Личные истины

***

Я говорил и говорю снова: современная наука во взглядах на человека и человеческое допускает коренное противоречие: во всей вселенной она видит стройный (хотя и бессмысленный) порядок, из которого несчастным, больным исключением является человек со своими «дикими, ни на чем не основанными фантазиями» и призрачными ценностями. Этот взгляд приводит неизбежно к отрицанию всего человеческого и, наконец, к холодному демонизму…

Как это ни грустно, но мы должны сознательно и со всей силой страсти ненавидеть науку, как она проявляет себя в новейшие времена – или, по меньшей мере, то учение, которое в эти времена именует себя наукой. Почему? Потому, в первую очередь, что наука считает совесть – любопытной иллюзией. Наука уничтожает понятие правды и вводит понятие «научной истины», т. е. истины, безразличной для человеческого существования – что совсем не одно и то же. Тот факт, что на «научной истине» не может держаться ни одно человеческое общество, достаточно многозначителен. Прежде, пока живы были другие силы, можно было мириться с аморализмом науки ради ее относительной полезности. Но теперь, когда наука стала единственной душеводительницей, ее горделивое невежество в области духа и совести уже не «частный недостаток», но преступление. И это понятие – понятие преступления – наука, надо заметить, отводит, ссылаясь на «среду» и «особые вещества, вырабатываемые в мозгу преступника». Не будем же к ней снисходительны. «Тому, кто соблазнит единого из малых сих, лучше бы надеть себе на шею камень и броситься в пучину морскую». Да, соблазнители признаны учителями человечества, но это не освобождает их от груза вины, а нас – от обязанности не принимать их учения.

***

Люди науки легко и охотно судят о том, для суждения о чем у них нет опытных данных, и тем нарушают первую заповедь собственной религии, которая говорит: «Судите по опыту». Даже более того, в вопросах культуры и духа они склонны к удивительному легковерию, и гораздо легче представить представителя «точных наук» сторонником какой-нибудь темной и заведомо ложной веры, чем православия или католичества, словом, любого ясного и выработанного, но основанного на духовном опыте – а он-то у этих людей и отсутствует – исповедания. Евангелие есть для ученого загадочная и безумная книга, п. ч. духовная; лжеучения и разнообразные ереси для него гораздо ближе, т. к. часто имеют ложно-разумное обоснование, напр., истолковывают молитву как «энергетический обмен» – и прочее в том же духе. Ум, воспитанный на наглядно-механических объяснениях, охотно принимает их и там, где они – для ума более выдержанного и способного сопротивляться искушениям, т. е. религиозного – непригодны. Весь скептицизм, вся долголетняя привычка к сомнениям оказываются бесполезны, когда ученому приходится судить о самом чуждом для него и далеком: о человеческом. Здесь причина успеха таких заведомо односторонних, натянутых объяснений человеческой природы, как фрейдизм. Потребность во «всеохватывающем мировоззрении», включающем в себя и то, что в личный опыт человека науки не входит, приводит к приятию на веру самых фантастических и причудливых учений, сравнимых, по словам одного писателя, разве только с представлениями шумеров и ассирийцев. И на всё ставится печать «объективного знания»… 36

***

– Вы напрасно отвергаете науку. Настоящая наука во все времена была, говоря вашими словами, именно познанием, не набором догматов, но внимательным наблюдением и установлением связи явлений.

– Да, но познанием вненравственным, причем чем дальше, тем больше. До тех пор, пока воспитанием совести ученого занималась иная сила, посторонняя по отношению к науке, дело еще не было так плохо. Но совесть, воспитанная наукой, оказалась не лучше, чем отсутствие совести вообще.

– Вы отрицаете нравственную чистоту людей науки?

– Думаю, «чистота» – не вполне верное слово. Следование общественным условностям и побуждениям собственной миролюбивой натуры, может быть; но, и это главное, из науки как таковой не следует никакая нравственность вообще. Наука не имеет оснований для построения собственной системы ценностей. «Научные ценности» – такой же, в общем-то, миф, как «ценности демократические», или как «ценности мукомолов и пивоваров». Когда увенчанные представители науки говорят о «применении научного подхода к решению общественных задач», трудно понять, что же они имеют в виду. «Научный подход», в его чистом и незамутненном виде, означает собирание и упорядочение фактов, и ничего более. Единственное, что может сказать наука о делах общества: «дайте умирающему умереть; дайте сильному забрать еще больше силы; не препятствуйте естественным стремлениям». Вот и вся ее нравственная мудрость.

***

«Верую не тому, что писано уставом или полууставом, а тому, в чем удостоверился силою ума моего», так или почти так говорил «русский протестант» Мефодий Червев в одном рассказе Лескова. Но, как мы теперь знаем, на пути «удостоверения силою своего ума» возможны не меньшие заблуждения, чем на пути доверия к писаным истинам. Да и опыт исторического протестантства показал, что «силою ума» оно пришло от веры к самому обыкновенному неверию, что и неудивительно, т. к. ум есть в первую очередь способность сомнений, и, стало быть, с верой имеет мало общего. Кто следует своему уму, приучается верить только самому себе, а поскольку этот источник веры еще менее незыблем и более призрачен, чем все иные, то рано или поздно и он отбрасывается, оставляя человека наедине с соображениями пользы или вреда, словом, «здравого смысла», но уж никак не веры. Если справедливо правило, что никакое, самое многолюдное собрание не достойно веры в силу одного только своего многолюдства, то ничуть не более достоин веры уединившийся ум. Описанная Лесковым уединенная личность и горда, и внушительна, но это – только первая ступень, первый шаг ее пути. Разум вообще величествен только тогда, когда он вдохновляется истинами, полученными на внеразумных путях. Лесков не продолжил свой рассказ, а следовало бы: показать, как одинокая, всё испытующая личность подвергает проверке последовательно Бога, веру и свою собственную душу, и все эти основания найдя сомнительными, основывается заново на гордости и силе. Современник Ницше, Лесков не угадал в нем следующего лица своего «духовного христиа́нина», с новым символом веры: «Как я могу смириться с существованием Бога, если этот Бог – не я?» Думаю, читатель не станет отрицать, что Ницше, как и современные нам проповедники демонизма (гордости и мощи), выросли на почве «христианства в пределах разума», т. е. гордого доверия к своему уму.

***

Соблазном XIX века был «последний синтез», который бы навсегда упразднил всякое умственное беспокойство, всякую потребность в мысли, дав человеку если не счастье, то твердые основания, которых не смогло уберечь христианство. Этот замысел не удался, несмотря даже на то, что отдельные народы живут до сих пор под его обаянием, и – скажем – «просвещенный» и «свободомыслящий» француз и сегодня говорит: «Да, вселенная омерзительно холодна, а моя судьба в ней ужасна, но меня должно утешать сознание того, что в основании здания будущего будут и мои кости», причем этот чудовищный взгляд не мешает ему пить вино и принимать женские ласки. Эта философия холодна и блестяща, придает обаяние благородства самому пошлому лицу… и ужасающе пуста. Непреходящее ее «достоинство» только в том, что неверие, отчаяние, гордость из недостатков, если не прямых грехов, она делает признаками высокого развития, придавая их обладателю вид смирения и благородной грусти… «Предпочитая самоубийство тяготам естественной смерти, я всё равно убежден, что светлые идеалы свободы, равенства и братства восторжествуют», говорит этот современный римлянин – т. е. француз новейших времен. Действительно, со времен Рима эгоизм и ходульное благородство, прикрытие честолюбия, так тесно не переплетались. Это желание всю честь непременно приписать себе, казаться выше ростом, даже совершая низменные поступки – мы не видели его со времен римской древности. В сущности, мечта о «последнем синтезе» была признаком упадка, усталости после тысячелетнего беспокойства. Против христианства XIX век возмутился не потому, что оно давало закон, а потому, что оно слишком много места оставляло свободе. Мечтой столетия стало найти закон незыблемый, которому можно было бы радостно поклониться, и Маркс, Дарвин и Фрейд со временем утолили эту жажду. На них западное человечество успокоилось, сдав наконец свою свободу в архив. «Последний синтез» оказался ярмом крайнего и последовательного детерминизма, смысл и значение человеческой личности признающего не больше, чем великие тирании XX века, которые он и вдохновил.

***

По отношению к истории возможна вовлеченность или исключенность; в первом случае мы признаём историю длящейся, во втором – законченной. В первом случае историк изучает события и нравы, во втором – выводит «общие законы», которым (будто бы) подчинялась прошедшая история, но из-под действия коих настоящее волшебным образом освобождается. К этому разряду историков принадлежал Карл Маркс, который все «законы» относил к прошлому и чуть-чуть к настоящему, будущее же освобождал от всяких законов вообще. Приятие западным человечеством формулы «скачок из царства необходимости в царство свободы» есть мера, в известной степени, его тоски по чудесному. Мало-мальски трезвые поколения не смогли бы увлечься ни Гегелем, ни Фейербахом, ни Марксом. Однако жажда цельности в мировоззрении была так велика, что самое невероятное принималось современниками на веру. Удивительно читать историю духовного развития Герцена. Быв сентиментальным христианином (при решительном перевесе определения над определяемым, т. е. во всём человеком настроения) и притом почитателем Гегеля, он прочитывает Фейербаха и в одночасье освобождается от Евангелия и от Гегеля… Это не «история умственного развития», это история умственной чехарды! С другой стороны, счастье Герцена в том, что он жил в еще сравнительно незатронутую разложением эпоху, иначе – лет на сто позже – от идеалов своей юности ему пришлось бы переходить не к Фейербаху или Ницше (всё-таки серьезным и духовным писателям), но, скажем, к какому-нибудь Фрейду… Тут уже и Герцен мог бы возмутиться! Однако сила всякого умственного соблазна в его постепенности, в том, что каждая последующая ступень извращения истины подается публике не раньше, чем та делается способной ее принять. Ложь, иначе говоря, всегда достаточно правдоподобна для данных обстоятельств, или вовсе не имеет успеха. Всё идет ступенями. Почитателю Гегеля предлагается Фейербах; его потомку Ренан; на долю последующих поколений остается Фрейд; а дальше область мысли кончается, и начинается соблазнение оптом и в розницу при помощи первобытных инстинктов, в общем, «массовая культура» с преступно-сексуальным гарниром… Ложь, повторю эту мысль, знает свое дело и никогда не предлагает массам больше, чем они способны принять.

***

Некто призывал «не умножать сущностей сверх необходимого»; современность перетолковала его призыв как требование предельного сбережения умственных усилий. «Простое объяснение лучше сложного. Простейшее объяснение лучше простого». Если вместо целой мысли достаточно полумысли, предпочитается полумысль. Всё на свете объясняется этими полумыслями и, надо признать, объясняется неудовлетворительно. В первую очередь, не по зубам полумысли оказался сам человек. Уже почти триста лет выдвигаются простые и простейшие объяснения его загадки; с замечательным постоянством эти объяснения рушатся и, перед тем, как соскользнуть в бездну, с пренебрежением замечают: «всё дело в том, что человек слишком дик и первобытен – слишком дик и первобытен даже для таких хороших объяснений, как мы!» Так оно и есть: вопреки всем очевидностям, каждое следующее лжеучение винит в своей неудаче не себя, но человека и его историю; в аду мировоззрений (если есть такой) чаще всего можно услышать: «Мы были слишком хороши для этих низменных существ!» Для сомневающихся напомню, что именно на это на протяжении 80 лет ссылался коммунизм в России. «Мы были слишком хороши», говорят погибшие мировоззрения…

***

Борьба против религии, какая велась в последние два столетия, неотделима от борьбы против понятия свободы воли и утверждения полной предопределенности человеческих поступков. Здесь и скрывается нравственная и психологическая подкладка всякого «вольнодумства»: где нет свободного выбора, нет и греха, где нет греха, нет и нравственных оценок, где нет нравственных оценок, нет стыда, «следовательно, – прибавляет современность, – человек наконец-то свободен». На самом деле, редко эта цепочка высказывается так явно; иначе и неискушенный наблюдатель заметил бы, что мнимое «освобождение» человека основывается на отказе от свободы воли, на признании полной обусловленности поступков этого мнимо свободного существа, т. е. по существу не приносит человечеству ничего по сравнению с тем, что оно имело прежде. Напротив, в духовном смысле это кража, которая обедняет, если вообще не делает невозможной всякую устроенную жизнь общества и культуру. Это свобода на пять минут, свобода поджечь свой дом и радоваться его падению, утешаясь тем, что «это здание, де, было построено на лжи, разум с ним мириться не может, но на развалинах построит лучшее и еще достойнейшее». Уже более двухсот лет, от несчастной французской революции, мы слышим этот припев и видим всё новые попытки строить без оснований – всё неудачные.

***

Дерево европейской истории долго гнулось, и наконец надломилось – в начале XX века, а к середине столетия треснуло совсем. То, что мы считаем «новейшей историей», «современностью», «продолжением развития», есть только мертвый ствол, упирающийся вершиной в землю… Если это дерево когда-то продолжит свой рост, то только оттуда, с места разлома – и снова к небу. Нам же достался, повторяю, мощный, но мертвый поваленный ствол – лишенный соков, отделенный от корней.

Вернейший признак надлома – угасание искусств, вообще уход гармонии. Гармония означает веру в осмысленность мира и готовность искать в нем смысл; гармония – всегда предчувствие божественного, если не открытая и сознающая себя религиозная вера. Уход гармонии означает либо начало тяжелой болезни, либо конец эпохи, которая не сумела справиться с усложнением понятий и обилием фактов и, если так можно выразиться, пала под грузом непомерно широкого познания. Как обычно движется знание? Расходящимися кругами – внешним и внутренним, причем внутренний гораздо уже внешнего. Внешний круг – граница фактических знаний; внутренний – та малая область, в которой факты упорядочены и связаны, образуют мировоззрение, а не просто склад познаний. Черта современной эпохи как раз в том, что внешний круг расширился до бесконечности, а внутренний сжался до точки. Современное человечество видит себя почти всезнающим, но от тягот выработки цельного взгляда на вещи уклонилось, предпочтя ему частные технические познания, т. е., в сущности, простые умения, хотя и довольно изощренные. Мне могут возразить, что, напротив, наука создала цельное и последовательное мировоззрение; из этого мировоззрения, однако, явным образом выпадает всякое знание о человеке и человеческом – достаточно посмотреть на достойные смеха «психологию», изучающую простые психофизические движения; «социологию», которую больше всего занимают силы борьбы и распада (марксизм); и «антропологию», которая изучает быт дикарей, но при том проявляет очень мало внимания к высшей духовной жизни. Нет, западное человечество захлебнулось познанием; познаёт, но не усваивает; при обширных фактических знаниях не имеет цельного взгляда на мир. Кроме общего понижения умственного уровня, свойственного XX веку, у этого кризиса познания есть две важные причины. Во-первых, чрезмерная разветвленность областей знания, воспитывающая внимание к мелким подробностям при ограниченном кругозоре. Во-вторых, и это еще важнее, исследование частных вопросов выглядит настолько прибыльным, что обобщения и серьезные умственные постройки на основе добытых фактов кажутся человеку современности просто ненужной роскошью. «У нас есть могущество – зачем нам цельная картина мироздания?» (причем говоря «цельная», я как всегда имею в виду такую, в которую был бы включен человек и его дела, и в степени большей, чем это позволяет себе наука, видящая в роде человеческом некоторую плесень на поверхности изучаемых астрономией и геологией мертвых камней). «Нам не нужно цельное мировоззрение, мы и без него достаточно сильны!», говорят наука и государство, общество же всё слабеет 37 .

***

Мне доводилось употреблять слово «позитивист» в значении «ограниченный человек», но в самом позитивизме еще нет смертного греха. «Позитивизм» есть в первую очередь стремление судить только об известном из опыта. Желание ограничить этот опыт областью грубо-вещественного, свойственное нашему времени, не составляет существа «положительного» взгляда. Освобожденный от этого желания, позитивизм становится просто-напросто научным подходом к вещам. Учитывая склонность нашего времени ко всяческим сверхопытным построениям, следовало бы говорить не о засилье позитивизма, а о его недостатке; скорбеть не о непредвзятом изучении фактов, а о его подмене новой, весьма произвольной и далеко идущей метафизикой. Когда некий биолог возглашает, что не успокоится, пока атеизм и вера в бессмысленность бытия не будут проповеданы до края земли – он занят чем-то предельно далеким от науки, и дела его – дела не науки, а веры, хотя и черной, отрицательной веры, веры в Ничто. После длительной борьбы науки и религии наука одержала победу, став тем, против чего она боролась. Мы, люди веры, должны желать не «упразднения», но освобождения науки. Думаю, это освобождение не станет возможным раньше того «отделения лаборатории от государства», о котором я когда-то говорил. Наука – в сущности, совсем как некогда Церковь, – слишком тесно себя связала с земной властью и даже сама на себя стала смотреть, как на земную власть. Быть рядом с царями – небезопасно. Власть и лучшим из нас навязывает борьбу за чуждые нам цели. Наука не стала исключением, и из незаинтересованного разыскания стала весьма и весьма заинтересованным; из умственной роскоши – опорой сильных мира. Излишняя близость к источникам власти – не единственная причина трудностей науки, но очень большая помеха ее верному самоопределению.

***

Основная мелодия атеизма, если можно так сказать, очень однообразна. «Мы не можем смириться с Высшим Существом, потому что Его существование ограничивало бы нашу свободу». Таково основное утверждение, к которому все остальные – только пристройки. Во всякой проповеди «лаицизма» очень громок этот самодовольно-надменный тон, слышно постоянное ударение на самостоятельности, самостоятельности во что бы то ни стало… самостоятельности для природного существа, поступки которого вполне зависят от игры атомов и молекул. Вот загадка этого мировоззрения. Не желают зависеть от высшего, и охотно признаю́т, лишь бы только от него избавиться, власть низших начал. Зависеть от Бога унизительно; зависеть от обмена веществ – почтенно. Какая злейшая ирония здесь видна! Столько трудов и усилий было потрачено на самоосвобождение, на призрачную цель самостояния человека в мире – ради того, чтобы под конец уверовать в невозможность свободы и предопределенность всех якобы «самостоятельных» побуждений. По меньшей мере, итог этого движения вышел совсем не такой, к какому стремилось его начало.

Может казаться странным, почему, говоря об атеизме, я говорю в первую очередь о психологии его защитников. Сами они обосновывают свою веру на так называемых «фактах», хотя это заведомое противоречие – ведь, как это хорошо известно, ни на каких «фактах» вера основываться не может. Вера, отрицательная или положительная, дается внутренним опытом, готовностью впустить в свою душу те или иные впечатления – и внутренней же работой души над этими впечатлениями. Это, в конечном счете, вопрос психологии, а не физики, биологии или какой-либо другой области естествознания. Верит или не верит именно человек – не звезды, не камни, не растения, не атомы, не молекулы, но человек. Поэтому, если двое сходятся на спор, и один из них говорит: «Нет Бога!», то он пришел к этому верой, и его способность исчислять и взвешивать звезды, и иные подобные ей, тут ни при чем.

***

Если с помощью некоего учения можно объяснить всё, это вернейшее доказательство его ложности. Ключ, который «подходит» ко всем замкам, скорее всего не подходит ни к одному; он и не ключ, собственно, а так называемая «отмычка». Искусством изготовления отмычек в области духа в совершенстве владеют, например, поклонники Фрейда и Маркса. Для успеха очередного «всепобеждающего учения» нужно выработать такую систему понятий, которую можно было бы наложить на любые мыслимые отношения людей и вещей, т. е. – это один из необходимых признаков – достаточно несложную. Систематик этого рода всё сводит к наименьшему числу простейших взаимодействий, настолько первоначальных, что с их помощью можно, ценой небольших натяжек, истолковать почти любое явление высшего порядка. Но, не устану повторять, любое «всеобъемлющее» мировоззрение доказывает лишь ложность своих предпосылок. Говоря житейски, верить следует не тому, кто утверждает, будто знает всё, а тому, кто знает кое-что. Во всех делах, больших и малых, это «кое-что» надежнее и основательнее широких притязаний, п. ч. основывается на опыте, а не на безбрежных обобщениях. Знание «всего» ни из какого опыта следовать не может, ввиду непременной его конечности…

***

Способность сомневаться существует только вместе со способностью верить. С уходом веры исчезает и способность сомнения. Начинается эпоха «всеобщего высшего образования», т. е., по существу, всеобщей доверчивости – способности допускать всё, что угодно, не веря при этом ни во что. Многовековая борьба против веры никак не предполагала, что последней точкой на пути станет упразднение способности сомневаться, однако это так. Требование «доверять доказанному» сделало человеческую совесть исключительно беззащитной – в той степени, в какой Отелло был беззащитен перед «вескими доказательствами», представленными Яго. Веру удалось устранить, однако никак нельзя устранить тот факт, что мы способны к сомнению ровно настолько, насколько к вере. Эпоха всеобщей доверчивости (т. е. неспособности отличить ложь от правды), расчетливого обмана и повальных суеверий увенчала многовековую борьбу разума за право на неверие.

***

Я предельно не доверяю всяким плавно текущим речам. Даже у великих – в цельных зданиях систем слишком большое значение имеет строительный раствор, если не просто штукатурка. Рассматриваемый под определенным углом зрения, мир кажется един… но на деле не имеет в себе единства. Широта кругозора мешает его цельности. Из соблазнов ума, пожалуй, дальше всего заводит соблазн «цельного знания», в древности гнозис, ныне наука (или, делаю всегдашнюю оговорку, та сила, что говорит в наши дни от имени науки). Тут и там широчайшие и весьма шаткие построения, зато как спокойно и презрительно взирают гностики древнего и новейшего склада на непосвященных! Ценой щепотки сверхопытных построений, всего на минутку прикрыв глаза, эти люди купили себе умственное спокойствие. Причем в остальное время они могут быть сколь угодно пытливы и скептически настроены: закрыть глаза достаточно и на мгновение. Так, с закрытыми глазами, в науку вносятся разные любопытные, удобные, одушевляющие идеи – ничего общего со смиренным изучением опытных данных не имеющие. Чем был бы, например, марксизм, если бы Маркс своевременно не провел в него – как я уже говорил, с закрытыми глазами – всего того, чем впоследствии прельстились русские большевики (конец «предыстории» и начало «истории», «скачок из царства необходимости в царство свободы», «избранный класс – пролетариат», в общем, весь, прошу прощения за варварский оборот речи, социальный катастрофизм)? Весьма скучной экономической статистикой. Чем он стал, на мгновение закрыв глаза? Религией, или чем-то предельно к ней близким. То же самое впоследствии произошло с учением Фрейда. Пинками и угрозами изгнав религию, по меньшей мере, отогнав ее от себя и своих поклонников, учения новейшего времени, одно за другим, попытались стать на ее место. Вместо одной царствующей религии мы видим сегодня множество претендентов на пустующий престол. Вины Маркса или Фрейда тут нет. Нельзя, никак нельзя цельное мировоззрение вывести исключительно из опытных данных – из того, что можно увидеть, пощупать и съесть. Как бы ни были «положительны» ваши взгляды, вам неизбежно придется говорить о том, что невидимо и неслышно, а значит, вступить в область метафизики и религии, вопрос лишь в глубине и серьезности, а также в убедительности ваших построений для человеческого сердца.