Трамвай номер 0

прозрачен, тело приготовилось к прыжку, нервные нити натянуты

до предела. Шлёпанье босых пяток по липкому линолеуму

отсчитывает последние секунды до точки отрыва, высоко звенят

парящие в дыхании хрусталики инея, и все голоса сливаются в хор,

разом выдыхая одно-единственное, такое страшное и

долгожданное слово: «Пора».

***

Господь покинул нас. Ничего, впрочем, удивительного. Когда кто-то

себя плохо ведёт, его ставят в угол, выгоняют из класса,

отправляют в палату к девочкам без пижамы и даже берут кровь из

вены. Иногда последнее заменяют на клизму, что тоже

неприятно. И всё это страшные наказания. Но есть наказание пострашнее

– на самый крайний случай – оставить человека одного. Когда

ты хочешь кому-то помочь, заботишься о ком-то, опекаешь –

тебя волнует его судьба, и от этого ты можешь на него

накричать, дать в морду, выпороть. А можешь просто уйти. Как

известно, любая женщина верит, что из плохого парня можно сделать

хорошего мужчину. И это фундаментальное заблуждение.

Впрочем, мужчины питают те же иллюзии. И ни к чему хорошему это

никогда не приводит. Самый действенный метод воспитания –

предоставить человека самому себе. Так дедушка учит плавать

внука, выбрасывая его за борт. Когда тебя выгоняют из дома – это

наказание для тебя. Когда ты уходишь из дома – это наказание

для семьи. Оставляя кого-то в одиночестве на его же благо,

ты делаешь нелёгкий выбор. Нет ничего сложного в том, чтобы

денно и нощно до конца дней своих цацкаться с любимым

человечком – так ты удовлетворяешь свои потребности. Но истинная

любовь убеждает тебя, что любимый должен быть сильным, ведь

ты не вечен. Даровать любимому свободу – тяжело и жестоко.

Жестоко по отношению к нему – редко человек выдерживает такое

испытание. И очень жестоко по отношению к себе –

неизвестность хуже смерти, когда ты не знаешь, что происходит с любимым

и не можешь, не имеешь права его оградить. Но только так и

возможно его спасти, дать ему силу. И Господь знал это, как

никто другой.

***

Дракон спал долго, это была кома. Маленькое замкнутое пространство

без искорки света, насыщенное смертным холодом и кошмарами.

Но даже такой дешёвый отдых был ему не по карману. Угроза

надвигалась день ото дня, и у него не было выхода. Он был

обязан проснуться и снова вступить в бой за всё, что так полюбил

за века ссылки в этом убогом мирке.

***

Голоса появляются где-то в отдалении. Сначала ты даже не замечаешь

их появления. Они звучат на самом краю обострившегося в

приступе слуха, не возможно разобрать ни звука, не вычленить и

единого слова. А ты просто лежишь в темноте, заново изучая

такой привычный потолок, на котором тебе известно каждое

пятнышко, но изменившийся непоправимо в одночасье. А они висят

где-то в верхнем углу спальни, и даже не думают приближаться

или хотя бы заявить о своём триумфальном возвращении. Они

скромняги, эти голоса, им не нужно твоё внимание, пока они не

соберутся с силами, чтобы свести тебя с ума. И не подозревая

об их коварных планах, ты не придаёшь им значения, списывая

всё на гул крови в висках. И ничего странного, ведь у тебя

хватает дел поважнее: отчаянно попытаться остановить

пропарывающие со всех сторон на крейсерской скорости твой мозг мысли

и удержать содержимое кишечника, борясь с параличом

сфинктера. И даже заплетающие воздух кислотные узоры не стоят твоего

напряжения. А голоса тем временем собираются в сухо

потрескивающее поле, плотнеют телами, наливаются жизнью, нечаянно

выпитой из вскрытого храпом горла спящего. Они формируются в

пространный, невесомый шар, и не отбрасывают тени. Пока. Их

становится всё больше, они оформляются в чёткие безумные

формы, капля за каплей растекшегося сознания набирая громкость.

Но ты весь поглощён борьбой с уже напавшим врагом, и заход

резервного боевого крыла с фланга остаётся незамеченным. Но

вот они уже собрались с силами, набрали массу и начинают

уплотнение структуры, сжимаясь до размеров твоей головы.

Скрежещущими пауками на тонкой струне спускаются они к своей новой

добыче. Твоё ухо чутко вздрагивает, уловив, наконец, что-то

новое и странное, и ты бросаешь косой взгляд в направлении

звука, но видишь лишь сгустившийся тёплой тенью воздух, и

принимаешь это за очередной визуал, возвращаясь к своему

пуническому сражению. Но стоит тебе отвернуться, как они уже тут

как тут, в твоей голове. Слов звучит столько, что пытаться

разобраться в них кажется безумием. Впрочем, это и есть

безумие. Слова звучат так громко, что бежать от них бесполезно.

Не стоит и пытаться затыкать уши, голоса – внутри.

Единственным способом не сойти с ума остаётся попытка понять, что же

говорят все эти люди. Но также возможно, что эта попытка как

раз и сведёт тебя с ума окончательно. Вот вдруг резко

выделяется мерзкий язвительный голос какого-то старикашки, и ты

слышишь: «Ты должен умереть, мы тебя тут ждём – не дождёмся».

Ледяная дрожь прокатывается по сведённой от напряжения

спине, поднимая бархатные белые волоски. Но полно, сейчас куда

важнее слова той девушки, что признаётся тебе в любви. И вдруг

её голос неуловимо меняется, и склизкие отвратительные

интонации озвучивают: «Ты будешь вылизывать меня всю, ты будешь

пить мой золотой дождь, ты…». «Хватит!». Но крик уже не

поможет, даже если ты заорёшь во весь голос.

***

Он сидел в заполненной наполовину тёплой ванной. Бледное обыкновенно

тело на фоне белой эмали казалось загорелым. Чуть

зеленоватая вода потихоньку стыла, и становилось прохладно. Зажатое в

жилистой руке лезвие чуть подрагивало. Вопрос уже не стоял,

дело было ясное, и решение принялось быстро, легко и

естественно. Ведь нет ничего естественней смерти в расцвете сил.

Оставалось очистить мысли и навести порядок в душе,

очиститься от скверны. Умирать надо с полной отчётливостью, чтобы как

можно ярче запомнить момент, каждую чёрточку этого

грустного лица, в которое он так часто плевал, не оборачиваясь. И

умирать надо спокойно, достойно, с осознанием серьёзности

этого поступка. А успокоиться никак не получалось. Никак не

могла заиграть на лице умиротворённая улыбка, что-то было

неправильно, и эта неправильность рушила напрочь всё

вышесказанное. Взгляд ненароком упал на мобильник. Позвонить ему?

***

Зря ломал себе голову Иван Карамазов, глупо и бессмысленно он сошёл

с ума. И все, кто задавался этим вопросом, поступали не

умнее. Бог есть, это факт. Доказательство последует ниже. Но

упрекать его в чём-то неправильно, и дело тут не в свободе

выбора. Он справедлив, и он есть любовь, но уже давно не слышит

молитвы, потому что он – не с нами. Он не посылал к нам

своего сына, ему не нужно было искупать грехи человечества, он

не давал нам новых заповедей, равно как и старых. Просто один

человек пришёл к нему, догнал его по дороге в иные пределы.

И за это получил силу и мудрость. Всё остальное – его

личные заморочки. Никто не будет нас наказывать, равно как и

поощрять. Нет ни рая, ни ада. И страшного суда – не будет.

Никому мы не нужны со своими страхами, благородством и

милосердием, праведными делами и мелкими грешками. Бог – ушёл. И самое

простое тому доказательство – рок'н'ролл умер. А если

серьёзно, то доказательство нашего одиночества и его

существования и есть наше одиночество. Вы чувствуете тоску? Тоску

чувствует собака, потерявшая хозяина. А потом звереет и начинает

мстить, если не умирает раньше. Разжевывать эту аргументацию

в детское пюре, чтобы всем стало ясно – никто не будет.

Просто подумайте.

***

Шизофрения – это переход фазы одиночества. Работает эта хитрая

штуковина следующим образом. Ты много читаешь, смотришь,

слушаешь. Ты насыщаешься новыми идеями, смыслами, приёмами игры. Со

временем ты выходишь на тот уровень познания, который

доступен немногим. В погоне за истиной ты уходишь с проторенной

тропы, ты всё больше отдаляешься от людей. И вот, пожалуйста:

о чём тебе говорить и с кем, если тебя волнует Кусторица, а

его – футбольный матч. Это первая фаза. Итак, ты остаешься

наедине с собой и безличным искусством, которое никогда не

заменит живой диалог. Чтобы как-то составить себе компанию, ты

начинаешь беседовать сам с собой. Внутренний диалог явление

общее и повсеместное, но когда в нём участвуют два

интересных и разных человека – это уже расслоение личности.

Оставаясь один, ты помногу думаешь, упражняешь свой ум. И

естественным образом думать становится всё легче и приятнее, мысли

ускоряются, становятся сложнее. Появляется достоевская

полифония, но дело даже не в ней. Подобно тому, как вещество

расслаивается на фракции в центрифуге от придания ему большой

скорости, расслаивается на фракции и твоя личность. И вот тут уже

начинаются приступы. Когда ты с кем-то, приступ тебе не

грозит. Он коварный тип, он может долго выжидать, сутками,

неделями, но как-то только ты останешься один – он выскочит из

тени и займётся тобой всерьёз. Люди замечают в тебе

странность, и сами начинают отдаляться от тебя, опасаясь всего

неизвестного. Это вторая фаза. Но господь любит троицу, и согласно

нумерологии, кабале и прочим оккультным дисциплинам, есть и

третья фаза, окончательная. Отдалившись от людей сам,

отдалив их от себя своей неординарностью, ты всё чаще остаёшься

один. А соразмерно учащению периодов одиночества учащаются и

приступы. Твой мозг не вечен, это хрупкий механизм, и вот

рано или поздно нервы сдают, и ты выпадаешь в иную реальность.

В какой-то момент ты понимаешь, что оказался запертым в

собственном внутреннем мирке, и снаружи не доносится ни звука.

Ты не понимаешь, кто ты и где ты, ты не видишь никого

вокруг, и это отнюдь не метафора. Твое сознание впадает в кому. И

никто уже не сможет к тебе прорваться, даже если и захочет,

шизофрения тебя одолела, и теперь ты один навеки. И это –

третья фаза.

***

Я закрываю окно и выключаю компьютер. Меня никто не хотел слушать, а

теперь мне нечего вам больше сказать. Поиск окончен. Меня

больше не ждёт бутылка, не ждёт косяк или дорога. Меня ждёт

нагретая постель, в которой лежит горячий и любимый человек.

Шиза – уволена. И безликий прошлёпал холодными босыми

пятками дальше по коридору.

Цвет волны

 Свет – это цвет, а цвет – это свет. У цвета этого, совершенно особая интесивность, структура, фактура, плотность. Он загорается внутри – прокалывает диафрагму тоненькой иголкой лучика, не ткацкой, но швейной, такими иглами матушки и бабушки всех возрастов, стран и конфессий вышивают радужные и пастельные гобелены и гобеленчики. Иные по готовому рисунку, лишь обновляя и освежая тусклый трафарет, иные – по эскизу, иные – по наитию.

Он прокалывается внутри, как звездинка на бархатном полотне небосклона, и яростная дырочка разрывает с треском безмолвное полотно цвета отсутствия, отсутствия цвета – черноты. И как плотные нитки из атласно блестящего египетского хлопка, цвет оживляет потускневший трафарет образов, засевших в самой подкорке, в том кувшине подсознания, где молоко безо всякого вмешательства превращается в малиновый кисель, как сказочная река переходит в берега – и вот уже шлёпает босыми пятками по щекотному ласковому лугу девочка в лазурном платьице окликая по имени непутёвого братца, в который раз налакавшегося зачарованной водицы из лужи Леты.

Здесь полно всего, в этой палитре. Добротные краски замешены, как и полагается по заветам голландской школы, на яичном желтке. Прихотливая кисть цепляет жирную увесистую каплю яркого алого всплеска и втирает, нарезая рельефные круги, в ловкий шлепок тягуче-синего калейдоскопа – вот вам, пожалуйста, сочная зелень. Она годится к любому столу, к самому острому и самому нежному, и в салат, и сама по себе, и на холостяцкий бутерброд аскетичный ложится как нельзя кстати, и под водочку трескается с изрядным аппетитом.

Больной тоской, больной любовью, больной обречённым неудержимым счастьем Данте выводит эскиз страдальческого, освещённого божественным просветлением лица своей погибшей в тенётах опиума Беатриче. Он вливает сок и сияние тысяч сверхновых в навеки утерянные исцелованные глаза и ставит последний штрих – ярко, мучительно алый голубь в её руках, поцелуй веры, феникс катарсиса.

Краски тускнеют, время покрывает патиной медь и бронзу, чернит серебро, заращивает лучи великолепия, лишь местами редкими выбивающиеся теперь из холста. Но реставратор, безымянный и влюблённый, самым кончиком тончайшего лезвия соскабливает коросту старения, высвобождает и вновь наполняет свежими соками красок чувства Данте, и Беатриче живёт.

В работе реставратора есть опасность, как и в любой другой живописи любого ремесла – переусердствовав с красками, можно домешать палитру до первородного и глобального белого цвета. Так отец объяснял мне в детстве спектры излучений на примере самодельной юлы. Вот стоит зубочистка, на которой жвачкой закреплён разделённый на семь секторов картонный круг, и каждый сектор окрашен в цвет радуги. Ловкое отточеное движение пальцев, и юла приходит во вращение, скручивая цветовую гамму в безупречно-молочный водоворот.

Сейчас же этот единственно верный общий цвет чистого листа самостоятельно разлетается конфетти и фейрверками, расцвечивает все сектора сознания в идеальные правильные тона.

Демон

Пока все закрыли глаза и впитывают сырым спинным мозгом

поднимающееся от битума тепло, самое время незаметно смыться и устроить

веселье. Я легко поднимаюсь и эльфийской походкой иду на

другой конец крыши. В дальней будке приныкан самокат. Дальняя

будка – это тактическое оружие в борьбе с ментами. Там люк

также открыт, но это секрет. Когда поступает вызов из второго

подъезда, и бригада злобных оборотней вываливает на крышу,

мы уже цивильно выходим из 4-го подъезда, закрыв за собой

люк. В порядке мщения за испорченный отдых, можно вернуться и

закрыть люк второго подъезда. Мусора понервничают изрядно,

обнаружив, что пути к отступлению перекрыты. А потом можно

публиковать в блоге скриншоты со спутника. Кулинарная

фотосессия «Милиционер варёный, в собственном мундире». Промариновать

на крыше, довести до кипения, держать на медленном огне.

Подавать с рапортом, в больничном судне.

***

Толпа – существо. Техника «липкой руки», вин-чунь. Сбавить ход,

стыковка. Прилипнуть к амёбной массе. Пробурить клеточную

стенку, проникнуть в цитоплазму. Слиться с динамикой. Войти в

частоту покачиваний, отмерить амплитуду. Просачиваться между

органоидами. Где надо – отступить, где надо – поднажать. Дышать

в едином ритме, идти и «с», и «сквозь». Словить новую волну

и хлынуть потоком вперёд. В момент отлива использовать

боковое давление для придачи прямого ускорения – вылететь через

ряд, как вишнёвая косточка из пальцев. Существо теперь –

шоссе. Наискось перестроиться в левый ряд, поддать газу. Я

здесь транзитом.

***

Йи-и-ха! Я лечу на самокате вдоль бортика крыши. Ветер бьёт по лицу,

настраивает кожу на черепе – Ишу! Ишу! Сантерия во всей

своей мощи выливается в стихийные следы ориша, оставленные на

моём теле огненными плетьми. Кадры меняются в кинескопе со

скоростью явно больше разрешённой. Ага! Я так и знал, жизнь –

это реклама вывесок табака и мороженного! Ещё чуть-чуть, и

Аше войдёт в меня. Я мейстре Сержио – крутой поворот на 90°,

параллельно земле! Из будки выглядывает довольная рожа

Лысого: «Кальян будишь, ара?».

***

Вот – самый опасный момент. Тыльные сенсоры обострены до предела – я

ступаю на праведный путь эскалатора. Хуп! Толчок в спину.

Он должен был последовать, и следует. Но кибер-разведчик

всегда начеку! Компенсаторные системы срабатывают. Инерция

перенаправлена, и я делаю второй шаг вверх. Новый ритм.

Критические три секунды – вдох-выдох – на оптимизацию системы. Мерное

покорение, расчёт сил. Четыре шага – вдыхаем, два шага –

выдыхаем. Учесть поправку на неуставных попутчиков:

«Р-разрешите!».

***

На яйцегрелке у нас теперь чисто восточный базар.

Арбуз-дыня-персик-маракуйя! Вай – выбирай, дорогой! Нет, Лысый не армянин,

хотя нос у него и с горбинкой. Причина горбинки – увесистый

кулак, а не папа-орёл. Лысый колоритен. Гладкая, как яйцо,

голова, перебитый нос, лягушачья улыбка с поветрием вестерна.

Лысый истый ариец, лютый славянофил, отважный сторонник

расовой чистоты с фамилией на –ович. Большой любитель ведической

культуры, самогоноварения и шаманских растений. Как никто

другой, умеет он разделить общество на сторонников и

противников режима, быдло и маргиналов. Оставаясь притом вечно вашим

электоратом «? против всех».

***

«Выпадая из окна –

Оглянись по сторонам» _ 4

Также стоит оглядываться и на других участках пути. Немного

садистская игра – изучение лиц на встречных эскалаторах. Понятно,

бывают экземпляры, и без лиц достойные изучения. Вот что

интересно – фрукт «Памелас» назвали в честь актрисы, или она –

просто рекламный ход банановых республик? Первое

издевательство в том, что если и усмотришь знакомого – долго бежать туда

– обратно, и все спешат. Второе – вот это действительно

мучение, когда встретишь, скажем, экземпляр редчайшей бабочки –

близок локоток, да не оближешь. Да и кишка тонка.

***

– Ну и почему «дыня»?! Самый попсовый табак! – фыркает Лысый.

– Конечно, вам, эстетам, «розу» подавай. Помада – вкус, знакомый с детства.

– Ну, это тебе, может, и знакомый…

– А тебе нет? – лукаво стреляет глазами Мышка.

Лысый краснеет, но не теряется: «Предпочитаю блеск, он повкуснее

будет», и озаряет всех голливудской лягушачьей улыбкой.

Я деликатно покашливаю в кулачок: «Уголь-то кому раздувать?»

– Кто придумал – тот и в?да! – хором отвечают мне.

Кальян и вино – мне всё равно.

***

И вот выход с эскалатора – место, где подставы никогда не ждёшь.

Можно позволить себе расслабиться. Поднять мыски, разрешая

эскалатору вывезти тебя на этаж – и тут же получить стальной

набойкой «лонсдейла» в лодыжку!

– Эй, кучерявый! Чё, оглох что ли?!

Разворачиваюсь в «чао ма тане», для них – отпрял от неожиданности.

Три отъетые красные хари, разит спиртным, спортивные костюмы.

Кулак с правильно зажатой свинчаткой уже начинает своё

движение, но сенсор палит мусора, который так кстати предлагает

ребятам пройти в отделение. Молча сплёвываю и продолжаю

путь. Ребятки спешат сделать то же, обгоняя меня, но серьёзной

армянской внешности мужчина кладёт заводиле руку на плечо и

безукоризненно произносит: «Мальчик, тебе – туда».

***

Когда куришь такие кальяны – опасно близко подходишь к грани между

человеком и растением. Как не хочется стать уткой-кустом из

«чёрного плаща» и быть растерзанным жадной до витаминов и

клетчатки толпой, как «парфюмер». Я вдыхаю дым обыкновенных

листьев табака, густо намазанных ароматическим маслом. Это

факт. Но восприятие говорит мне, что я принимаю в себя дух дыни.

Её вкус, запах, консистенция пропитывают мои лёгкие и

слизистую гортани. Они растворяются в жидком кислороде и уходят в

мою кровь. И это ощущение не исчезает с выдохом, а я делаю

новую затяжку. Дыня пропитывает моё тело и разум. Я сам

превращаюсь в дыню. Кажется, укуси за палец – и брызнет сладкий

прозрачный сок.

Ангел

В цвете важны не только глаза, но и волосы. Они тоже бывают золотыми.

Но, как и золото, существенно различаются по оттенку. Светланченко

не была блондинкой, она была рыжей. И коль уж проводить аналогию

с золотом, тянула на низкосортное турецкое, в народе именуемое

«рыжухой». Цикоридзе это, впрочем, нисколько не смутило как представителя

тёмных сил, и в качестве оного он поддался этому мистическому

притяжению. Ему стало интересно с ней поиграться. Как кошка с

мышкой, как учёный с крысой, как любопытный ребёнок с игрушкой

или домашним животным. Как колдуну с душой. Этакое, знаете ли,

холодное и отстранённое, убийственное любопытство без капли жалости

или сочувствия. Собственно говоря, у меня Цикоридзе ассоциируется

с двумя личностями: Печориным и Санкт– Петербургом. Да, насчёт

личностей я не описался. Скоро сами поймёте, почему. От Печорина

у него это самое холодное любопытство, ставящее его выше всех

прочих людей и дающее право на эксперименты над ними. Плюс: чисто

печоринская безбашенность и отвага, презрение к трудностям и боли.

Сила, позволяющая преодолевать любые препятствия. Помните «фаталист»?

Офицерская рулетка, прыжок в окно к сумасшедшему убийце – всё

это вполне в его духе. А от Питера в нём – тьма. Суть вышеупомянутого

понятия применительно к данному контексту я сейчас разъясню. Начну

издалека. Несколько тысяч лет до возведения Петрограда на его

месте мёртвым грузом лежали болота. Слово «мёртвым» в данном случае

не метафора. Болото – это олицетворение смерти в природе. В болоте

умирает всё. Звери, травы, цветы, деревья, солнечный свет. Только

мох– падальщик процветает там вовсю. Сама причина появления болота

– это смерть. Это его корень и рождение. Топь – это мёртвая земля.

Её сил уже не хватает, чтобы удерживать свои части вместе. Всю

плоть болота пронизывают тлен и разложение. Болотный газ – это

сероводород, запах смерти. Им пахнут тухлые яйца. Маленькие нерождённые

птицы. Вещество, пропитавшее всю воду болот – это трупный яд.

Самый дорогой наркотик в этом мире, источник почти неограниченной

власти и богатства, чёрное золото, нефть – это ни что иное, как

разложившиеся миллионы лет назад доисторические растения. Железная

руда, которую также добывали наши предки в болотах – это минерализовавшаяся

кровь. Но это ещё полбеды. На редких островках суши в этом аду

в старину стояли чёрные алтари. Древнейшие жрецы приносили там

человеческие жертвы злым богам. Жрецы умерли, богов забыли, но

всё это время они продолжали там спать. И копили в своих тёмных

снах злобу и силу. Боги – это, как теперь модно говорить, очень

сильные эгрегора, за исключением достигших этого могущества людей.

Проще говоря, энергетические субстанции тонкого плана, обладающие

большой силой и некоторым интеллектом. Разум их ограничен, и вся

его деятельность направлена на увеличение запаса энергии, читай

силы. Энергия же черпается от веры, страха, боли и радости. Смотря

какой бог. И вот взбрело же в голову некоему Петру возвести там

город. На строительстве этого монстра погибло несчётное множество

людей. Антисанитария, голод, жажда. Нечеловеческие условия труда.

И кровь этих людей окропила сокрытые в самых недрах болота, под

толщей грязных вод и времени, алтари. И крики их боли, предсмертные

крики их разума, тела и душ пробудили от спячки древних чёрных

богов. И ослабшие от долгого забытья боги, движимые безупречным

и слепым инстинктом выживания, объединились. Слились в единую

сущность, которая стала душой города и оживила его. Питер представляется

мне паутиной, одной большой смертельной западнёй. И Питер – это

паук. Коварный, безжалостный и бессмысленно жестокий. Жаждущая

живого сока мёртвая тварь. И сок этот для него – ваши души. Паук

этот выделяет яд, который, вместе с тем, выполняет функцию анестезии

и наркотика. Дарит кайф, иллюзию свободы, вдохновение, переваривая

внутренности твоей души. И пока ты живёшь – ты кайфуешь, не замечая

смерти, окликающей тебя по имени. Но рано или поздно процесс завершается,

и зверь высасывает из тебя все соки, выбросив ненужную и пустую,

прозрачную, невесомую шкурку. Если ты не умер в процессе и сразу

после, ты какое– то время ещё трепыхаешься, но старуха уже взяла

тебя за плечо и развернула. Посмотри в её беззубый рот – она тебя

съест. И самое страшное, что проторчав так пару лет – уже не можешь