Казачья Молодость

В соседней комнате послышался плачь ребенка и голос матери. Вышла жена брата Надежда. Стройная худощавая некрасивая женщина. Я знал ее раньше и теперь был с ней на «ты». Она накрыла на стол – и ушла на плачь ребенка. Я заметил, как сейчас помню, бледность в лице брата и она производила впечатление совсем нового и чужого лица. Исчезла прежняя казачья стать, прежняя живость в лице. Мы отметили новоселье, о многом поговорили, но об отце, что в нем убыло все прежнее казачье, не сказали – ни слова. Я знал, что отец ценит помощь Гриши в его коммерческих делах. Не сказал и про то, как он и отец отходят от казачества. Брат стал адвокатом в адвокатской конторе Бутина. Он уходил в иной мир – мир чиновников, чуждый для меня мир.

Разговорились о Толстом, о толстовцах. Брат поносил Л. Толстого за то, что тот носится с Богом как с писаной торбой. Играет то в сапожника, то в пахаря, а сам садится за роскошный стол барина. А мужик его яснополянский пухнет от голода. Я ему возразил: единственный в России, так это Толстой, который может открыто сказать, что в России до сих пор рабство. Да, бывали времена и похуже, вспомнил я слова АБ, но не были так подлей. И что Россия задыхается от безвременья.

– Это в тебе от Бутина?

– Это от гимназии и от Бутина то же. У меня были прекрасные учителя. Вот они-то и вложили в меня то, что ты слышишь.

Брат был далек от моих мыслей о рабстве.

– Ведь не все слуги признали Влади – эту иезуитку хозяйку дома. А Паша оказалась такой покладистой, что угодила и Влади. Так что имей в виду, что в доме хозяйка пани Владислава. Так что Паша угодила новой хозяйке и Влади, я слышал, одаривает ее подарками. То кофта на ней новая, то сережки. Вот так брат. Сейчас в доме хозяйка пани Владислава Бутовска. А Софи ноне Бутин удочерил. Так что она богатая невеста. Смотри, брат, не промахнись. Я бы не стал раздумывать. Куй железо – пока оно горячо.

Брат заметно округлился, потучнел, как и положено чиновнику по особым поручениям. Все в нем уложено умно, расчетливо. И конечно, он далек от азарта, риска. Это все в нем потухло. Вот и речь его спокойная, дородного господина. И все больше в нем попахивает Обломовым. И я не шучу. Он как-то предложил через нашу Шумную вместо парома соорудить мост. Ну, чем не Обломов? Я сам не знал, как стать гражданином и работать на пользу обществу, о чем не раз говорил Аб. Для меня пока не было ничего страшного в том, что, со слов АБ, закрыт журнал «Отечественные записки», что этим был закрыт золотой век и, мол, это ударило по всей русской жизни. Я этого не почувствовал…

*

Наверное, это была одна из последних моих встреч с Софи перед отъездом. Я и раньше, когда мы в детстве встречались на утёсе, знал, что она любит полевые цветы. И тогда при встрече я дарил ей букетик, и она с благодарностью его принимала. Так было и теперь, но первой я встретил Пашу и я не мог ее обделить вниманием. Я, как кавалер, отделил от букета и подал Паше. Но тут дверь на веранду распахнулась – и на верхних ступенях лестницы показалась Софи. Она ревниво глянула на Пашу и на меня. Сердце мое вздрогнуло: «Неужели я влюблен в Софи?» Паша смутилась и прошла вниз мимо меня. Я стал объяснять Софи, что во всем виноват я. Я знал, что слугам в доме запрещено заводить любовные интриги. А здесь вдвойне получилось неловко: я, как известный в доме кавалер дочери хозяина дома, у нее на глазах завожу шашни с горничной. Узнай об этом Влади, строгих правил хозяйка дома, – был бы скандал. А Паше бы не сдобровать. Иное дело: Софи и Паша одногодки и где-то подруги. Но только не в любовных делах. Здесь они соперницы, как покажет время.

А Софи в то утро вышла в новом платье. И ей не терпелось спросить меня, как оно к ее лицу. И помешала этому показу новой моды всего лишь горничная. Вот беда. Думаю, это очень ее нервировало, так что она раздраженно попросила Пашу оставить нас.

Словом, сверху спускалась Софи в образе то ли молодой дамы, то ли благородной барышни. Светлые перчатки по локоть, изысканная шляпка. Она твердо держала голову, как полька, и мне показалось даже надменно. Что-то в ней было от той «дамы в черном» из нашего детства. Я был очарован. Я не верил своим глазам: «Неужели мне придется брать эту крепость?» Глядя на нее, я только сейчас, похоже, осознавал, что она дочь известного в округе миллионщика. В ней я бы с трудом узнал ту шаловливую девочку со светлыми кудряшками из детства. Мы выросли. И теперь никто из нас не хочет выставлять свои чувства напоказ. «Только ты с ней будь снисходительней, – вспомнил я слова брата, – она дочь богатого человека!» Похоже, в тот день она хотела показать то лицо, с которым я имею дело. Тщеславная полька, вдруг ставшая богатой, хотела мне, казаку, показать: кто есть кто. Да, я бледно выглядел в тот день в поношенной изрядно куртке гимназиста.

День был по-летнему солнечный. Мы гуляли по набережному бульвару. Свежестью дышала под высоким берегом река Шумная. Воды ее гулко бились о скалы.

Я рассказывал ей о наших путешествиях с Учителем и что мы даже «сделали открытие». Мы в луже воды из осадков, поднятых со дна, получили модель вселенной. Это была эврика! Я стал говорить, как все мы были рады. Только Петр, твой дружок, ничего в этом не понял. Софи, похоже, это меньше всего интересовало. Она молча слушала, глядя вдаль туда, где река вырывается с грохотом из ущелья, и бьется о скалы, на вершине которой утёс. Она в который раз стала говорить, что она дважды ждала меня на утёсе.

– Ты пойми, Софья, как мне хотелось увидеть южные степные станицы. Увидеть караван, прибывающий из Китая. Какие товары они везут в Россию. Просто увидеть китайцев, монголов – было для меня ново. В тот раз я привез тебе китайскую статуэтку Будды, а Влади – китайский веер с журавлями. Но их я не смог тебе лично передать: мы быстро разгрузились и срочно поплыли в обратный путь. Таково было решение Бутина. Ты была довольна подарком?

– Да… – протянула она надутыми пухлыми губами. – А я тебя ждала…

– Путешественников ждут из их странствий годами, – попытался пошутить я. – Ведь обстоятельства сильнее и человека, и его высоких чувств. Вот и мы не встречались, считай, пять лет. Ты только подумай! Мы организовали под руководством Учителя в гимназии музей. Музей природы края. На это уходило целое лето, а то и не одно.

– Ваш учитель, как и все ученые, скорее люди порыва, научной страсти. А порыв кончится. Что тогда? Тогда их паруса странствий повиснут, как бывает на яхте в безветрие.

– Нет, Софи, ты не права. Экспедиция – это не прогулка по бульвару. Порыв есть и он будет, но это порыв долга, порыв чести исследователя перед наукой и Отечеством. Ученые, делая открытия, как и землепроходцы, открывающие новые земли, они не думают, что о них скажем мы с тобою. Это не порыв безумства храбрых. Это люди высокого долга и в их паруса всегда дует попутный ветер…

10

После нескольких встреч с Софи, я заметил, как у нас пропал взаимный интерес друг к другу. Я еще раньше приглашал ее на раскопки, но все это она считала пустым занятием. Нет, какие-то еще встречи были, когда я бывал у Бутина. Он заметил мой интерес к журналам «Полярная звезда» Герцена. Я искренно любил порыться во всей пачке журналов. Но, помнится, еще среди лета Бутин познакомил меня с англичанином. Он берейтор. Готовит коней и всадников к скачкам. Так я попал в его школу. При мне был конь по кличке Рыжий. Именно его дал мне дядя, узнав, что я хочу пройти английскую школу верховой езды.

– Ты, Яков, не волнуйся. Английская школа езды – лучшая в мире, – широко улыбаясь, обнажив свои лошадиные зубы, с крепким акцентом сказал Том – так звали англичанина – похлопывая коня по крутой шее.

Сухопарый невысокого роста, в шляпе и сапогах из желтой кожи он чем-то напоминал мне ковбоя американского из какого-то журнала. Я мог бы его скорее увидеть где-то на ранчо или на родео. Бойкий, напористый с громким гортанным произношением. Он сразу представился жокеем и назвал свое имя. Я проникся к нему уважением уже потому, как он при мне одним махом сел в седло. Это было для меня тогда достаточно, чтобы уважать человека, как наездника.

– Тебе, парень, хозяин дал такую возможность – пройти английскую школу верховой езды – это в будущем принесет тебе успех. Я бы ухватился за это обеими руками. Такой шанс, поверь мне, выпадает раз в жизни. Меня только травма посадила на трибуны, а я страстно любил свое дело жокея. Когда-то человечество научилось ездить верхом от вас, бывших кочевников. Тебя учить не надо. Если под тебя подвести мустанга, то ты будешь выглядеть не хуже индейца. В тебе надо только пробудить природный инстинкт наездника. Не упускай время. Помни, чем старше мы становимся, тем быстрее бежит время. Сейчас же время для тебя остановилось. Упустишь годы, тебе и конь не поможет.

Теперь мне приходилось разрываться между развалинами и берейтором. Он преподал целый курс школы жокея. Это и посадка, подход и преодоление препятствий. А главное – взаимопонимание с конем. И еще масс таких мелочей, из которых складывается успех в скачках.

Через коня Том открыл дверь в мою душу, так что мы подружились. Были симпатичны мне его обаяние и открытость.

– Нет, я, парень, не ковбой. Я профессиональный наездник. А ковбои сродни вам, казакам. Во мне же только ковбойская душа: я люблю вольный ветер и коня. По твоей посадке я вижу, что тебе чаше надо участвовать в скачках. Посадка – главный задаток успеха. А в тебе она есть….

Софи нередко приходила в конюшню. Мы общались. Ездили верхом по берегу озера. Мое любимое место. Говорили о разном, но в голосе ее чувствовались, что обида на меня осталась. Зато она впервые по моей просьбе рассказала о судьбе матери. Мать ее до встречи с Бутиным скиталась по приютам и работала, где придется. Он встретил ее, когда она работала посудомойкой в буфете дебаркадера. Здесь Бутин бывал часто, открыв пароходную кампанию. После встречи он покупает ей домик на берегу реки. Это будет началом трагедии, которую, по словам Софи, ее мать так и не переживет. А пока родилась я. Взрослела я быстро. Росли и расходы. Мать, чтобы выжить, стала брать в стирку белье. При дебаркадере была небольшая гостиница. Софи редко видела мать. Она уже спала, когда возвращалась мать, а утром ее уже не было, когда Софи просыпалась. Повзрослев, она уже стала понимать, что настиранное и высушенное белье надо гладить, иначе оно пересохнет. Так внушала ей мать. Она из оставшихся в печи углей разогревала утюг и, подложив под себя подушку, садилась тяжелым утюгом гладить белье. За день я успевала все перегладить. И так из-за дня в день. Порою тут же от усталости засыпала на стопке теплого белья. Привыкнув, мне стало нравиться, как из мятого шершавого белья получалось теплое и гладкое. Я приникала к нему – и это были первые ласки моего детства. Я гладила нежной детской ладонью теплую ткань – и от этого была счастлива, как после общении с чем-то теплым и живым. И это было все то тепло, что я помню из детства. Потом в нашем доме появилась тихая и улыбчивая Владислава. Мы быстро сдружились, так что вскоре Влади стала для меня старшей сестрой. Невысокая, с копной черных упрямых волос с большими печальным глазами. Влади была швеёй. Она шила в город на заказ. Нам стало легче жить. У меня появилось новое платье, так что они теперь ходили в костел на воскресную службу. Мать была рада нашей дружбе. Темной остается стороной то, почему она появилась именно у нас. Но именно Бутин привел ее в наш дом. Я до сих пор не знаю, кто мой отец. Тайну моего рождения мать, с ее слов, раскроет в пору моего взросления. Зато в благодарность «русскому пану» – так мать звала Бутина – учила меня русскому языку, а Влади – польскому, хотя и скрытно. Открыто по-польски говорить было запрещено. Досуживых вымыслов вокруг матери моей, Влади и Бутина было много, но что было на самом деле – никто не знает. Ведь Бутин купил им дом в польском посаде города, а потом мать выдал замуж за боцмана с парохода «Амур», где плавает Роман Дауров. Боцман погибает, а мать умирает в родах мертвого ребенка. Влади уходит в гувернантки в дом Бутина, а Софи хозяин дома вскоре удочеряет

Мы с Софи в детстве встречали с утёса пароход «Амур». Она встречала отчима своего, а я – своего отца. Пока мать была жива, но была уже на снастях, она просила Владу сопровождать Софи. Так в детстве появилась эта таинственная «дама в черном». Ею была Влади. В это самое время я и встретил Софи. Я тогда учился в станичной школе. Вот тогда она встречала пароход, выбросив вверх белый газовый шарфик. Он бился на ветру, как белая птица, готовая взлететь.

Я помню хорошо тот день, когда я с отцом на пароходе, мы плывем с грузом зерна, и я вижу тонкую фигурку Софи на краю утёса и в руках ее белый шарфик. Капитан дает гудками знать, что приставать не будет к пристани у Сбегов. Я стою на верхней палубе и машу ей руками. Она шарфиком приветствует меня. Я сколько сил кричу ей, но за гулом парохода – она меня не слышит. И это жалко до слез…

Мои успехи в занятиях с англичанином подавали неплохие надежды в скачках. В конце лета юнкера кавалерийского училища возвращались с летних лагерей. Город ждал своих героев. Оркестр громогласно извещал о появлении в городе колонны всадников. Город оживал, оживал ипподром. Городские афиши звали горожан на беспримерные скачки лучших наездников. Англичанин через Бутина – он уже знал многих, от которых зависело участие в скачках, – внес меня в списки участников забега.

Я на старте забега. Знаю, где-то на трибунах Софья. Впереди четыре круга по четыреста метров каждый. Я к казачьей форме. На меня посматривают с интересом – почему среди юнкеров этот казачок? Выбрать удобное для начала скачек не дают, так что меня «чужака» оттеснили в «поле». Отмашка флагом – старт дан. Я с краю – среди последних. Мой конь по кличке Рыжий башкирских кровей не робкого десятка конь. Злой, уруслив, он оказался настоящим бойцом. И хотя нас оттесняли, но мы вскоре вышли в ведущую группу всадников. Опыта подобных серьезных состязаний я не имел, а потому ничего не оставалось, как только отпустить коня. Теперь он поведет скачку, как ему подскажет животный инстинкт его табунных предков. Англичанин Том еще перед стартом успокоил меня, что на успех рассчитывать не надо. Мы уже прошли пару кругов, когда я вспомнив слова эти Тома, отпустил коня. Было одно желание: добраться до финиша. Трибуны гудели, поддерживая юнкеров. На последнем кругу мой конь закусил удила. Мне ничего не оставалось, как только ждать конца. На последнем повороте он сразу обошел «полем» группу «товарищей». Ушли назад все те, кто так высокомерно посматривал на меня на старте, как на «темную лошадку». Рыжий принес мне победу – в целый корпус. На трибунах встали, но только не юнкера. Я и потом, став известным наездником в округе, буду помнить, как мне принес победу первую в жизни именно конь, а не я, как всадник. С тех пор я оценил роль коня в скачках. Одно стало ясно, что инициативой коня пренебрегать нельзя. Хотя в тот день все поздравления были в мое адрес, но это не справедливо. Эта первая победа не принесла мне приза, но через два года я о себе здесь же напомню тем, кто забыл меня, – я возьму все призы и училища и города. И только тогда запестрят по городу афиши о Даурове, как о первом наезднике города.

Зато, как рад был мой англичанин Том: «Карашо… карашо!» – только и повторял он, уводя моего коня. Потом вернулся и тихо повторил уже им же когда-то сказанные слова: «Я говорил, что английская школа верховой езды – лучшая в мире!» И уже в конюшне Том по-дружески похлопал по плечу: «Не унывай. У нас говорят жокеи, что лучше выиграть и не получить приз, чем не выиграть»

– Победой надо доказать, что ты сильнее. Победу надо, как женщину, завоевать. Но можно победу стараться удержать, захватив бровку. Это, как у вас говорят, надо удержать синицу в руках. Она может выскользнуть. Так что победу надо выиграть, а удержать ее можно лишь, форсируя коня нагайкой. Ты подойди и ударь своего лучшего друга нагайкой – какой будет реакция? То же испытывает и конь, когда его бьют хлыстом. Он, молча, снесет, а друг твой вызовет тебя на дуэль.

На выходе из конюшни меня ждала Софи.

– А это тебе за победу! – и она жарко поцеловала меня в губы.

Вот может быть с той скачки я и заболел верховой ездой, как болеет наркоман. Скачка дает такой адреналин, что ты забываешь про ушибы и травмы, про горечь поражений. Ведь скачка – это полет вместе с конем. Он точно так же горд, когда его под попоной победителя проводят вдоль трибун. И теперь же мне хотелось быть любимым и любить. Вот и сейчас я почувствовал – после ее поцелуя – к ней близость. Она бывает, я заметил, мне особенно близка, когда слушает меня, соглашаясь со мною: «Да, я понимаю тебя. Так бывает». Но выслушав меня до конца – скажет словами Гёте: «Мы сами зависим от созданных нами креатур». Что она хотела этим сказать и что такое вообще «креатура»? Она этого не сказала, а я и не настаивал. Ей нравилось все необычное даже в словах – оригинальное. И все же она, видя мое тупое лицо, заметила, что креатура означает, что есть чей-то ставленник. Может этим она хотела сказать, что я пользуюсь протекцией Бутина. Если это так, то я зависим от него, от моего добродетеля. Разве это плохо?

– Твои учителя и твоя АБ, твой дядя из Сбегов – все они возбудили в тебе чувства, которым ты не можешь противиться. А они то и вызывают в тебе стремление куда-то… не зная куда, идти.

Не знаю к чему все эти ее слова. Одно было приятно из этого, что она все же меня слышит. Я же внушал ей одно: не лишай свободы, своеволия меня, тогда я буду тебя еще больше любить. А за большую любовь неужто нельзя все заявленное простить…

Успех в первой скачке вскружил, похоже, мне голову. Захотелось тут же еще где-нибудь выступить, пока, как говорится, не остыл Дядя предложил помериться силами с казаками на их летних сборах. Что ж, одно дело тягаться с молодыми юнкерами, будущими кавалеристами, хотя их профессия связана с верховой ездой. Другое дело – казаки. У них и седло иное, как свой атрибут их жизни.

Но и на этот раз была победа. Вот тогда-то я и засобирался в Губернск. Там осенью, по словам дяди, проходят окружные скачки, где собирается весь цвет лучших наездников.

С последней скачкой я опоздал на поезд – и теперь оставалось ждать парохода.

Остался переждать время на заимке. Вера не знала, чем повкуснее меня накормить. После обеда я помогал ей по хозяйству. А по вечерам садился за «Страдания юного Вертера» Гёте. Ведь обещал Аб прочесть всю за каникулы.

Вера управляется по дому, а я читаю ей «Страдания…»

– Вот, послушай, что пишет великий немец, – кричу я ей.– «Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет»

Вере все это недосуг. Но я упорно продолжаю читать:

– «…несносно слышать, как вслед каждому, кто отважился на мало-мальски смелый, честный непредусмотрительный поступок, непременно кричит: „Да он рехнулся“. Стыдитесь вы, мудрецы».

Тогда я еще не знал, что мои честные поступки в годы гимназии будут иметь серьезные последствия в будущем.

Или другая мысль у Гёте показалась мне верной: «Работа делает людей товарищами». И в подтверждении этих слов он пишет в «Фаусте»: «… серая теория, мой друг. Но вечно зелено древо жизни». Читая Гёте, я вспоминал своего Учителя. Теории не придумывают, учил он нас, они заключены в фактах, явлениях окружающего нас мира. И именно география выдвинула перед человечеством столько вопросов, что ответы на них мы должны искать в космосе. Так география породила новую тогда науку астрономию. Так, читая Гёте, я возвращался к мыслям Учителя так, что он помогал мне понять Гёте. Это для того, чтобы не взяла нас, по словам Гёте, «обыденность, что стольких в плен взяла». И далее он эту мысль раскрывает: «Той веры, что возвышенно владея терпением и отвагой, приведет к добру, чтобы оно жило, взрастало и эра благородного настала».

Читая «Страдания Вертера…» я находил многое из того, что складывалось у меня с Софи. И мне, кажется, что так, как я могу любить, никто не сможет. Видимо, не зря АБ просила внимательно прочитать, зная, что в моем возрасте страданий будет предостаточно. А это должен прочитать любой юноша, чтобы понять себя и предмет твоего воздыхания. Похоже, АБ так и думала, вручая мне эти «Страдания…» Гёте. Даже на раскопках я вспоминал Гёте. Я слышу голос Вертера, будто он приходит ко мне: «Я вижу, как, изнывая в одиночестве, бредет к могиле последний из великих… и восклицает: «Придет, придет тот странник… и спросит – где же певец?» Как ничтожно мала жизнь человека. Почти ничего не значит для всего мироздания. Вот и этот некогда живой монастырь, от которого остались одни развалины. Его строили, потом обустраивали сотни, тысячи людей. Равно как и те, что нашли здесь приют, оставили какой-то свой след в жизни некогда грозного времени. Многие страницы из истории этой обители на краю дикого поля унесло время. Когда-то обитатели монастыря защищали его камни, освященные старой верой, а теперь я брожу по этим священным камням. В то время жили трудно, но легко умирали со старой верой. Теперь от обитателей остались лишь развалины их присутствия. И это должно сохранится в памяти потомков, иначе она исчезнет, погаснет бесследно…

По утрам я вижу из окна заимки, как с первыми лучами солнца поднимается туман над скалистым берегом Шумной. Как просыпается город в блестящих куполах Собора. Как из тумана выплывает на Казачьей Горе белый дворец. И первая мысль о Софи…

*

Софья была хорошей наездницей. Она пошла школу езды на коне у Тома. У нее был красивый конь по кличке Вера. Он хорош был в стойке, но характера он был скверного. Должно, подстать характеру хозяйки – капризного, своенравного. Правда, она нашла с ним общий якобы язык. Первое время у нее было дамское седло, но после общения со мною у нее появилось настоящее кавалерийское седло.

Мне оставалась пара дней до отхода парохода в Губернск на ремонт. Я же поплыву вместе со своим новым уже проверенным другом – конем по кличке Рыжий. Да, он был рыжей масти. После первых побед мне не хотелось с ним расставаться. Тем более, что мы стали уже понимать друг друга.

Мы собрались прогуляться, так сказать, на дорожку перед отъездом. Я предложил Софи пройти по лабиринту оврагов. Скажу вперед, что этой тропой по дну оврагов, я с Софи буду уходить от погони, а Влади будет смертельно ранена. Так что сейчас мы, того не зная, двигались по тропе нашей жизни, тропе, которая принесет нам жизнь. Сеть оврагов опутывала станицу Монастырскую с юга, со стороны степи. Если пройти и не заблудится, то можно выйти на другом конце оврагов прямо к реке Шумной. Но сеть оврагов коварна, так что можно попасть в тупик, из которого нет выхода. Я не раз бывал здесь в детстве с дедом Филей в поисках глины для фигурок коней и всадников. Мы заходили далеко, но насквозь овраги не проходили. Хотя дед заверял, что выход к Шумной есть. Теперь нам надо узнать – каков он, этот выход? Только судьбе нашей ведом наш путь завтра. А потому, чтобы войти готовым в завтра – надо сегодня следовать судьбе. И ваше желание и есть веление судьбы. А пока судьба предлагает ознакомиться с этой замысловатой сетью оврагов и балок, где подстерегают нас ловушки – «глухие карманы». Сбегающие с бортов оврагов ручьи родников нарезали в податливом размыву песчанике множество мрачных, затянутых колючим кустарником длинных промоин. На глубине оврага в густых зарослях деревьев легко потерять ориентировку. Здесь может помочь лишь природная смётка человека. Хотя поначалу Софи прогулка по дну тенистого оврага в жаркий день показалась приятным путешествием. Под ногами коней журчал родниковый ручей. Овраги начинаются с тракта, где в просторном логу нас встретил говорливый ручей чистой воды родников. Мы освежились, напоили коней. Набитая тропа сразу вправо пошла в гору, в сторону нашей заимки. Мы же углубились прямо, когда исчезла всякая тропа. Но она все же просматривалась – и была скорее звериной. Ехать рядом, как хотелось девушке, было невозможно. А ей, видно, так хотелось сказать что-то свое. И только в одном месте мы все же сошлись.

– И все как-то у нас с тобою нескладно получается, – начала Софи издалека, – я не чувствую к себе от тебя тепла, доброты.

– Доброта, Софи, чувство, мне кажется, не ясное. Доброта, похоже, приходит почему-то от равнодушия. Так почему-то вынес я из своей недолгой жизни.

– А тебе оно, равнодушие, легко дается? – слукавила Софи.

– Мне… мне оно дается трудно. Я даже порою страдаю от него, от равнодушия. У нас, казаков с чувствами вообще-то туговато. Мы, казаки, – скорее стихийные материалисты. Мы орудуем двумя понятиями: служба и земля! Это два черствых и жестоких существа. От них грубеют и руки, и души. У наших классиков, возьми что ни Гоголя, что ни Толстого, – сколько там сказано о любви – да нисколько. А о чувствах – так, вскользь. Вот такой, эти гении, увидели казачью жизнь.

После моих слов мы долго ехали, молча. Вскоре тропа стала сбиваться, пропадать среди завалов деревьев. Стало душно Воздух был пропитан запахами прелого и гнилого. Оврагу, казалось, не было конца. «Уж не заблудились ли мы?» – мелькнула уже было мысль, когда овраг резко оборвался… Дальше он упирался в реку, а мы поднялись наверх, не доходя до конца его. Нам в лицо ударил ароматом степи южный ветер. Мы подъехали к реке – и я отметил про себя это место – Никитин перекат. Думаю, это место запомнило и нас. Софья сошла с коня и освежила лицо в холодной воде реки.