Казачья Молодость

– Нет, не довелось испытать. Я про это как-то сказал Бутину. Он ответил, что в Англии в гимназиях поголовная порка. У нас она от дикости. Правда, замети он, что великий хирург Пирогов очень даже приветствовал подобное воспитание поркой. Я где-то вычитал, что на тех местах, на которых мы сидим, расположена масса такого, что массируя его посредством порки ивовым прутом, замоченным в воде, то ты получишь массу удовольствия.

– Это грубая шутка, – смутилась девушка.

Я и сам не рад был, что стал говорить об этом.

– Экзекуции в любых целях – не средство воспитания. Это унижение человека до уровня скота. Но я бы хотела тебя спросить о другом. Ты много говорил мне о казаках, о Ермаке, о Хабарове, которые открыли Сибирь и Дальний Восток для России. Но почему мы о них не слышим? А то и вовсе, – знать не знаем, что это за люди. Думаю, это оттого, что вы больше воды намутили в истории. То Разин пришел дать волю, то Пугачев стал пугать царицу и ее двор. То вы, казаки, переметнулись – я слышала от Бутина – к Лжедмитрию. И что теперь вам за все за это памятники ставить до небес?

– Ну, до небес, допустим, нам не надо ставить памятников, – я взял ее за руку решительно, – а вот помочь поставить бы на месте разобранных развалин бывшего монастыря часовенку в честь казаков-землепроходцев – вот это надо бы. Пусть она напоминает каждому прохожему, что здесь покоится память о наших казачьих предках. Пусть кто-то поклонится, кто-то помолится или просто задумается над былым. Вот этого я добьюсь. Может не в этот раз. Но знаю точно, что в часовне – будет старая икона от староверов, – взволнованно заговорил я.

– А почему старая икона?

– А потому, что те землепроходцы, от которых пошел и наш род, были людьми старой веры. Да, может так получится, что это будет памятник старой вере. Она этого заслужила. Под знаменами старой веры завоевана эта земля, на которой мы с тобою стоим, под названием Сибирь. Со старой верой легли на монастырском погосте предки мои. Пусть будет часовня им надгробным памятником.

– Откуда в тебе столько патриотизма? Откуда в тебе этот зов твоих предков? – глядя на меня так, будто на лице моем есть ответ на эти вопросы, спросила Софи.

– Это во мне от казачьей крови. А потому и зов предков во мне естественен. А еще у меня в друзьях казаки-каторжане. А если собрать воедино и дядю Андрея, атамана Сбегов, да Учителя, да АБ, моего духовника Анну Борисовну, то тогда будет видно – из чего слагался во мне этот зов предков. Хотя это не все. А сама жизнь в станице, а мать и отец. Вот и получится, что зов предков – это целый мир, в котором живет казак. Только казаку понятен этот непростой мир.

Мы долго разговаривали в этот день. Катались на лодке по заросшему от водных лилий пруду.

– Ты заметил, что сегодня Влада была к тебе внимательна. Это она оттого, что узнала про твои подвиги. А ведь раньше она и слушать не хотела о тебе, как казаке. Ведь это она шепнула мне, чтобы я поцеловала тебя, а она сама протянула тебе руку для приветствия, когда ты вошел сегодня в кабинет. Она далеко не всякому может подать руку.

Я, осмелев, приблизился к девушке и привлек ее к себе с поцелуем. Она, не возражая, подставила щеку.

Она много после этого говорила о своем новом друге Александре из кадет. Я видел этого светловолосого красавчика. Я слушал ее вполуха о нем, как о покорителе женщин, любовь которого, как я понял, не обошла и ее.

Знала бы она, знал бы я, что пройдут два года и этот влюбленный в Софи мальчик станет моим закадычным другом, с которым я пройду огонь и воды первой мировой войны и только эмиграция разлучит нас. А следом за ним уйдет и Софья. Как говорится, нет повести печальнее на свете…

– Ты так смотрел на Влади, что мне показалось – уж не влюбился ли ты в нее? Влади – польская красавица. Будь осторожен – она принадлежит Бутину, негласно. И смотрю и она влюбилась в тебя, узнав, что ты стал известен в городе, как социалист. Твои дружки чуть было не убили жандарма, изуродовав ему лицо. Тебя, как вольнодумца, надо судить, а тебя любят. Нина по тебе скучает, а тут еще наша Паша какой раз о тебе спрашивает. Так что мне около тебя и места нет.

– А ты смелее со мною.

– Пробую, – глядя в воду, тихо сказала она. – Приходила на утёс, а там только ветер гуляет. Тебя нет.

– Это тебе, Софья, зачтется. Даю тебе слово. У нас полно времени, чтобы наверстать упущенное. Ты только веселей на это смотри. Не горюй.

– Я думаю о другом. Мы, поляки, страдаем за свое свободомыслие. Я знаю от Влади, как поляки страдают от этого. Но это народ. А ты один в своем классе бросил вызов своим свободолюбием. Ты мог жестоко пострадать, не будь Бутина. Я и Влади любим в тебе эту казачью вольницу, она нам, полякам, по духу. Вот смотри на этом кольце, выкованном из кандалов каторжан на внутренней стороне на польском выбито: «За Вашу и нашу свободу».

Я взял в руки кольцо.

– Весомая штука.

– Такой весомой была дружба русских декабристов и польских повстанцев. Те и другие здесь встретились, хотя польское восстание было позднее, чем восстание на Сенатской площади. Это кольцо передалось от мужа Влади. Было сделано два кольца. Одно у нас, другое – у ваших ссыльных казаков и там надпись на русском языке. Кольца сближают поляков с казаками, хотя мы исторически были врагами. Я помню, когда ты был еще учеником, то на встречу приносил книжку Гоголя «Тарас Бульба». Там казак влюбляется в польку – и погибает за любовь. У нас с тобою все наоборот выходит. Так ведь? – лукаво улыбнувшись, проговорила Софи.

– Иные, Софи, времена, иные и нравы. Да и времена сегодня не Запорожской Сечи. Мы те же, но мы другие.– Софи водила пальчиком по воде, пытаясь вырисовать фигуру, но она тотчас под пальцем исчезала.

– Если бы тебе пришлось исповедоваться у священника, – что бы ты сказал? – продолжая водить пальцем по воде, спросила девушка.

– Я где-то читал, что подобное происходит у вас, католиков. А потом, я никогда бы ни перед кем не стал бы исповедоваться. А то еще каяться заставят… Нет, «минуй нас пуще всех печалей» подобное.

Мне было шестнадцать лет, я был вполне зрелым юношей.

– Пойми, мое сознание отсевает мелочи жизни, а именно то, что и есть, может быть, грешным. Да, память та, как губка, она впитывает все – даже то, что не следовало бы. Память сейчас работает на прием, а вот лет через пятьдесят, можно к ней обратиться, но не раньше. И тогда на основе своей памяти – а уж она тебе подскажет, что с тобою было в пять лет, – ты и сможешь рассказать или написать исповедь. А сейчас у меня даже нет предмета исповеди. И в церкви бываю только тогда, когда нас ведет туда строем надзиратель гимназии. В любом знании нет греха. Раньше церковь за знание того, что земля вращается, сжигали на костре. Но сегодня она отменила этот грех. В знании нет греха – и нет, значит, покаяния. Мне еще не о чем исповедоваться. Я ничего не прошу у небес. Судьба мне дает все необходимое. И беды, чтоб крепить характер и благодетеля, чтоб меня упавшего, подхватить. А в пору учебы – дружба самое верное чувство. Любовь может изменить, а дружба, она будет тебе верной в любую пору. Я тебе предлагаю дружбу.

– Что ж, я с благодарностью принимаю дружбу с тобою. Она будет для меня драгоценна, – нежно заметила Софи. – Но ты, как я поняла, каяться не будешь все же. Что ж, тогда это сделаю я.

Рассказ ее был долгий. И о встречах на вечерах с Сашей, то она как-то познакомилась с Петром. Вот уж никак не ожидал, что тот Петр, мой сосед по парте, встречался с Софи и мне ни слова об этом. Хорош друг! Потом Софи заговорила о Нине. Что она, мол, вскружила голову молодому поручику адъютанту его превосходительства наказного атамана. При упоминании Петра я даже как-то растерялся – у меня из рук выпало даже весло, и теперь я пытался выловить его.

– Уж не разволновал ли тебя мой рассказ? И что же ты на это можешь сказать.

– Оправдания не жди. Каяться мне не за что. Я учил ее верховой езде. Не скрываю – мне нравилось следить за ее легкими движениями, видеть ее живые веселые глаза. По тому, как гулко хлопнула входная дверь в доме, я знал, что пришла Нина. Девушка решительная. Отца своего она любила, не смотря на его всегда мрачное настроение, которое она оправдывала его преподаванием в кадетском корпусе. Кадеты – публика непростая, своенравная.

– Но ты любил Нину? – вдруг спросила Софи.

– Это сложно сказать – любил или не любил, – неуверенно сказал я, будто каждое слово давалось с трудом.– Думаю, было состояние влюбленности. Что еще может быть в нашем возрасте? О любви может рассуждать Влади. Она осознанно воспринимает это чувство. А мы свою биологическую страсть окрашиваем романтически в любовь.

– Я от тебя таких «биологических» слов не ожидала. Откуда они в тебе?

– Я люблю антропологию – и многое прочитал о ней. Это наука о человеке, о его появлении, становлении.

– Это поэтому у тебя череп. Петр рассказывал, что у тебя и в комнатке, где ты живешь, есть череп. Нина мне говорила, что ты его принес из склепа заброшенного кладбища. Все так?

– Да, это так. Интерес к ископаемым костным остаткам привил мне мой Учитель, а он палеонтолог, то есть, ученый, изучающий костные остатки некогда живших на земле животных. Я был участником его экспедиции – и он нашел остаток бивня мамонта. А относительно слова «любви» у казаков, то слово это – никудышнее, его никуда не приложишь. У нас этому слову есть замена: нужность. Каждый в казачьем деле чем-то нужен. Жена рожает казаков, муж – служит, а в свободное время – он пахарь. Помнишь, читал я «Тараса Бульбу», так там Гоголь пишет о любви как о мгновении страстей между казаком и казачкой. И все. Казак чаще в доме гость. Мы видели отца по два-три раза в году.

Софи предложила: по случаю моего дня рождения не плохо бы посетить ресторан у озера. Это было куда более приятнее, чем эти исповеди, не стоящие, по-моему, выеденного яйца. В ресторане в дневное время было мало людей. Мы сели у окна с видом на озеро. Официанты Софи знали, так что нам быстро накрыли стол. Заказывала Софи – у меня карманных денег не было. Я не просил у отца денег, а сам он, наверное, считал, что они мне не нужны.

Мы веселились, болтали, шутили и танцевали допоздна.

– А ты, я смотрю, не изменился. Вырос, но все тот же казак. Каким ты был – таким и остался, – прижимая свое горячее девичье тело ко мне в танце, тихо на ухо проговорила Софи. – Я думала, что гимназия сделает тебя другим. Но по поступкам твоим видно, что в тебе сидит все тот же Разин или Пугачев. Но ты сегодня дал мне волю. Разин ваш лишь только собирался дать народу волю, а ты дал мне ее…

Мне пришлось вернуться в беседку за «Книгой для путешественников».

9

Бутин по пятницам устраивал вечера. Здесь были близкие ему люди города. Любезный, хлебосольный, либеральных взглядов он любил собираться на открытой веранде с видом на английскую часть парка с классическим газоном. Чаше среди гостей были промышленники, адвокаты, директора училищ. Он предпочитал встречаться с людьми дела. Деловой человек – он и скажет умно, к месту. А сколь деловых людей из старой веры? Оно и видно: в чьих руках капитал. Все Морозовы, Третьяковы – да сколь их по России – и весь их капитал корнями уходит в старую веру. И всякий раз, начиная подобное собрание своих единомышленников, Бутин скажет, что капитал России идет от нас, от старой веры.

В какой-то раз разговор зашел о казачестве.

– Ты, я слышал, отказался участвовать в скачках на летних сборах казаков твоей станицы. Я одобряю это. К намеченной цели надо идти, не считаясь ни с чем, – благодушно заметил Бутин.

– Я не готов к серьезным скачкам. В родной станице нас, Дауровых, все знают – и я не хотел опозорить наш род казачий. Конь от дяди был мною плохо объезжен. Мы плохо знаем друг друга. А любая скачка – это риск и для коня, и для меня. Но атаман обиделся – и снял казаков с раскопок.

– Ты все верно сделал. Тебе еще рано выступать среди казаков – ты не призывного возраста. А на атамана обиды не держи. Но одно помни, что твоя мечта тебе принесет еще немало бед. Ты к этому будь готов. В тебе староверского упрямства от матери предостаточно – его не занимать. Ты многого добьешься, потому что мы все здесь старой веры и многие из нас миллионщики. Старая вера держалась на грамоте. Вот и мать твоя готова была учить, вас сыновей, хотя дни жизни были ее сочтены. Это подвиг матери-раскольницы. Ты это помни. А то, что было с тем польским офицером-жандармом, то забудь его. У тебя ангел хранитель – сам император. Но поляк – он коварен. Будет при случае мстить тебе. Да, будет не просто. Он, как и все поляки, авантюрист. Это у них в крови. Знай, правда на твоей стороне, а я, если надо, помогу. Ты хоть на половину, но нашей веры, старой. И еще. Казаки были в Оксфорде в Англии. Тогдашний король подарил именно казачьему генералу Платову саблю за победу над Наполеоном. У него был отряд казаков-староверов. А наша слава – художник Суриков! Казак-старовер. Не зря он писал «Боярыню Морозову».

– Я вот, что хотел давно у вас спросить. У нас Соборный праздник святомученников Флора и Лавра, но они и покровители коней. Не так ли?

– Мудро, мальчик, мудро! Я сам давно об этом думаю. Огромная Россия и повсюду войска казачьи, а праздника у вас, казаков, нет. И вот праздник коня и должен был бы быть в день памяти этих святых.

– Казачество – двумя руками за такой праздник коня! – воскликнул я.

– Конь издревле был святым животным у кочевников. Ведь даже подкова коня до сих пор хранится как оберег. А голова коня на крыше строения. Само название «конек крыши» пошло от слова «конь». Было поклонение коню, а ноне про это забыли. Я в столице ищу человека – истинного конника, чтобы он взял на себя создание всей идеологии такого праздника. Даже есть на примете такой человек. Я познакомился с ним на Красносельских скачках. Но он пока учится в Академии Генштаба. Он был в составе сборной олимпийской по верховой езде. Ты учись, Яков, славно и без всяких чудес только, а я подготовлю почву для поступления тебя в наше кавалерийское училище. И еще. Ты не случайно попал в этот кружок. Ведь ты заглянул вместе с кружком в наше завтра. А заглянуть сегодня в завтра в России – преступно, потому что реальное – действительное…

*

Каникулы были на исходе. Мне не терпелось показать все, что найдено при раскопках, Учителю. Да, их оказалось не так много и они не были столь убедительны, как это бы хотелось мне. Оставшиеся дни я проводил с Софи на озере. Она учила меня ходить под парусом. У Бутина две яхты. Меньшая принадлежит Софи с Влади. Эта яхта проста в управлении, так что я вскоре уже мог ходить разными галсами. Так что мы или бродили по глади Большого озера, то грелись на камнях нами облюбованных Каменных палаток. Это природное нагромождение из скальных пород с прослойками песчаника, ветер выдул разрушенный погодой песчаник, что придало внешне впечатление уложенных друг на друга каменных «лепешек» с гладкими поверхностями. Вот на них мы и загорали. Здесь же разводили костер, а в хозяйственной сумке Софи всегда было что-то съедобное. И обязательно было кофе – Софи его большая любительница. Я заметил, в доме все любят кофе. В станице я даже не слышал о таком напитке, а здесь без него не обходится ни один разговор. Стал и я привыкать, хотя и не сразу, к этому горькому напитку.

После купания – грелись на камнях. Я читал ей «Страдания молодого Вертера» Гёте. Эту книгу мне посоветовала прочитать во время каникул Анна Борисовна, наша АБ.

За несколько дней до отъезда я узнал от Бутина, что пароход с моим отцом стоит под разгрузкой на пристани Покровка.

Встретив отца, я издали и не узнал его сразу. Он вообще показался мне чужим человеком. Купец ни купец. Рубаха, жилетка на нем, цепочка поперек живота, брюки, заправленные в сапоги. На голове белый картуз. Нет, не похож он на казака. Купец – да и только. Ничего не осталось в отце от казака. Я в недоумении, разглядывая отца, было, задержался, а уж отец, видя меня, окликнул. Позднее Лукерья признается мне, что отец перестал бывать на казачьих кругах – об этом, мол, сам атаман ей говорил – предпочитает коляску, чем ездить верхом на коне. Словом, отходит от казачества. Я понимал, проучившись в гимназии, что в коммерческом деле встречают по одежке, а потому отец и должен соответствовать тому, чему он служит – коммерции. Долгих разговоров отец и раньше не любил: равно, как воду толочь в ступе – пустое дело.

– Во всем, сынок, должен быть порядок, – вдруг с этого начал отец, обняв меня, – порядок в делах – порядок в голове, – поглядывая на карманные часы, продолжил скоро отец, – Без царя в голове, сын, житья в России не будет.

Зашел разговор о Японской войне, о беспорядках в Губернске.

– Ладно, военным, им пушки да винтовки надо обстреливать, чтоб не заржавели. Но зачем нам лезть на чужую землю, когда своей девать некуда? Дай-то Бог сил, чтоб ту землю, что есть, обработать с умом. Так нет, завели Порт-Артур. Японцам деться некуда – вода со всех сторон подступает. Им бы землицы не помешало. Мы то – куда лезем? Вон степные станицы не знают – куда зерно девать? Вот туда надо государевый капитал вложить, а не цепляться за чужие земли, за которые ухлопают немало русских. Не по – хозяйски все…

Мы сидели в буфете на дебаркадере. Отец, зная меня, заказал все вкусное. Икру красную, балычок жирный из брюшков кеты. Отец говорил, не спеша, с расстановкой, поглядывая через открытое окно на реку.

– А то, что войска разогнали стачку в Губернске – это дело. Так их мать ети и надо, – вдруг вспылил отец.

Я промолчал о своих подвигах в день митинга. Говоря все так и про это, отец, конечно, многое знал из того, что было со мною в гимназии. Но я сделал вид, что события эти не волнуют меня. Переубеждать отца – не благодарное дело. Он учит меня – и я ему должен быть только благодарен. Я не знаю, кто и сколько платит хозяйке за мое содержание, но она перед отъездом заметила, что пусть отец не забудет перечислить деньги на пошив новой формы, а сколько – он, мол, знает. Да и стоило ли отца переубеждать? Думаю, коммерция подправила изрядно и строй его мыслей и убеждений. Но именно тогда-то и наметилась та трещина, которая, спустя годы, разведет нас с отцом по разным сторонам баррикад в годы гражданской войны.

Да и во мне, я думаю, отец заметил перемены.

– Я вижу по лицу, что ты стал другим. Вот и взгляд твоих карих глаз, смотрю, стал цепким. Я знаю, как ты устремлен к мечте детства – к странствиям. Думаю, и кружок тот для тебя был неслучаен. А зря. Что общего между тобою и той голытьбой, что захотела власти. Если так случится – нам, казакам, не будет место в России, – я впервые слышал от отца такие слова. – Через два года – и ты юнкер училища. Я под это уже капитал подсобрал. Одна справа будет сколь стоить, а еще коня. Да казачьему офицеру положено иметь два коня. И в степной станице растет такой конь – огонь! Хоть и обойдется он нам недешево, но по казаку – и конь. Мы, казаки, по истории держим власть цареву и тебе этого не миновать. У тебя впереди будут победы, награды, звания… Ты можешь дорасти до наказного атамана. Оставь эту голытьбу. Они народ мутят, чтобы нас по наделам земли сравняли с мужиками. А народу только сунь шлею под хвост – он так взбрыкнет и понесет, что телега власти в дребезги развалится. Вот к чему приведет ваш кружок. А случись так, то я все должен буду отдать. Если у царя власть возьмут, то и мы с тобою останемся у разбитого корыта, как та старуха в сказке.

Голос матроса снизу доложил, что пароход готов к отплытию. Отец, должно, растревоженный мыслями сидел неподвижно, будто слова матроса его не касались. Мы сидели молча. Вскоре показался матрос.

– Что, Дмитрич, задумался? – крикнул из-за двери молодой человек. – Я тоже слышал, что в Губернске был бунт.

– Казачество бунта никакого не допустит. Казак – это сила России. Он одной рукой может бунт задавить. Что там было? Чума их знает. Сказывали, погалдели да разошлись. Казаки их местные немного пощипали. Нас, станичников, там не хватало, а то бы шороху навели.

– Мы, дядя, все русские таковы… – оборвал его матрос. – Я вот из крестьян…

– Дикий вы народ… этот шальной мужик. Вот Бутин, он бывал в Европах. Так там, говорят, что русские ленивы…

– А ты, дядя, поживи в деревне, да похлебай серых щей да поноси худых лаптей, – так какой из тебя работник выйдет? От холопа мало прока. Он мантулит на хозяина. Вам хорошо – вы сами по себе хозяева. А я, куда не обернись – всюду холоп, что на деле – раб. Так что – вот мы и есть та голытьба, которых ты, Дмитрич, поносишь…

*

Мои встречи с Софи в доме нередко сопровождались встречами с Бутиным. Я всегда был трепетно рад разговору с ним. Бывало, что заслышав мой голос в гостиной, он приглашал зайти к нему в кабинет. Я нашел его за чтением газет.

– Вот послушай, какие сегодня модные идеи, – сразу заговорил он, как только я зашел, – и первая из них – это социализм. Как можно дойти до такой дикости в знании нашей истории, что на следующий день после рабства вам обещают прелести эдема, рая! Да, освобождение народа от рабства необходимо. Нам, языческой стране, христьянство прививают сверху целое тысячелетие и до сих пор в какой-нибудь Мордовии язычество живо. Рабство будет в нас отрыгаться все триста лет, что держали Романовы.

Народ не знает ни прав, ни свобод, ни как их отвоевывать. А капитализм этому бы научил, заставил бы народ через нищету и голод бороться за свои права. А мы эти права даем на блюдичке вместе с социализмом. Но и социализм их не даст, а только продекларирует где угодно – хоть в конституции. Я владелец приисков запросто так и гроша ломанного не дам. Поставь меня в позу через забастовку – что-то буду вынужден дать. Платить больше за каждый грамм добытого золота. Золота, а не вывезенной пустой породы. Вот что такое власть капитала, которая когда-то съест этот нищий социализм. Ведь он не создает прибавочной стоимости, а значит – и капитала. Они, социалисты, не читали «Капитал» Маркса К. Они, все современные революционеры, воспитаны на идеологии анархизма. Ведь анархизм – это идеология рабства. Эти триста лет рабства и породили именно в России идеологов анархизма, как Бакунин, Лавров, Кропоткин. И им социализм поставит памятники, ибо в сущности социализма лежит анархизм. Даже если и будет социализм, то Россия, выйдя из мрака крепостного права, ослепнет, приняв идеи утопического социализма за реальный. Я встречался в Англии с Плехановым, нашим первым марксистом. Он сказал, что сделав так, Россия сойдет с рельс общей магистрали развития цивилизации – и сорвется в пропасть. Что Россия только-только вошла в лоно буржуазной демократии, когда стачка, забастовка – это инструмент борьбы за права человека Социализм даст – пока он будет – рыбку, а капитализм даст человеку сеть – и ты попробуй, изловчись, поймать эту рыбку сам. Соберись в профсоюз, создай гражданское общество – и тогда, сообща, ты сможешь поймать ту рыбку. Но путь этот долгий… уйдут века! Доведется – прочти книгу Мишле «Народ» и многое станет яснее. А то, послушай, что сказал Марк Твен. Он сказал примерно так, что из-за невежества народа свобода возможна только в аду. Это его впечатление от чтения книги Кеннона «Сибирь и каторга»…

*

Перед отъездом я обещал побывать у брата Гриши на новоселье. Он дано приглашал – да все как-то было не по пути. На пароме через нашу реку Шумную была приятная встреча с Пашей. Встреча с ней всегда была, как со старым другом. Она протянула руку – я свою. Разговорились. Она возвращается с дойки коров. В телеге стоят бидоны с молоком. Она предложила попить из небольшого бидончика парного молока. Я с удовольствием выпил, похвалив за молоко.

– А ты не кержачка? – вдруг спросил я, любуясь свежестью ее лица.

Она, не поднимая взгляда, утвердительно кивнула головой. Мы сошли на берег. Она ловко села на сено в телеге и взяла вожжи. Сел на своего коня и я. Мы ехали в гору и о чем-то говорили. Перед домом Бутина я простился с Пашей, рассказав ей, что на днях уезжаю, а, мол, сейчас должен навестить брата. Я крепко пожал ей руку – и мы расстались.

Брат построил дом в два этажа, как принято строить в городе у состоятельных граждан. Первый этаж из кирпича, а второй – рубленный из сосны. Приняли меня радушно. Я в разговоре спросил его про Пашу.

– О! Это девка боевая. Первая горничная в доме. Она из староверов с Волги. Ты почитай о староверах у Мельникова-Печерского в его романах «В лесах» и «На горах». Она кержачка. Я часто вижу ее в доме. Славная девица. На все руки мастерица. Ее пригласила в дом еще жена Бутина. Влада сейчас не нахвалится ею. Кофе научилась готовить. Словом, работящая, так что вскоре она всех слуг за пояс заткнула. Она не даст себя в обиду. Волжские, они такие, – слегка картавя с детства, говорил брат, лукаво поглядывая на меня.– Я смотрю, ты время зря не тратил. Тебя и с Софьей видели, как вы верхом на конях гарцевали. А сейчас про Прасковью спрашиваешь. Я слышал от Бутина, что ты и раскопки ведешь на развалинах. С детства хилый был, болезненный, а ноне, смотрю, ты вымахал в молодца.