Трамвай номер 0

слезть. Некоторым удавалось, но они уезжали навсегда. «Город–

сказка, город– мечта, Попадаешь в его сети – пропадаешь навсегда».

Возможно, Саша понял, что ему не слезть. Кто знает? Я знать не

хочу. Мне и так страшно.

2-4.

Это последняя часть второй главы и, композиционно, последний кусок текста, в котором речь будет идти о моём втором визите в Краснодар. Соответственно, поскольку впереди ещё несколько дней, дописывать её сейчас я не стану. И не потому, что не о чём рассказать – рассказать ещё есть о чём. В мозаике снов, знаков, событий и энергий остались незадействованные элементы.

Они окружали меня, но ещё не проникли в повествование. Некое интуитивное ощущение подсказывает мне, что надо сохранить файл, закрыть ворд и отложить писанину. Можно разве что кратко перечислить элементы, которые будут организованы далее. Это девушка из Москвы по имени Дарина, с которой мы познакомились здесь. Это сны про гашиш, девочку из пионерлагеря и моего друга Блохастого в эгрегоре наркоманов.

Это те структуры, которые ещё не увязались в последовательность – чего-то не хватает пока, что-то мне неочевидно, может быть, просто не произошло. Когда паззл сложится, я вернусь и продолжу историю. А сейчас – поставлю три звёздочки, которыми отмечаю паузы в написании.

***

Ну что, ребята, круг замкнулся – пора подбивать бабки. Сейчас у меня в ушах играет Everything is in it’s right place Радиохэд, начавшаяся как только я включил ноутбук. Это особенная песня для меня, как по своему глубокому значению и гипнотической музыкальной структуре, так и по более личным обстоятельствам – этой зимой она нехило меня вскрыла, а вернее – РАСКРЫЛА.

Теперь измеряю время в автобусах. Сижу и смотрю на табло, где указано время отправления – вот только что ушёл транзитный из Новороссийска в Усть-Лабинск. Значит, с момента моего входа на вокзал прошло 30 минут. Ещё 4 часа, и я двину домой – медленно, но верно.

Плеер последнее время радует меня любимыми треками. Не, они, конечно, в нём все и исключительно любимые, но каких-то всё равно ждёшь, всегда, если в себе. Вообще, если любимая песня поднимает настроение, я – в порядке. Если нет – значит, я где-то ещё.

Плеер-то ладно, есть и более убедительные для скептиков признаки – давеча я нашёл сотэн на асфальте. Третий за сезон – это хорошо. Последний раз до этого лета я находил нормальные купюры в 17 лет. Правда, тогда я нашёл сразу два сотэна – но всего один раз. Выходит, я потерял в силе, но приобрёл в стабильности.

Сажусь в трамвай, отдаю чирик за проезд, и под сиденьем места, на которое сажусь, вижу ещё один бесхозный чирик. Думаю, что не хочется разменивать штуку ради пачки сигарет – подходит мужик и даёт сотню на какой-то своей волне. Одним словом, выравнялось.

Есть, впрочем, и отклонения от курса, куда же без них. К примеру, я рассчитывал прилететь домой 19-го самолётом, а приеду 16-го автобусом. Рассчитывал сесть на рейс в 9:45 за тысячу, а сяду в 12:40 за 1876. Рассчитывал приехать вечером, проведя в дороге 21 час, а приеду днём, проведя в дороге 24 часа.

Ладно, накладки, всё не так уж гладко, но, чёрт возьми, я еду домой. Я всё-таки прорвался. И пусть моё путешествие не вышло в ноль, и уж тем более не принесло плюса, как изначально планировалось – но я даже привезу пару тысяч с собой. За год это явный прогресс, ведь за пару недель я сделал то, чего год назад не смог сделать за 4 месяца – и вроде никого не напряг и не подставил.

Прочитал «Самого богатого человека в Вавилоне» Клейсона и читаю «Бедный папа, богатый папа» Кийосаки. Забавно, что Китаец скинул мне именно это две книжки – схожие в методах, они противоположны по основной идее. Идея Кийосаки мне гораздо ближе, да и сама книжка – не с одним слоем, есть там слова и для нашего брата, опознавательные меточки.

Итак, с Дариной я не пересёкся – в ночь с пятницы на субботу вышла Каролина, как и должно было быть изначально. В ту ночь я порядком поднабрался в нашем караоке-кабаке. Хотел использовать более редкое и точно слово вместо кабака, но оно, хоть и вертится на языке, в память не пролезает. В конце концов, я же опять не спал больше суток – с чего начал эту часть, тем и закончил.

Что характерно, развезло меня от коварной отвёртки. А тем временем моей Катёне, жду не дождусь когда снова увижу её, приснилось что её больно дырявил отвёрткой какой-то мужик. Потом она вырвалась из сна, вернулась в него с боевым настроем и перегрызла горло врагу – только им была уже рыжая баба (полагаю, грейпфрутовая на вкус).

Нажравшись, я начал загоняться по теме лапающих Каролину чурок-бандюков, друзей хояев-бандюков. Пытался привлечь к себе внимание всякими записками и показными рожами и позами. В общем, вёл себя по-детски. В результате ночью мне приснился сон с настолько мощной, глубокой и полезной компенсацией, что её результаты выходят далеко за пределы собственно инцидента. В двух других снах были свои приколы.

В одном из них я видел себя со стороны и теперь имею представление о том, как выглядит действие трасляторов – штучек, которыми мы создаём проекции. В другом я видел Бэтмена. Бэтменом оказался бармен, пробуждённый новой волны, из тех что по Шклярскому «мантрами железными, как простыми лезвиями» хуярят всё как в голову взбредёт – это знакомство состоялось уже сегодня ночью.

Кроме того, самостоятельно протерапировав себя по теме первого сна, я открыл иное отношение к работе (и придумал формат семинара). Благодаря этому новому, прорастающему подходу я достиг сегодня локальной вершины своего звукооператорского мастерства.

Это, конечно, лучше, чем делал диджей Миша, подменяемый мной, но всё равно звук не ахти. Это я понимал, но улучшить его не мог. Во любом случае, звук был лучшим за все мои 4 смены – лучшим настолько, что половину ночи вообще не приходилось ничего докручивать. Все голоса звучали ровно и читаемо, микрофон не вышибало, никаких фонов… В общем, я даже немножко кайфанул от того, что смог хорошо (на мой взгляд) сделать свою работу.

А в начале второй половины ночи пришёл ещё один блатной друг хозяев, не то хозяин. И это был первый человек из всех мудаков, внаглую заходивших за стойку и отнимавших у меня пульт пользуясь привелегией блата, который не просто не изгадил звук и настроение, но сделал и то, и другое – ощутимо лучше. Я был настолько впечатлён, что подробно расспросил его, как именно это делается с этим аппаратом – и он тоже, похоже, оценил мой подход. Диджей Миша-то начал выёбываться, по своему обыкновению.

К сожалению, уже через час присланный мне реальностью учитель перебрал основательно, при этом рвение делать крутой звук у него никуда не делось – и начался ад. Всё заводилось и сверху, и снизу, хрипело перегрузами, свистело высокими, исчезало нахрен… А Саша (так зовут этого индиго первой волны) всё отнимал у людей микрофоны и орал безо всякого почёта к заказам клиентуры всякую хуету. Орал, впрочем, технично и тонально, надо отдать должное.

Вот такие пироги с быками. Можно рассусоливать до бесконечности, но главного я вам из вредности не скажу, а всё существенное – уже выложил. Через три с половиной часа я погружусь в транзитный Геленджик-Москва, каким бы он ни был, обниму сумку, закрою глаза и провалюсь домой. И очень-очень постараюсь не закуривать по приезде. Потому как здесь у меня осталось 2 сигареты, а следующие сутки курить не придётся.

ЗЫ

Что же до снов с гашишом, то они закончились и, полагаю, не вернуться. Я таки вышел из темы. Дышится..

Шалости

 Время близится к шести часам утра, и я покидаю забрызганную рвотным негативом трудящихся станцию метро. По выходе меня встречает не утихавший ни на мгновение сплошной столб белого света, вставший стеной в этом Балтийском городе от пухового неба до тёплого асфальта на весь грядущий сезон. Я вдыхаю воздух малость отошедшими от острого никотинового спазма вследствие долгой дороги и отсутствия курева ноздрями, и он приносит пикантные уютные и будоражащие запахи летнего городского утра. Вонь в это время прибита к земле свежей туманной росой, и прозрачное накаляющееся пока медленно, но неотвратимо маревце возбуждает к свершениям. Джинса моя приятно шуршит, потягивается и трётся об озябшие слегка взбудораженные покровы тела, на косматой голове начинает подсыхать наложенная свечера повязка на том месте, куда с сочным треском врезался козырёк подвала ресторации вследствие несомотрительного и счастливо-пьяного рывка на круглую булыжную мостовую. Я сворачиваю в густо усаженный моими погодками-вишнями и сиренями двор пятиэтажки и направляюсь к гостеприимному потрепаному парадному, где на последнем этаже меня ждёт внушительная масляно блестящая жестяная дверь моей вписки. Покатые обшарпанные ступени пружинят под лёгкой кожаной поступью, и прогулочными счастливыми скачками я раскачиваю по воскресному праву сонный подъезд. Игривые пальцы бодро отстукивают жизнераждостные дроби по эмалированным облупленным перилам вплоть до самой двери. А вот тут мне предстоит впервые столкнуться с коварством тяпналяпных дешёвых замков – я вставляю свой ключ и пытаюсь открыть дверь. Делать всю эту конфузную тягомотину приходится как можно тише, потому что за дверью в трёх комнатах спят мои добрые и понятливые, а всё ж – таки живые хозяева, которых параноидальный подъём от ковыряния в замке в такую рань совсем не обрадует. Но ничего, увы, не выходит, а дальнейшие потуги неизбежно приведут к серии нервозных звуков, так что дело это мы откладываем. Я беспечно сбегаю тем же маршрутом на рахоженное крыльцо с обношенным порогом и закуриваю обнаруженный в досадном одиночестве у входа чинарик – надо что-то придумать, чтобы не ждать до опупения, потому как поспать и мне хочется, металлическому. И при взгляде на безалаберное ясное небо в моё поле зрения попадает корявая и не внушающая доверия водосточная труба. Ясно, конечно, что проникновение в окно перепугает моих приимцев пуще любого дверного лязга, но ведь всё можно сделать и тихо. Так что я нетерпеливо докуриваю бычок и примериваюсь к первой опоре по стене на пятый этаж. К счастью, всё же, когда я опасно пробираюсь по подоконникам до кухонного окна, выясняется, что открыто оно по новомодной немецкой системе в вертикальном режиме, и а переключить в удобный для проникновения можно только закрыв его изнутри. Так в конечном счёте я прихожу к трезвой мысли поднять самого чуткого одиноким дверным звонком и быстро юркнуть на своё душистое койко-место.

С каждым моим шагом, вплетающим нужную долю в квадратный ритм трамвайных рельс, небо становится светлее. Я останавливаюсь в пятнадцати метрах от непроходимо заклееной броской рекламой автобусной остановки ровно посередине улицы, и слева от меня замирает в неясном предчувствии её томный подъезд, а справа вытягивается приятным ожиданием её пробуждения бестрепетный бульвар. Времени у меня вагон, а лезть за более точным прогнозом в тусклый циферблат мобильника нет ни желания, ни резона. И я сворачиваю направо. Прохладный серебристый ветер пронизывает янтарное кружево осенней листвы, тополя-ипохондрики и девственницы-осины либерально выстраиваются почётным караулом моего прибытия. Я шагаю по разбитой, изрытой аллее  в светлой и терпкой меланхолии осеннего утра, высматривая в разбитной череде спящик домин сюжет или хотя бы заурядную аннотацию к вафельному чаепитию. И вот прогулка выносит мой взгляд на риф щербатого остатками стёкол магазинного павильона, а дальнейший беглый осмотр этажей неопровержимо свидетельствует о горькой судьбине сносимого здания – все жильцы поспешили собрать манатки, а особо заспасливые прихватили в дорогу и оконные рамы. Я обхожу новорожденный обречённый сквот сбоку, цепко выхватывая распалившимся взглядом всё новые подробности запустения – вот здесь в павильоне, где некогда стояла касса на прилавке, лежат остывающие угольки, обрывки промасленной животным газеты и опустошённая бутыль беленькой. Вот тут уже пристроился разваленный помоешный диванчик в кучерявой бородке ветхих пружин. А вот и вход в первый подъезд зазывает меня настежь распахнутой дверью, оставленной жалко висеть на последней скрипучей петле. Я поднимаюсь по ступеням, изукрашенным прихотливой канвой строительно-мусорных отправлений бежавших, и устраиваю себе прелюбопытную экскурсию по расхристанному прошлому жильцов. В одной квартире на третьем этаже остались явственные следы фотографа, отдающие порнографическим душком. На стенах кое-как уцелели испачканные в мерзоте плакаты в стиле нуар, пол густо усеян обнаженными фото отчаянно некрасивых дам и девочек. По соседству обнаруживается с мясом оторванная от грифа зовуще алая дека советсткой электроакустической гитары. Но самое интересное ожидает меня под конец путешествия в тайную память вещей – в последенем подъезде маленькая однушка открывает моему ненасытному  поиску старинную чугунную ручную швейную машинку Зингер в золотых узорах модернистской финифти. Когда машинка эта позже всплывает на вафельном чаепитии, на меня низвергается горестный детский укор талантливого модельера – жаль что я так и не притащил эту рухлядь к ней.

Мы с ней прогулочным шагом восходим по песчаной коричной тропе на обросший шерстяной травой и колкими дубами склон холма. Склон вздувается буграми велотриальных мозолей, но земляные трамплины сегодня необитаемы, а прохаживающиеся в изобилии по звенящему парку субботние мамаши с шаткими колясками доверяют своих спиногрызов всё больше плавно укачивающим тропкам. Она одета весенне и сладостно в узкое фигурное пальто тонкой бежевой кожи, воздушные шаровары и замшевые островерхие сапоги до колена – всё в тон медной пушащейся гриве. В голове моей начинает навязчиво ворочатся заманчивый замысел, и взяв леди под руку, я сворачиваю на невинную одуванчиковую поляну. Здесь я на некоторое время покидаю её, отметив уход обещающей тайну улыбкой, и скрываюсь в зарослях. Из царапающихся котёнком кустов я прихожу с нежно зажатым в кулаке приключением, значительно выпрямляюсь под её взглядом и спрашиваю: "Ты мне веришь?". Ответ утвердительный, а как может быть иначе в нашей исключительно литературной игре. Я раскрываю  с должным почтением ладонь, на которой лежат две безобидные в этой дозировке ягодки. Но безобидность их в мой сценарий не входит, и пользуясь репутацией биолога, я сгущаю краски, обещая мучительную смерть на исходе бесконечно яркого времени её последних суток. Конечно, я оставляю ей выбор, но сам с истерической улыбкой бессмертного проглатываю свою порцию зелья. Она не долго колеблется и глотает вторую ягодку наобум, трогательно глядя на меня прощальным взглядом. Но, как и задумано, игра на том не окончена и я раскладываю перед её мятущимся умом пестрый пасьянс путей спасения. Первым она решает испытать самый доступный и соблазнительный вариант смены износившейся судьбы – отчаянный бег с закрытыми глазами до первого, судьбоносного препятствия. Итак, дрожащие глаза лани закрыты, и она срывается  в неудержимый галоп – скорость приличная, и вставшее на пути слюдяное озеро почти уже встречает её ледяными брызгами, но она неловко слетает на обочину и распластывается на коварном сплетении корней – меня накрывает неожиданное солоноватое облегчение.

Демон

Не стоит ослаблять бдительность при удачной посадке на кольцевую.

Путь – это всегда испытание.

Тихо едет

Селёдка в бочке

Солён маринад

И так рёбра хрустят, а тут, как назло, перед моей станцией залетает

в вагон ватага лихих гой-хлопцев, как поршень в гидропресс.

Орут, плюются, толкаются. Нарываются, одним словом. А тут и

я, как назло, со своим прикидом и коварной внешностью. В

общем, драка в вагоне – дело нехитрое, но весьма неудобное.

Врагам падать некуда.

***

Внезапно и назойливо брюзжит допотопный, неубиваемый Siemens C45,

тем самым превращая меня из дыни в пчелу.

– Превед, Медвед!

– Здоров, Серёгыч. В общем, я сразу к сути.

– Суть в песок, Медведев!

– Концертик сегодня намечается, офигеть – не – встать!

– Рокабилли, поди?

– А то ж, говна не держим.

– Мда-а, а ведь денег-то у меня и нету.

– Не ссы, братишка, я плачу.

– Щедрый ты, сцуко.

– Я-то, сцуко, щедрый, но про запас.

***

Моё внимание привлекает шарфик, белый и пушистый, придавленный ногой

поверженного супостата. Я механически подбираю этот трофей

и по прикосновению узнаю его. Он привлёк моё внимание и

ранее, до появления компании недоперевыпивших богатырей. Я

увидел его на шее девушки, разумеется рыжей, и прямо физически

ощутил его прикосновение. Это был миг настоящего

сопереживания. Я не только ощутил шею девушки как свою, но и почувствовал

себя шарфиком, обнимающим шею девушки. Это глубокое чувство

вылетело из головы по описанной выше причине. Я ищу глазами

девушку, но нигде её не обнаружив, выхожу на своей.

Турникет пропускает её к солнцу.

Ангел

Вот такой вот он человек, этот Цикоридзе. Стоит ли удивляться,

что впечатлительная натура Светланченко вызвала у него живейший

интерес, а точней сказать, пресловутое любопытство. Она, сама

не ведая, в какой опасности находилась, подлила масла в огонь,

прилюдно усомнившись в его способностях. Это, ясен-красен, задело

его за живое. Речь шла о репутации потенциально великого мага.

С одной стороны – крах и публичное унижение, с другой – сокрушительная

демонстрация могущества. Короче, крючок неуверенности для самоутверждения.

Конечно, плевать он хотел на наше мнение. Мы – не его публика.

Однако Цикоридзе нельзя было отказать в чувстве юмора. Он экспромтом

соорудил ироничную и мучительную комбинацию. Моментально проанализировав

наши взгляды и ужимки, он сделал простой и верный вывод: я в неё

влюблён, а Сержант её вожделеет. И само собой пришло решение,

как поиздеваться над нами тремя, доставив и муку, и наслаждение,

поймать в силки. Демонстрация силы. Он решил пробудить в нас тёмные

начала, оборотные стороны наших личностей, подноготную грязь чистых

душ. Раскалить звериную страсть до предела, чтобы определить для

Светланченко явного победителя. Самца на раз, халифа на час. Как

ни крути, один получал крутой облом, остальные – муки расплаты.

Утром. В конкретном случае, как выяснилось позже, ещё и маленький

пикантный французский сувенир. Дождавшись, пока нас покинут посторонние

для этой игры фигуры, он усадил друг напротив друга Марину с Сержантом

и велел взяться за руки. К тому моменту я уже понял, что происходит,

но мне стало любопытно. А любопытно вот почему: отец Сержанта

был, по его уверениям, неимоверной силы целителем, мать Марины

– аналогичного качества гадалкой. Сама же эта парочка позиционировала

себя немереной оккультной крутости кошаками. Светланченко, в частности,

поделилась с нами страшной тайной – она мастер Рейки второй ступени.

И хоть я знал, что Рейки – детская забава, а их посвящения и титулы

продаются как индульгенции Ватикана, меня заинтриговал результат

эксперимента. Я знал силу Цикоридзе и чувствовал их, но хотел

знать – сколько они продержатся. Короче, усадил он их и стал нашёптывать

свои дьявольские стихи, пританцовывая и махая руками. Меня всегда

забавляла формалистичность старой школы. Я слушал текст и следил

за пациентами. Лёша импровизировал на русском, что было с его

стороны ошибкой. Впрочем, читай он на любом другом языке, которые

используют в этой традиции – эффект был бы тем же. У меня цепкая

память и широкий кругозор. В общем, ребята продержались недолго,

и я был разочарован. Секунд пять, не больше. После чего они дружно

стали постанывать и хрипеть, а под конец уже бились в конвульсиях.

Когда колдун закончил, оба были в отключке. Ясно дело, откачивать

их пришлось мне, как студенту медику и единственному реальному

целителю. Откачал. Передышка на сигарету и рюмку водки.

3

Немного городской

Я немного городской. Всё привычно и связно, рыба в воде. Всё-таки остальное воспринимается инородным.

Только возвращаясь, в очередной раз, в свою Москву, в первые часы, когда яд вновь пропитывает тело, успевшее отдохнуть, по спадающей внезапно ломке, бывшей ранее уже незаметной, привычной, узнаёшь, насколько город вошёл в тебя на молекулярном уровне. А то и поглубже.

И вот я уже знаю, что предыдущий абзац снова есть, кому оценить. Вокруг культура, поразительно развитая и насыщенная, – породившее меня поле.

***

Приветствуйте

Возвращение громкого голоса.

Ящер опять разевает пасть,

Запрокидывает голову.

***

Я сижу на кухне. У себя на кухне, за полторы тысячи километров от того места, где начал эту историю. В кружке парует пуэр, прекрасный, чёрный как смола, густой, с этим странным привкусом осени, дикий десятилетний комковой пуэр.

Первую заварку я сделал ещё ночью, но тем и хорош десятилетний комковой, что уж верней кончится у тебя вода, чем кончатся у него заварки – проведя утро в холодном чайнике и прождав до семи часов вечера, сейчас он опять выдал мне пару гайваней.

В колонках звучит Bonobo, его первый и мой любимый альбом – Animal magic.

Релакс полный, едва не засыпаю от расслабления. Видели когда-нибудь, как слипаются стенки у целлофанового пакета, если он влажный? А потом когда в него выдохнешь – они РАЗЛИПАЮТСЯ. Точно так же и я. Такое ощущение, что каждый орган, каждый тонкий канал, каждая клеточка моего тела – разлипаются.

В теле срач полный. Оно забито под завязку антибиотиками, от которых мозг как после 2-х пачек сигарет, выкуренных подряд. Оно забито смолами табака и ганжубаса, от одной мысли о которых к горлу подкатывает желчь. Уже 3 недели я торчу и неделю – ем антибиотики.

Когда, четверть часа назад, я шёл по улице на почту, чтобы забрать пробники чая из Нижнего Новгорода, ощущение было такое, будто первая и вторая чакры у меня просто отсутствуют. Будто мои эфирное и астральное тела – полностью разрушены. Честно говоря, выражение лица девочки-индиго, которую я встретил вчера, когда она внезапно перевела взгляд мне на ноги, и выражение лица уличного кота, когда он тоже посмотрел на мою промежность, не внушают оптимизма.

Взял пачку Ротманс, пока ходил на почту. С каких это пор Ротманс на 10 рублей дешевле винстона, вы, часом, не в курсе? Сейчас закурю.

Раковина заложена грязной посудой, плотно, надёжно, чашечка к блюдечку, блюдечко к кастрюле – будто это и не раковина вовсе, а печь в зимнем доме. Тепло и покой наполняют пальцы, как вода. Кажется, они скоро прорвут кожу и зальют мне клавиатуру.

На плите высохшая и пригоревшая лужа овсянки. Это вчера заходила Юля – счастливая до поросячьего визга, свежевышедшая замуж. После второго колпачка её пробило на покушать, и она соорудила нам овсянку с имеющимися фруктами, а именно грушами и яблоком. Добрую половину этой овсянки я недавно отправил в мусорное ведро, тусоваться с бычками и капсулами от ректальных свеч против хламидиоза.

Второй альбом, Dial ‘M’ for Monkey, не хуже первого. Эти ранние, второй половины девяностых, вещи наполняют кухню такой попускающей энергией… Обычное, привычное состояние, в котором я давненько не бывал.

Как правило оно возникает, когда я дохожу до точки, исчерпываю запасы эфирного тела и начинаю заниматься своим пространством. Кстати, а ведь тело моё – ещё и грязное, как у бомжа. Воняю, вероятно.

Это тепло, возвращающее меня сейчас к жизни, полагаю, сумма 3-х воздействий – музыки, пуэра, и того факта, что я уже дня 3 подряд начинаю со стакана тёплой воды и ем гречку с нерафинированными маслами. Опять же, уже неделю я не пью растворимый кофе, от которого солнечное сплетение сворачивается в седьмую погибель.

***

Bonobo – это музыка особенная. Его первые альбомы всё ещё полны для меня индивидуального, персонального и только моего, городского очарования. Это очень усталая музыка, и оттого очень спокойная, при этом – совершенно искренне спокойная, и спокойная по-хорошему, по-доброму.

В ней то настроение, с которым всё, что видишь глазами – воспринимается как видеоряд какого-то клипа, бытие наполняется пофигизмом. Я познакомился с этим английским композитором тогда же, когда и с амфетамином. Свои первые дорожки я обязательно нюхал под его трек.

Тогда я работал в криминальной хронике, репортёром. Знаете, в полночь ты у останкино с фотографом, делаешь репортаж о том, как доблестные опера под прикрытием, в чёрных обтягивающих трусах, задержали в сауне банду чернокожих проституток и сутенёра. Интересно, они их выебали, прежде чем арестовать? Мне кажется, да. Судя по тому, что при допросе говорящих только по-французски чёрных шлюх говорящими только по-английски ментами использовался шокер вместо переводчика, они должны были их выебать.

Итак, в полночь ты на облаве у останкино, в 2 часа ночи пьёшь водку с другом на каховской, в 4 часа приходишь домой, нюхаешь и пишешь репортаж, который оторвут с руками в русском репортёре, зная, что твоя газета вырежет из него всё стоящее, а в 10 у тебя уже интервью с майором милиции. Ты приходишь к нему в отдел, заходишь в туалет, нюхаешь, берёшь интервью и едешь к следующему майору, с которым интервью в 11. Там то же самое – туалет, понюшка, блиц-опрос. Потом редакция, опять туалет, понюшка, печатаешь взятые интервью и едешь на следующий репортаж. Домой вернёшься часа в 4 ночи, после очередной облавы и водки, понюхаешь и напишешь ещё один репортаж.