Трамвай номер 0

Я провёл так четыре месяца. Четыре месяца системы на порохе, четыре месяца криминальной хроники. Последние 2 месяца мне было абсолютно всё равно всё, я спал 2-3 часа в неделю и воспринимал всё происходящее как клип на Bonobo. Сидел в вагоне, смотрел перед собой, и лицо пассажира напротив из человеческого превращалось в актёрское.

Содержанием жизни было равнодушие, спокойствие, похуизм, неважность происходящего. Все эти четыре месяца меня могли посадить на несколько лет по десять раз на дню. Все эти четыре месяца я хладнокровно наблюдал, не вмешиваясь, за такими вещами, из-за которых какой-нибудь либерал-хипстер-оппозиционер устроит митинг и пойдёт на мученическую смерть.

А я просто смотрел клип. На очень спокойную музыку.

***

Вам доводилось увидеть снимок раковой опухоли? Из космоса город очень похож на раковую опухоль. С метастазами.

Зависимость от города складывается из не такого уж и большого разнообразия маленьких зависимостей. Зависимость от порнографии, зависимость от карточных игр, зависимость от интернета, зависимость от наркотиков, зависимость от общества, зависимость от разговоров, зависимость от траты денег. Что-то ещё? Ок, но плати вперёд.

***

День распадается на две части.

Первую часть я сплю.

Всю вторую я в его власти,

Маюсь и подбираю ключ.

Периодически всё это фоном.

Разрываюсь между набором автоматизмов –

Воспользоваться телефоном

И с кем-нибудь потрещать,

Загадить призму

Очередной хуйнёй,

Попечатать, попить, подумать о нём.

Как-нибудь отразиться,

Подкрепить эту ложь о том, что я ещё есть.

Обсудить милицию,

Власть, книгу. Что-нибудь съесть.

Что-нибудь сладкое – выработать гормон.

Всё что угодно, чтобы не помнить, что это четвёртый снизу сон.

Отключу телефон и закрою дверь.

У меня осталось 12 часов,

Чтобы вспомнить о том, что я знаю,

Чтобы снова узнать, что я в это играю,

Чтобы просто смотреть, как оно идёт.

У меня лишь 12 часов. Вперёд.

Щекотка

 По раздольной лесной дороге наше глумливое шествие движется к торфяному озеру, на чавкающем берегу которого будет разбит гудящий лагерь. Я гордо и пафосно возглавляю колонну – строгий чёрный костюм, белая шёлковая рубашка, расстёгнутая на курчавящейся груди, на плече висит антуражный плотный чехол с испанской гитарой – далее тянутся нагруженные пивными ящиками и редкой меткой закусью компаньоны. По сторонам уезженного тракта невозмутимо стоят уверенные трескучие сосны, часто разбитые живеньким шепотливым березняком. Я первым сбрасываю приятную внушающую ношу с певучим звоном на травку и оглядываю предстоящее поле действий, отдыха и пьянки: солнечное переливчатое озеро, вплотную окружённое волнующимся частоколом камыша, маняще открывает нежное илистое дно, только для наивного взгляда пловца укрытое жидким сереющим песком. Одуряюще чистый воздух вынуждает сбавить стремительно ведущие к эйфории обороты бездонных вдохов и закурить до необходимости вонючую сигарету. Дым рваными клочьями разлетается по разъедающей сердце небесной глади, и чрезмерная прекрасность окружающего отпускает, даёт перевести дух. Тем временем очень кстати подтягивается и обильный предсказуемый провиант, в частности пока что довольно прохладное пиво. Лихо свинченная жестяная крышка отлетает в специальную картонную коробку, и первый глоток скользкой горчащей жидкости окончательно устанавливает меня в правильном равновесии духа. Тем временем ко мне присоединяется спортивно одетый парень с короткой стрижкой, и с четверть часа мы вдумчиво созерцаем ладную водную гладь. "Слушай, а может, подерёмся?", – ни с того, ни с сего предлагаю я, и собседеник мой охотно принимает предложение. Он скидывает рубашку и остаётся в одних шортах и упругих бойцовских перчатках, а я аккуратно вешаю на сучок поломанного куста акации пиджак. Развернувшись, я встречаю хороший хук справа и влёгкую отвечаю серией в челюсть, скулу и висок. В какой-то момент мы оказываемся в курьёзном положении: напряжённые руки и ноги скрещены в зеркальных стойках, и каждый рискует пропустить решающий удар. Через долю секунды мой правильный лоб с гулким причмокиванием врезается в тонкую верхнюю губу оппонента, и в момент падения на его лице застывает смешанное выражение обиды и удивления – ему этот удар и в голову не приходил. На этом поединок оканчивается, знаменуя собой правильное начало гулянки.

Синий вечер протяжно всхлипывает легким дождём, искристые капли  бесшумно влетают в лес моих кудрей и вольготно ратягиваются по мягким кофейным волосам. Я, прищёлкивая в такт внутреннему свингу, отбиваю гулкую ритмическую основу каблуками по добротно промоченному за день асфальту и придирчиво оглядываю площадь – какое пристанище достойно сегодня моего твидового настроения? Меня встречают картавые верные ивы, тщящиеся докоснуться своих плывущих по кромешным водам пруда отражённых ветвей и треснувшая по швам от брызжащей полноты порока вывеска игрового клуба над входом в ушедший в отставку дрянной кинотеатр. Ни разу не позволял я себе заглянуть в эти клубящие серным дымом недра, не соблазнялся досель кислящими токами азарта. Сейчас у меня в кармане, интимно прижавшись к измятой пачке сигарет, бесцельно и соблазнительно ожидают призвания двести рублей, и если этот казинишко разменивается на столь мелких клиентов – я весь в его власти. Я вхожу сквозь сырые стеклянные двери в рифлёной оправе алюминия навстречу каменнолицим тяжёлым охранникам и окидываю взглядом небольшой прокуренный зал – из вставших рядами вдоль трёх ковролиновых стен автоматов внимание моё привлекает дальний, сверкающий недоступной прелестью пляшущих пиратских сокровищ и бабочек. Я сажусь на непривычно узкий и высокий никелированный стул, и на автоматной стойке приятно обнаруживается безликая пепельница с козырными спичками прожжёного игрока. К моему непрестанному удивлению из-за кассы выходит дама в интригующем наряде крупье и предлагает сделать кофе и покурить хороших сигарет – как чудно, что кофе растворимый, иначе моя шаткая вера в реальность происходящего развалилась бы на неподдающиеся реставрации хрустящие осколки. К моему удивлению, ставки одна за другой приносят выигрыши и бонусные игры, в которых мне неизменно сопутствует ошалелая удача, а потому спустя сорок минут восторженных судорог я выхожу оттуда со счастливой сотней евро в кармане.

Старый центр обволакивает  тканым фонарным золотом, льёт на кожаные плечи блестящих пальто ароматные струи тишины – мы с напарником выходим на Манежную площадь. Зыбкая поступь двух пар стёсанных каблуков скрадывается расплывающейся в небытии каменной площадью – острые колкие огни бара вгрызаются зелёными осами в утомлённые ночным форсажем столицы глаза. От бара отколупываются две липко неприятные как внешне, так и внутренне барышни, выблёвывающие напополам с перегаром неумелые матерные восторги столичными кобелями с явственно проступающим в речи малороссийским акцентом. Заученно дав друг другу успокоивающего огню, мы синхронно раскуриваем отсыревшие в силу простынного тумана сигареты, разглядывая неаппетитное зрелище разложения живых ещё человеческих существ. До полного отвращение накушавшись взглядом толстых тел, мы плавно обтекаем рассадник бара справа по мозаичному стеклянном борту, и замечаем в отдалении компанию подозрительно деловитых в столь ранний час мужчин в кожаных куртках – один из них готовой взорваться походкой устремляется к нам. И не подозревая об опасности, мы вальяжно дожидаемся его обременительного прибытия, которое начинается с привычным жестом распахнутой кровавой ксивы оперативника МУРа. Без лишних предисловий этот опасный пункт нашего маршрута интересуется документами и наличием у нас холодного оружия. И напарник мой вместе с надорванным бахромящимся студенческим, честно и обезоруживающе улыбаясь, достаёт из кармана раскладной швейцарский нож. При виде изголодавшегося блеска стали опер напрягается совсем уже неимоверно и просит моего спутника показать руки. К несчастью, накануне вечером компаньон развлекался своим излюбленным способом – жонглируя моим бритвоподобным скользким шкурником, который успешно ранил ему пальцы и залил кровью края ногтей. От обострённого внимания мента это не укрывается, и дело уже издаёт резкий запах тюремной пропитанной потом робы. Но к нашему величайшему везению жертва недавнего разбойного нападения оказывается в сознании и, мельком на нас глянув, лишает уголовный розыск всяческих подозрений.

Демон

– Ну, «сиюсунь», как говорят у нас в Техасе. На концерт придёшь? Потанцуем…

– Мне надо будет симку купить московскую и подключиться, не знаю,

где это сделать.

– Лысый тебе поможет. Да, Лысый?

– Да, Кучерявый.

– Что ж, «у тебя, у курносой, маршрут один – по Неглинной налево,

ресторан «Берлин» _ 5.

– Вообще-то «Гоголь» и по Столешникову, или я что-то путаю?

Мышка надувает губки, испытующе глядя мне в глаза.

– Ничего ты не путаешь, умница моя. Просто песня такая…

Вот, как в песне поётся…

***

Я догоняю её на выходе из вестибюля, и сразу три сочных взрыва

озаряют моё сознание. Золотое осеннее солнце, раскалившее

докрасна зависшую в воздухе пыль. Бурлящая зелень её глаз,

возмутившая покой моего омута. И ослепляющая белизна её кожи,

застудившей мне кончики пальцев античным мрамором.

– Вас, вероятно, зовут Алиса? – во внезапной догадке предполагаю я,

совершенно забыв о шарфе.

– Олеся, а почему вы спрашиваете?

– Что ж, тоже вполне себе сказочное имя, Купринское. Впрочем, вы обронили шарф.

Девушка из сказки любезно принимает мой дар и благоволит проводить

её до работы. Опять безнадёжно опоздал.

***

Кабак – место особое. А «Гоголь» – это кабак. А в особый кабак

нельзя идти в спешке. Нужно фланировать по мостовой старого

центра, как и полагает захудалому снобу-джентри. Я иду неспешно.

Со значением ставя шаг. Порхая беззаботным взглядом

воскресного вечера по разнотропным прохожим. Иные смело могут

называться гуляющими, к другим больше подходит обидное английское

слово pedestrians _ 6. Направляясь от ЦУМа к Столешникову, я

выбираю левую сторону. Иду под сенью арок, ощущая себя римским

гражданином. Потом сворачиваю на тернистый путь энейского

героя и петляю меж колонн, играя в пятнашки с Эросом.

Мужчина, который не теряется рядом с колонной – выигрывает в глазах

женщины. Впрочем, до женщин мне как до… Столешникова, 11.

***

Мы мило щебечем о сказочных именах, совпадениях и судьбоносном

метро. Я бултыхаюсь, как младенец в её зелёных озёрах, а они

постреливают на часы. Нет, я конечно самонадеянный мужлан, но с

десятой попытки намёки игнорировать перестаю – человеку всё

ж таки деньги платят за его время, не то, что некоторым. Мы

меняемся телефончиками на всякий пожарный. Пожарный в моём

понимании – это когда пожар в душе. Окрылённый внезапной

муткой, бегу обратно на Зубовский, не замечая ульяновских

гоп-ментов, страждущих минутной премии. Набиваю походя смску на

новый номер с предложением кофе и чая – вопреки известной

поговорке. В ответ получаю извещение о безвозвратной замужнести

Олеси. Нда, шарфы теперь не в цене.

***

Под арочкой входа в уютный двор «Гоголя» стоит неуютный амбал. Да

ему и самому неуютно оттого, что он в стиляжном белом костюме

при бабочке и вынужден блюсти на лице идеальную белозубую

улыбку. Не говоря уже о нетрадиционном применении его мышечной

массы – амбал обязан ставить ультрафиолетовые печати на

запястья посетителей, заодно взимая законную плату. И если за

Медведевские сбережения я спокоен – на вид дядя близок к

швейцарскому сейфу, то за сохранность своего запястья имею

полное право опасаться – сплющит и не заметит. На удивление, у

амбала оказываются чуткие руки, что косвенно подтверждает мои

подозрения о метросексуалии в среде качков. Страшные

снаружи, но добрые внутри.

***

Понимаю, что недаром бульвар Зубовским зовётся. Я реактивно шагаю

вперёд, фильтрую любые препятствия на пути выше уровня пояса.

И совершенно зря. Низменный мир обитых многими ногами

порогов шустро подсовывает мне свою свинью, о которую я тут же

спотыкаюсь и падаю, проехав на колене пару сантиметров. Этого

ничтожества хватает, чтобы начисто стереть внешний слой моего

камуфляжа. Ехидные работники книжного магазина на букву

«Б», где только и удаётся мне купить писателя на ту же букву,

видно получают процент с проданной обуви магазина на букву

«Ж», где я, слава богу, ничего ещё не искал. Платят им за

коврики для ног, являющиеся большой пластмассовой тёркой для

моркови. В отличие от моркови, мои ноги защищены, потому я

направляюсь дальше, к вывеске с большим шаром цвета детской

неожиданности _ 7. Однако, завернув.

***

Компания собралась изрядная, благо запасливый Медведев уже занял

столик. Да не просто занял, а двумя очаровательными барышнями,

одной из коих прозвище «Чипок», а вторую все ласково зовут

Бычковской. Я присаживаюсь за столик в некотором унынии,

несмотря на опасную близость горячего Галиного бедра к моему.

«От безделья руки врут глазам,

На часах слетели тормоза,

А хотелось просто бы узнать

Зачем я здесь?» _ 8

Руки мои заняты попыткой пронзить одну зубочистку другой, тогда как

руки Медведева умело лепят из неказистой салфетки изящного

журавля. Руки же Бычковской заняты коктейлем, а точнее

трубочкой, по которой её пальчики скользят вверх-вниз, вверх-вниз.

Взгляды наши – сообщающиеся сосуды. Одна лишь Чипок понуро

закусывает губку, наблюдая за этим фрейдизмом и делая в уме

очередное маркетинговое исследование. Мысли же мои только о

мышах.

Ангел

Следующие

мы с Мариной. На этот раз её затрясло сразу – Цикоридзе разогрелся.

Она стонала всё громче и качалась как шлюпка на девятом валу.

Мне стоило некоторых усилий удержать её ладони, но я продолжал

слушать текст и ровным счётом ничего не чувствовал. Цикоридзе

это заметил, но выкладывался, начитывая на каждого положенные

десять кругов. В конце – её отключка и моя работа. Финал: мы по-турецки

уселись на полу треугольником, держимся за руки. Фаза выбора,

последний виток, центр паутины. Читает на Сержанта. Текст тот

же, пятнадцать кругов. Сержант держится, Марину уже колбасит.

Если вы ещё не догадались, я – эмпат. Поэтому я прекрасно чувствовал,

что с ними происходит, но сила встала между нами стеной, и меня

это не касалось. Третий круг, Сержант сломался. Колбасня. Через

два круга он уходит, я его возвращаю и держу. Прошёл. Читает на

меня. Давлю в себе смех и держу Сержанта. Вдруг понимаю, что Марина

не выдержит. Пускаю в неё силу, ставлю заслон. Поздно, она в его

власти. Шепчу ей: «Солнце, море, тёплый ласковый ветер». Она успокаивается.

Первый круг Марины, она оглушительно кричит и отключается. Ритуал

окончен, выбор сделан. Пульс нитевидный, не дышит. Не проблема,

у меня было «пять» по ОБЖ. Всё, вливаю в них немного жизни и встаю.

«Чёрно-красное, а?», – подмигиваю хозяину. «Дурак, забудь немедленно!»

Пряча улыбку, ухожу спать. Она пришла в два: «Сделай что-нибудь,

я не могу терпеть!». Делаю. Бутон раскрылся. Море, трава, ветер,

лазурь, пурпур, гром, ливень, молния. «Сейчас, и больше никогда!».

Я понял, но не поверил. Поверил потом. Продолжаю вглядываться

в лица прохожих.

Прямая речь

– Привет, Юль. Не отвлекаю?

– Серёж, привет, это пиздец, представляешь, сегодня у моей мамы был сердечный приступ, мне позвонила сестра, в панике, мы были на другом конце города, говорит, у неё судороги, господи, мы так быстро никогда не ездили, на байках, за пятнадцать минут от моего дома до нагорной, я вся на нервах, дико испуганная, вхожу, слава богу, уже приехали врачи, её откачали, у меня руки трясутся, она отказалась, представляешь, с ними ехать, говорит, если сдохну, то дома, что делать, пиздец, я не знаю, бля.

А ты что, как? Катя свалила?

– Да.

– Не грустишь по этому поводу?

– Нет.

– Ну и правильно. Так и надо.

– Ну а хули, столько раз уже. Да и я не удивлён. А у меня папе почку прошибает. Я тут по ходу докопал до его родовой кармы, она на событийном плане разворачивается, надо было денег сделать. Ну, вот ему обратной связью-то почки и прошибает.

– Да, пиздец, хуёвые дела…

– Да не, всё наоборот, как раз, ровно вроде.

– Ты только представь.. Я до сих пор отойти не могу.

– Ой, ну, слушай, я очень рад, что всё обошлось у вас. Тебе по-любому надо в неё энергии вгрузить. Можно кстати и через почки обратной связью.

– Ну, это можно посмотреть, там главное начать, а дальше само как пойдёт.

– Ну да, но можно просто как минимум сердце погреть. Просто ручки на неё положи.

– Ага, просто начать надо. Да, я, пожалуй, прямо сейчас и займусь этим. А что ты делаешь в понедельник?

– В понедельник выхожу из того, что съем завтра вечером.

– Ну, так что, давай тогда, может, я подъеду?

– Да… Погоди, ты не поняла. О, я как раз позвонил… Ну, т.е. можно сказать теперь, что я позвонил тебе, потому что что-то случилось с твоей мамой, но я ведь этого не знал, когда звонил, поэтому не будем так говорить, а скажем правду. Я, на самом деле, позвонил тебе сказать, что у меня всё круто, и поделиться этим. Начнём с того, где я.

Я сейчас сижу, развалясь на диване, свежеразобранном от всякого говна, под правой рукой у меня бутылка холодной колы. Погоди, дай закурю.

Напротив круглое окно. Вокруг подушки. Это огромная комната с высоким арочным потолком, который обшит деревом, как и стены. По бокам такие выступы, и на них несколько маленьких светильников вмонтировано по обеим сторонам, таких, знаешь, что создают очень мягкий равномерный свет, тёплого оттенка, жёлтый.

Справа от меня стол, на котором стоят два компьютера. Один из них – пентиум сто шестьдесят шесть. Ты представляешь себе, что такое?

– Да, это очень старый компьютер.

– Видела такие когда-нибудь?

– Нет, ни разу.

– Он огромный. Так вот, а на его здоровенном мониторе стоит маааленький нетбук. От нетбука тянутся 2 провода. Один из них, естественно, в розетку, а второй разветвляется и уходит к двум колонкам. Из которых играет Джон Кеннеди.

– Здорово )))

– Да, слушай дальше, ещё как здорово, но слушай дальше. Слева от монитора стоит зелёная лампа. Она повёрнута собственно лампой вверх, светящей поверхностью, излучающей тепло. Потому что это тепло нужно мне – я кладу на него белый бумажный лист и сушу..

– Ого! Да у тебя бошки там?!

– Нет, сушу листву, бережно собранный план – бошечки я оставил на потом. Я уже скурил порядка восьми мокрых, и ещё у меня остались забодяженные по всем понятиям табачком и перемолотые самые маленькие листики. В свёрточках ряжом лежат средние, самые большие и опавшие.

– Как это мило, ты прекрасно рассказываешь, прям так же как я.

– Ну да. А слева у стола лежит свёрточек с грибами.

– Грибов намутил?

– Нет, это наши, сам собрал.

– И сколько?

– Две порции.

– О, как это жестоко с твоей стороны – говорить о грибах, когда я так далеко.

– Слушай, я сегодня первый раз в жизни собирал грибы наши, никогда не знал, как они выглядят. Ни разу не пробовал. Не, ну то есть мексиканские ел, а наши нет. Мне так стрёмно было, но я справился, безошибочно определили псилоцибы и теперь намного уверенней себя чувствую.

***

– Привет, Антон.

– Привет.

– Ты где?

– Я на концерте Сергея Летова.

– О, слушай, ну тогда не буду тебя отвлекать.

– Ага.

– Любовь, передавай любовь… покойнику. Покойнику? Ой, а, не, тогда передавай ему привет. Скажи, что он крутой мужик, и нам с ним надо обязательно записать рэпчины, потому что мы уже играли, и было круто, а теперь надо вот рэпчинки сделать.

– Он же на дудках играет, у него их до жопы.

– Ага, у него ещё такая крутая есть цифровая, на которой всяких разных инструментов жопой жуй.

– Ага, он уже играл на ней.

– Мы как раз познакомились, когда он её только купил.

– Наверное, счастлив был до усрачки.

– Ага, стоял перед всем залом показывал всё, что она умеет, радостный такой. Неплохо полабали. Ну так что? Передавай ему привет при случае.

– Ага, передам… При случае…

***

– Привет, Тимур.

– Привееет, чуваак.

– Не спишь?

– Не-а, не сплю.

– Это хорошо. Я тоже.

– Ты зайти хотел?

– Не, я не в Москве.

– А где ты?

– О, я в огромной комнате с арочным потолком, обшитой деревом, с мягким светом по сторонам, с круглым окном, с компом и колонками, из которых играет джон кеннеди охуительный, с мокрым, с листьями, которые я высушил на лампе, с пакетиком грибов на две порции, сижу на диване, обложившись подушками, и пишу повесть.

– Ого, как круто, я рад за тебя. И это где ты так развернулся?

– На даче, чувак. На втором этаже сижу. Диван разобрал от всякого говна и устроился.

– Здорово. Это вы с Серёгой туда приехали?

– Не, я с родителями приехал, прикинь.

– Ага. И небось заперся там, и ещё вместо компа печатную машинку поставил.

– Да не, не. На нетбуке пишу.

– Не, ну я подумал, что ты уж все возможности используешь, чтобы создать себе атмосферу.

– Да тут и так атмосфера огого, поверь мне. Но хрен запрёшься. Одних только игрушечек с моря, всё ещё надутых, сколько поразбросано вокруг. Лодка, вон, надувная есть. Но хрен запрёшься, я тебе говорю. Хотя ведь у меня есть печатная машинка…

Вес волны

Гемоглобин. Глобула гемоглобина. Бублик эритроцита. Этот вес внутри, он сжат немилосердным давлением в ничтожную оболочку тела, в тесный объём его полости, единственной и главной. Так весит только кровь – сумрачный сгусток, стянутый западнёй фибриногена, вжимается страшной каплей в расчерченное дно ладони.

Этот вес чувствуешь ежемгновенно до самого конца – он насыщает лабиринты сосудов. Да, полость – единственная и главная, но растёт она из дикой заросли полостей первичных – пульсом спадающихся и наполняемых беспрерывно. Всё тело – полость полная, в каждой части – объёмом и весом.

Кровь даёт осязание, ей чувствуешь. Подлинно, фактично – фактурно. Сердце, да, насос, и весь ты – шланг. Складываешь пальцы подушечками, ощущаешь – в каждом жизнь бухает, выпирает и вдавливает себя в противность – и там то же, так же. Тепло чувствуешь, и холод, и боль, иное всё – кровью. Вес её в тебе – вечен, не избавиться – и пропускаешь мимо фокуса. Пока. Потом тьма, покой, пустота действия – время сна разряженное, не к чему пристать – и наваливается оно, чувство себя – кровью.

Живёшь ей: течёт – бьёт в барабан ткани, движет; стынет – ссыхаешься в лёд; горит – испаряешь себя. И не деться никуда – внутри. Всё в ней, в неё, через неё входит: вкус, запах, цвет, слух.

Магнит правильный из детства был дугой, справа синий, слева – красный. Красный железо тянул, синий – гнал. Красный как огонь, синий как лёд – тепло тянет, холод  гонит. Красный как артерия, синий как вена – там богатая, там бедная газом. Красный как румянец живого, синий как кожа мертвеца. И вся кровь – она железо, и всё иное – магнит. Красный. Синий.

Я вижу обсидиановую Эллу – замшей голоса она гладит напряжённые в чувственном экстазе бледные лица зрителей в золотистом партере, ощупывает зал. Она могла бы найти дорогу без глаз – ощупью голоса. Растущий из неё звук рождён полем эритроцитов, глобулами гемоглобина. Его чувственность рождена чувством непрерывного чувства, принятого на себя обетом. Так только и можно исторгать любовь песни.

Не можешь голосом – взглядом щупаешь поверхности, внимаешь танцу бугорков глины любого тела. И в секущей плоскости чая в кружке видишь кружку саму резче, замечая в отражении вытравленное бликами несовершенство – неощутимое прямым взглядом на белую стенку. Но кружка в кружке отражается только когда влаги в ней посередь, выше отразить нечего, ниже отражать нечему.

Демон

Заворот в этот уголок не случаен, поскольку именно здесь проживает

Вася. Вася – девушка, это всё, что следует о ней знать. Зато

вот на Васином этаже имеется уникальный девайс, освежающий

круче «нести» и бодрящий мощнее «бёрн». А освежиться мне

сейчас не помешает, так как насыщенное утро замутнило мой дзен.

Я выхожу из лифта, дожидаюсь закрытия дверей, берусь за

ручку двери и вызываю лифт. Разряд!

***

Мысли мои о Мышке. Давно должна появиться. Город почти незнакомый.

Парень – малознакомый, зато весьма симпатичный. Сотовый –

недоступен. Кто-нибудь, дайте водки! Пить я не собирался.