунулся, пока ее Бог не прибрал. За все ею пережитое уготовлено ей место светлое на небесах в селении праведников. Общине же нашей староверческой было так горько и прискорбно, что и поведать не могу. Уж как вы теперь, детки, будете без мамани своей мыкаться в этой жизни? Царствие ей небесное! Аминь!

Она ушла тут же в моленную, молясь с глубокими поклонами. Я знал, что она была игуменьей скита, но как только он стал хиреть, тетка Матрена «уходом» вышла замуж за моего дядю.

– Река уносит воды, а жизнь – годы.

Глядя через окно на реку, проговорила Матрена, а потом стала рассказывать, как ее выкрал мой дядя однажды из скита беспопвскую староверку и, мол, оженились они на стороне, а уж потом и тятя мой согласился – и принял мужа, поповского старовера. Вот и весь «уход» в этом был.

Разговор с дядей был коротким. Он не любил пустых разговоров. Это все одно, что воду толочь в ступе, говорил он. Он сразу предложил хорошую прогулку на конях. И уже когда садились в седла атаман заметил:

– А все ж твоя тужурка гимназиста, поверь мне, кстати, твоему казачьему чубчику.

Мы сразу пошли на хороших рысях. Вошли в систему оврагов, так что вскоре пошла узкая тропа по дну оврага, где пробивался ручей. Приходилось уворачиваться от нависших стволов деревьев. Казалось, не будет конца этому лабиринту сети оврагов, как вдруг дядя, не снижая аллюра, направил коня наискосок в крутой подъем. Мы вышли в степь. Мой аргамак всю дорогу легко держался за рыжей породистой кобылой атамана.

– Ты должен запомнить, что скачки тебя будут ждать не на гладкой дорожке ипподрома, а среди опасностей на открытой местности, тебе не известной да еще с препятствиями, – потрепав меня по плечу, проговорил дядя.

Спустя годы, выступая на сложных лесных трассах окружных скачек, я еще не раз вспомню эти слова атамана, известного в округе наездника. А пока я был никто. Даже наездником, собственно, я еще не был. Вольная степь захватила нас скачкой. Я из последних сил старался не отстать от него, хотя понял, что он, конечно, щадил мое самолюбие. Мы пошли шагом. Степь была в весеннем убранстве множества цветов. Аромат их дурманил голову. Вольный ветер располагал к открытому разговору. Я спросил его: не встречал ли он около кладбища ссыльных даму в черном и девочку. Знаю эту даму, ответил дядя, она была женой каторжного поляка, умершего от чахотки.

– Учти, эта дама ненавидит нас, казаков. Она католичка, иезуитка. Ей чем-то не угодил казачий урядник на этапе, пока они почти год сюда шли. Она пошла за мужем на каторгу, он бывший улан. Так что она под стать нашим женам декабристов. Сильная, должно, женщина, – думая о чем-то своем, говорил дядя.

Говорил он как-то вяло, нехотя, будто я его за язык тянул.

– Уж она-то точно не одобрит твою связь с этой девушкой, а ты, конечно, будешь лезть на рожон. Как говорят: быть бы ненастью да дождик помешал…

Мы долго ехали молча. Каждый думал о своем.

– А что тебе далась эта полячка? Ты казак – и уж не собираешься ли ты мешать нашу кровь с польской? Тебе ли говорить про Гоголя с его «Тарасом Бульбой»? Тогда жестокая борьба породила жестокую судьбу казака через его любовь к полячке. Это измена казачьему роду, сынам его, погибшим в борьбе с поляками…

Дядя не договорил, когда на его крепкий голос, перед нами отварились тяжелые тесовые ворота – и нас встретила тетка Матрёна.

– Что ж ты, атаман, затаскал с дороги хлопца, – не дав дяде сойти с коня, проговорила дородная казачка. – Вот и казак наш побывал у Бутина по моей указке и донес, что пароход будет со дня на день, если не будет затычек в пути.

Ждать отца я не стал. Дядя дал мне своего аргамака и я, не мешкая, покинул его дом. Мне не терпелось побывать на заимке, увидеть сестру, а главное – увидеть моего первого наставника по верховой езде – бывшего ямщика Степана. Как он там? Здоров ли? Я помню, как он учил меня скакать только «аллюром в три креста», если хочешь победить. Казак не баба, от которой кобыле легче. Казак должен скакать аллюром в три креста, говорил мне Степан, а что это такое – я и сам не знаю. Зверь должен быть под казаком, таким горячим, чтоб от пота бока коня блестели бархатом, внушал мне бывший ямщик. Перед соперниками не трусь, подлети к ним на полном ходу и перед ними дай «свечу» – вот таким должен быть казак. Учти, каков всадник – таков и конь под ним. А у ямщика три таких коня и все они звери. Бывало, среди снежной пыли ты не видишь кто или что впереди. Бывало, что и зацепишь незадачливого путника, а то и встречную карету свалишь в глубокий снег, если не даст вовремя дороги. Валдайские колокольчики гремят, предупреждают, что несется русская тройка. И люди расступаются, а то и разлетаются как куры по сторонам. Только бывалый кучер свернет с дороги и крикнет: «Эй, ребята, уступите курьерскому!». Вот и есть в этом весь «аллюр в три креста», только и скажет ямщик, хотя и бывший. «Ты уж, Яков, вспоминай меня, что был, мол, бородатый мужик-ямщик и что звали его смолоду, когда горяч был, Аллюр три креста» Эти три слова и мне тогда пришлись по душе, а что они значат – видать, один Бог ведает!

Я весь следующий день прождал пароход и отца, но все безрезультатно. Дядя пригласил меня на рыбалку. Чтобы скоротать время, я согласился. Я в детстве любил рыбалку, и мой друг – паромщик часто брал меня ловить на блесну. У дяди были иные снасти лова рыбы. Паводковая вода уже скатилась, так что можно было пройти по краю воды к скалам и именно в то место, где вырывается Шумная из объятий ущелья и выносит свои воды, чтобы смешать их с водами Степной реки. На конце длинного шеста закреплена веревка, а к ней привязано что- то в виде огромного сачка с грузилом. Размахнувшись слегка, на стремнину бросается этот сачок и, дождавшись, пока снасть погрузилась в воду, дядя подымает шест, упершись его концом о скалу. И я вижу, как в сетке бьется рыба. И так каждый раз. Мне показалось такое занятие скучным.

Я решил пройти на утёс и посмотреть вдаль – не видать ли парохода, а заодно сверху глянуть – нет ли внизу коляски с дамой в черном и Софьи?

День был с утра пасмурный и ветряный. На скале и вовсе – ветер свистел в ушах. Настроение было скверное: нет ни парохода и коляски нет. Я смотрел туда на юг, где под низким мрачным горизонтом собирались тучи – и река свинцовым отблеском уползала, извиваясь, за горизонт. Этот горизонт с мрачным речным разливом мне напомнил вдруг картину Левитана «Над вечным покоем». Там скит на первом плане, здесь я вижу скит в стороне за станицей Сбега. Эту картину я заметил почему-то в моленной у Матрёны. Я помню, спросил ее: «Откуда эта картина?». «Это для нас, староверов, не картина, а икона. Атаман принес ее с ярмарки». Помнится, среди негасимой лампады картина выглядела еще более мрачной, здесь завеса туч становится зловещей, она готова, похоже, раздавить все живое на земле. «Это картина стала для нас иконой судьбы старой веры. В ней вся безысходность нашего бытия. Просто она списана с нашей судьбы. Впереди скит это наше прибежище последнее, а дальше – нам просто было бежать некуда. Вот в такие места гнали наших отцов старой веры. Гнал царь и его сподручный – Никон. Так в самую глушь божьего мира мы уносили свою веру. На картине ты видишь край света. Видна последняя сторожка, а дальше живого мира нет. Но над всем божьим покоем – будет вечно жить старая вера. Аминь!»

С вершины утеса я еще раз обернулся туда, где над вечным покоем собирались тучи. Стальная зловещая полоса реки осветилась среди мрака. Рванул ветер и из-под нависших над головою туч забусил частый дождь…

Вот уж хуже всего ждать да догонять. Пароход не пришел снова. Уже прошел и день, и два. Я был на заимке, но сестры там не оказалось. Но дядя просил дождаться отца. Тот только и мечтал увидеть тебя в форме гимназиста. Ведь никто из станичных не учился в гимназии. Крестный, мол, рассказывал отцу каков ты в новой форме молодец. Вот и отцу твоему хотелось глянуть на тебя – каков ты есть, как гимназист?

Я занялся Дневником. Учитель не раз говорил, что вести дневник надо регулярно, записывая дорожные впечатления. Чтобы вошло это в привычку, как у любого путешественника. В тот день я записал из того, что рассказала Матрена о расколе. «Писал протопоп Аввакум в своем „Житие“, что отправили его в усмирение старой веры в Забайкальский край с казаками, атаманом которых был некий Павшков, изверг. Должно из служивых казаков. Земли там непривыкшие родить хлеб. Многие умирали, записал Аввакум. Однако все превозмогли благодаря старой вере, пишет Аввакум. А еще они отбивались от маньчжуров, себя защитили и землю…»

Ниже этих слов тетки Матрёны я дописал в дневнике слова Пушкина: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно. Не уважать оной есть постыдное малодушие…»

За вечерним чаем, дядя мне много хорошего рассказал о Бутине. Отец его был крупным скотопромышленником. Он гремел своими капиталами. В городе никто не мог миновать его, не поклонившись ему. Он, не скрывая, хвалил староверов, своим громогласным голосом Мол, царица-немка из русского мужика – хозяина сделала мужика – раба, а по-русски – холопа. Вот и пошла гулять по Руси голь перекатная, а старая дородная Русь стала лапотной. С мужиком, учил старик Бутин, ты водись, дружись, не бранись, что надо ему – дай, но при одном уговоре: бери и помни! Молодой Бутин отошел от веры и от Бога заодно: не то ноне время. Кесарю – кесарево, а Богу – богово. Ноне надо крепко голову держать на шее, поучал молодой Бутин. Ведь вместо бога на небесах теперь будет править всем капитал.

Дядя замолчал, задумался. Матрена все время слушала своего атамана, но чему-то лукаво улыбаясь, порываясь все же что-то сказать – не решалась.

– Яков, а ведь растет в станице вашей твоя невеста, – вдруг выпалила тетка, виновато глянув на мужа.– Уж отец твой позаботился о тебе.

– Да, наверное, – буркнул я.

– А кто же это? – не унималась Матрена. Видно ей давно не терпелось меня спросить об этом, но она не могла перебить атамана.

– У меня еще со школы одна невеста- Настя, – виновато потупив голову, сказал я.

– То-то и Лукерья сказывала, что отец твой – первый подарок везет Насте, а не дочери Вере. Говоришь, Анастасия! Что ж, она – девка бойкая. Сумеешь ли ты с ней совладать? Уж больно ты смиренный – весь в мать. А она дочь Савелия. Он хозяин крепкий. Лавка у него в станице. У тебя губа не дурра – язык не лопатка – видишь, где сладко. А девка – она мёд. На нее, гляди того, мухи начнут слетаться. Дарья живет в работницах у Насти и сказывает, что Настя погуливает. За ней водится грешок – блудит…

Рассказ о Насте в чужой станице задел меня. К Насте я не испытывал никаких чувств, но чтобы плохо о ней отзывались – не терпел.

– Ну, ты не дуйся на тетку, как хомяк. Ведь жизнь прожить – не поле перейти. А вот отец твой прямо-таки женихом стал. Как-то заезжал. В коляске на резиновом ходу. Поди, у Бутина купил. Бороду распушил, – ну! – чистый купец. Сапоги с хрустом, с жилетки через пузо цепочку пустил. Вот грамоты в нем не хватает, а потому и вас учить стал. Но ты, Яша, верь своей мечте, как мы верим старой вере. За нее мы, если надо, и умереть можем, ибо это истинная вера. А уж ты повторяй чаще: «Сподоби мя, господи, умереть за мою веру. Аминь!» Твори чаще эту молитву и шагай спокойно, даже если вера твоя казачья кому-то будет не по душе…

3

По совету дяди Андрея я все же решил дождаться парохода. Южные степные ветры принесли жаркую на начало лета погоду. Чтобы скоротать время, я верхом на аргамаке пустился колесить по окрестным местам. Я даже забирался на утёс, огляделся. Софьи не было видно. Спешить мне было некуда. Легкий бриз приносил от реки сюда прохладу. Я устроился, по удобнее, на месте некогда орлиного гнезда и – с мыслями об отце – задремал, подставив лицо теплому ветру…

От голосов снизу – я поднял голову. Возле каменных развалов стояла коляска. Две женщины беседуют на польском языке. Одна из них дама в черном – уже известная мне от дяди – польская «декабристка». А рядом девушка со светлыми кудряшками. Это Софи.

– Со… фья! – крикнул я, махая ей рукой.

Девушка глянула вверх в мою сторону и подняла верх руку, давая мне понять, что она сама придет ко мне. И вскоре послышались шорохи легких шагов на тропе, ведущей вверх по горной тропе. Я с волнением ждал встречи с детством. Я глянул вниз. Тропа петляла среди каменных выступов. Как легко она преодолевала, прыгая с выступа на выступ с легкостью дикой козы. Это уже не та девочка, что когда-то неуверенно – нога ее то и дело скользила назад, – но все же меня вела вверх. Перед вершиной я подал ей руку – она протянула свою. Не сказав мне за это спасибо, что было на нее не похоже. И было так, будто мы расстались только вчера. Я был удивлен, но ее это, похоже, нисколько не смутило.