Курай – трава степей

Я не знаю что там?.. но думаю что зерно. Ни разу не собиралась лезть туда, – не я положила туда не мне и брать. Всему есть свой хозяин. И молчала всё это время, никому не говоря лишь из-за того, что кроме меня и самого кто прятал, об этом ни одна живая душа не знала. Кто он? Тоже не знаю – под плащом и капюшоном не разглядеть было. Но скорее всего из тех, кого в Сибирь после выслали, может, уже и живого нет. Если бы было иначе, уже за это время кто-то да наведался бы.

Дочь всё это время слушала затаив дыхание с явным выра- жением страха на лице, когда мать сделала длительную паузу, она сказала:

– Если там и зерно, то за два года, что от него осталось?.. – скорее всего, одна полова.

– Это ты так думаешь, – сказала мать, – тот, кто прятал, знал цену зерну. То был настоящий хозяин, а такие не позволят зерну сгнить и они это хорошо умеют делать. Если зерно выдержанное и твердо как камень в сухой земле может лежать годами, а мо- жет быть и десятилетиями о том ещё в старину говорили.

– Если зерно даже не пропало, скажи, как мы его оттуда возьмём? Ни дай Бог, кто-нибудь увидит, подсмотрит, после до- несёт, придут с обыском. Что тогда? Сибирь?! Тогда уж точно по дороге сдохнем!

– Это милая, уже не твоя забота как его оттуда взять. Если бы я не знала наперёд, как его взять оттуда я бы ничего этого и не рассказывала тебе.

– Опасно это мама, не утаить ведь, всё равно дознаются, сейчас все голодные сидят!

– Я бы на всю деревню поделила каждому поровну, если бы можно было. Но этого сделать нельзя по двум веским причинам. Первая, это поделив на всех достанется, дай бог по горсти, а может и того меньше, а значит положения не исправит. Но не это самое страшное, куда страшней то, что поделить не дадут, тут же всё за- берут, ну а тех, кто делил судьба, думаю, печальная ожидает.

– И какой же выход?

– Луша, ты зимой в хате печь топишь?

– Ну а как же, чего это мы морозить себя будем?

– Печь чем топишь?

– Чем все, чем придётся. Соломой, но чаще всего будылья- ми из подсолнухов, кизяком, дровами – когда хлеб пеку… уже забыла, когда последний раз пекла.

– Я тоже топлю печь, и мне также не хватает всегда дров, от которых в доме становится тепло и уютно. У тебя муж дай Бог ему здоровья, силён и здоров как бык: вон, какие тачки с сеном или с соломой тягал вместо лошади. Вот он и будет нам дрова носить: себе домой и тёще немного. Думаю, не убудет с него.

– Причём здесь дрова и зерно? Что-то, мама, я совсем вас не понимаю, вечно вы всё загадками своими с толку сбиваете.

– Чего тут понимать? За дровами будет ходить на старую усадьбу, а в дровах, в вязанке сумку с зерном приносить будет. Теперь поняла?

– Да понять то поняла, только и другие пойдут за дровами, а как подсмотрит кто?

– Ты как пуганая ворона. Осторожным надо быть. Ходить в то время, когда другие не ходят. Утром, когда идут за дровами ты уже навстречу с вязанкой. Кто вязанку проверять станет да и глядеть на неё никто не станет.

– Как же схрон, если кто-нибудь наткнётся?

– Для этого я и говорю, что аккуратность и осторожность требуется. Два года лежало, никто же не наткнулся. Там такие заросли и развалины, что сам чёрт ногу сломит. Главное всё ос- тавлять в нетронутом виде, дорожку не натаптывать, с разных мест подходить. Господи, чего я тебе всё это поясняю, будто ты туда пойдёшь. Вот пришлёшь своего Виктора ко мне, ему я всё подробно и объясню. С утра завтра пусть приходит лучше как можно раньше. Теперь иди домой, Виктору всё расскажешь, что бы мне долго не рассказывать ему подготовь его. Проводив дочь до калитки, немного постояла, вглядываясь в кромешную

тьму улицы, где через десяток шагов исчез силуэт дочери; по- глядела вдаль на мерцающие тусклые оконца хатёнок разбро- санных между пустырями, тяжко вздохнула и направилась к се- бе в дом. В прошлые годы до всех этих коллективизаций, не го- воря о временах более дальних народ жил по иному, чем сей- час. Вечерами, даже в непогоду осени по деревне раскатывали на лошадях или верхом, слышались песни, иной раз и мордо- бой, но, тем не менее, село жило весело. С приходом новой власти всё это давно умерло. С наступлением темноты деревня словно вымирала и все сидели по своим хатам. Как говорили селяне: «На шо шукать лыхо, оно и само прыйдэ». Когда кому-то приходилось припоздниться или идти по неотложному делу в поздний час люди, повстречавшись на пути, пугались друг друга. Некоторые перебегали на противоположную сторону улицы, иные ныряли в ближайший двор, откуда тут же слышался злоб- ный лай собаки, а то и голос хозяина: «Кого там нелёгкая ны- сэ!..» – Случайный посетитель убирался быстренько со двора, и наступала вновь тишина.

Любовь Филипповна была женщина смелая и каждого куста не боялась, потому ещё затемно она с зятем отправилась в свой первый вояж на разведку. По деревне шли молча. Когда мино- вали ветряк, и прошли на окраину бывшего панского сада, вы- шли на берег реки, тёща стала поучать зятя:

– Если там, – сказала она, – всё как я думаю, то нам надо с зерном управиться до того как выпадет первый снег. Когда он выпадет?.. Бог его знает, но знаю одно: по снегу лучше туда не ходить. Вот ещё что Виктор… – если принесёшь домой зер- но, его надо будет хорошо спрятать. Подготовь в подвале у себя, да и у меня заодно место: ямы ты умеешь хорошо ко- пать. Вот, правда, глину, ума не приложу куда девать? Её за- разу за версту видно, сыпать, где попало никак нельзя. В са- рае по полу надо рассыпать, притрамбовать и соломой затру- сишь. Ты меня слушаешь?.. – взглянув на зятя, спросила она, – ну так слушай и запоминай, там, когда придём на место, мне

некогда тебе будет рассказывать и поучать, дело надо будет делать, а не разговоры вести. Войдём в поместье, иди акку- ратно, молодые побеги не ломай, ногами не наступай на них. Бурьян сухой тоже не ломай, ногу ставь на чистые места и не вдавливай её как лошадь в землю. След то всё равно найти можно, если этим заняться, потому мы не должны привлекать к себе внимания. Вначале я собиралась использовать в этом деле куму свою Щебаньскую: как бы хорошо было – мы бы за час управились, но потом подумала и решила, что лучше в та- кое дело чужих людей не впутывать.

Виктор Алексеевич шёл и молча, и слушал тёщу. На плече у него висели верёвки, за поясом поблёскивал топор; задрав го- лову и устремив свои близорукие глаза вдаль, где уже чёрной тенью видна была роща, шёл размашистым шагом, а тёща еле поспевала за ним. Она даже злилась, что он такого небольшого роста с короткими ногами и за ним не угнаться. После короткого молчания она снова принялась за напутствия:

– Там я наметила три дороги к тому месту, хотела больше отыскать, но кругом заросли, только с топором пробить дорогу можно, а этого делать нельзя. Потому будем ходить по тем трём. Ты Виктор, должен укрытие разобрать так, чтобы на место всё в том же порядке водрузить, потому, когда будешь разби- рать, загодя смотри и запоминай, как всё уложено. Возьмёшь мешок из схрона, унесёшь подальше от того места, там разде- лим, обвяжем дровами и пойдём в обратный путь. А там, что Бог даст. Если нас вдруг поймают с этим зерном… – то, если хо- рошенько подумать, так мы мало что и теряем. Сам посуди: не принесём зерно – с голоду вымрем, а какая разница от чего умирать, от пули может быть и легче.

В это время они подошли к окраине зарослей. Сразу войти в рощу не представлялось возможным, кругом стояла сплошная стена ветвей. Они пошли вдоль по опушке, ища проход в зарос- лях. Наконец вышли на одну из заранее намеченных тёщей тро- пинок, после чего стали углубляться вглубь рощи. Когда они бы-

ли уже на месте, совсем рассвело. Подошли вплотную на то ме- сто, Любовь Филипповна какое-то время стояла над ним о чём- то думала, наконец, указала пальцем, сказала зятю:

– Здесь начинай разбирать.

Не торопясь он стал убирать вначале хворост и сухой бурьян, после убрал уже совсем рассыпавшийся саман. Далее пошли доски, уложенные с перехлёстом, как кроют черепи- цей. Доски стал складывать стопкой рядом, некоторые из них подгнили с белыми разводами грибка и от них шёл стойкий запах затхлости. Под досками был натянут холст парусины, откинув его, далее лежал камыш. Любовь Филипповна мыс- ленно уже была уверена, что под всем этим лежит зерно, ос- тавалось лишь выяснить в каком оно состоянии, но судя по устройству кровли захоронения уверенность в том, что зерно не пропало, с каждой минутой возрастало. Она не стерпев, сказала:

– Да! Сразу видать рука настоящего хозяина. Надо же… – ка- ких людей угробили!

Когда аккуратно сложили камыш в кучку, перед взором воз- никло то, что было здесь спрятано два года тому назад. В пер- вом ряду лежало три мешка, которые были до основания по- едены мышами. Ткань верхних мешков представляла плачевное состояние: множество дыр, через которые зерно просыпалось куда-то вниз в свободные пространства затянутые сплошной паутиной. Сверху мышиный помёт и шелуха от пшеницы. Но главное, что везде было сухо и ни малейших признаков влаги. Само захоронение располагалось в ступенях, которые когда-то вели в подвал, сделанных из кирпичной кладки, а по всему пе- риметру кирпич был обставлен камышом. Как-то почти разом, тёща и зять нагнувшись, зачерпнули ладонями зерно, поднесли к глазам и стали его рассматривать. Любовь Филипповна рас- прямив ладонь, с силой дунула на неё, шелуха с паутиной похо- жей на серёжки вместе с мышиным помётом улетела, а на ла- дони остались лежать целые зёрна пшеницы.

– Если наверху, считай, почти половина зерна целой сохрани- лась, то внизу оно всё целое: мышь не дура вниз не полезет, если вверху под камышом еды полно, – сказала тёща. Она до сих пор продолжала любоваться зерном на своей ладони, словно это были камешки бриллиантов. Зёрна действительно были красивы, отда- вая на дневном свету своей краснотой и блеском янтаря, казалось, что они насквозь просвечиваются, тем самым притягивая взгляд человека. Наконец, она отвела взгляд от ладони и сказала:

– Пожрали немало бестии! Мешки сверху дырявые не уне- сти. Давай доставать из середины те должны быть целы. Это по- еденное если удастся, заберём в последнюю очередь – пусть сыпется вниз. Интересно, сколько же тут их… глубока ли сама яма, может он, сюда не раз привозил?

– А Бог, его знает, – сказал зять, – вот когда доберёмся до- низу, тогда и узнаем.

– Это я и без тебя знаю, – недовольно сказала тёща, – умник отыскался. Не до этого сейчас, давай сдвигай верхние и доста- вай с середины, а то мы тут с тобой до вечера проторчим. Когда вытащили мешок и осмотрели его, убедились, что он невредим. Отложили его в сторону и приступили водворять всё на своё ме- сто. На это ушло не менее получаса и когда уже казалось, захо- ронение приняло первоначальный вид, а зять стоял с мешком на плече, Любовь Филипповна всё ещё наводила последние штрихи макияжа, чтобы скрыть следы проникновения. Наконец повернулась к зятю и сказала:

– Всё, уходим не торопясь. Иди за мной и ставь ногу туда, куда буду ставить я.

Вскоре они уже шагали по берегу реки в сторону дома. У каждого за спиной увязанная верёвками маячила вязанка дров с хворостом. У Виктора Алексеевича она была раза в два больше чем у тёщи. Было ещё только утро, когда оба находились уже у себя в доме. Первый рейд оказался удачным, потому что на их пути даже встречных не оказалось. В последующие дни Виктор Алексеевич в походы отправлялся сам, каждый раз принося чуть

менее мешка пшеницы. Под конец выяснилось, что в захороне- нии лежало изначально восемь мешков: подсчитав, вес даже удивился, оказывается, там лежало более полутоны зерна. По- следние две ходки в одну ночь Виктор Алексеевич сделал, когда повалил снег, и началась настоящая метель. В ту ночь он под ме- тёлку выбрал всё из ямы, после её завалил, как попало всем, что было под рукой, забросал ветками и сухим бурьяном, перекре- стился, помянув благодарностью неизвестного хозяина зерна, и пошёл уже, не разбирая дороги. Заготовка дров на зиму была окончена. Зерно спрятали в погребах в ямах, заставив те места кадушками и всяким хламом. Теперь голодная смерть им не гро- зила. Любовь Филипповна предупредила дочь, чтобы не вздума- ла что-нибудь печь в печи из пшеницы: «Сразу на всю деревню дух пойдёт, его ни с чем не спутаешь. У человека истощённого голодом от этого запаха сознание теряется…» – сказала она.

– Как же я могу что-то спечь из зерна, если его ещё смолоть надо, – сказала дочь.

– При желании можно и в ступе столочь, после на сито про- сеять и пеки на здоровье: хоть и не первый сорт мука, но мука всё – таки. Варите в чугуне, оно-то так надёжнее будет.

Отправляясь к родителям, всякий раз, насыпала в кувшин зерна и относила им. Семья деда Филиппа разрослась: у Ивана, брата Любовь Филипповны было уже четверо детей, самому старшему Ванечке шёл шестнадцатый год, Таисии было девять, Катеньке четыре года и самой меньшенькой Марии два годика. Однажды, когда она принесла пшеницу в очередной раз, отец отозвал её в другую комнату и стоя на пороге, строго спросил:

– Любка, ты, где зерно берёшь?.. Ты с огнём не шути! По краю пропасти сама ходишь и нас под беду подвести можешь!

Дочь не стала лукавить и изворачиваться, а взяла за локоть отца и увела в дальний угол горницы, где под стеной стояли лавки, а в святом углу расположился иконостас с большой мер- цающей огоньком лампадой. Усадила отца на лавку, сама села с боку и немного наклонившись к его плечу, стала тихо рассказы-

вать, всё как есть. Когда она умолкла, отец ладонями хлопнул по своим коленям и сказал громко:

– Ох и шельма же ты Любка!.. какая с мальства была – такой и в жизни осталась!

Жизнь текла своим чередом. Начало зимы ещё не успело поставить людей на грань жизни и смерти, но первый звонок прозвучал как раз в канун нового тридцать третьего года. За вы- павшим снегом последовали морозы: по улицам села разъез- жали на санях, и казалось, только радуйся этой прекрасной зим- ней погоде, как это всегда бывало в прошлом да наслаждайся жизнью, радуясь предстоящим новогодним праздникам и рож- деству Христову сидя за праздничным столом. К великому со- жалению и большой беде народу было не до праздничных ве- селий. В одно декабрьское утро: как только рассвело и в небе засияло морозное солнце, по селу разнёсся женский голосистый крик случившегося горя – потому что крик этот говорил сам за себя. А спустя немного времени к тем вначале редким голосам присоединилось множество других подобных истеричных. На- род выбегал из хат, спрашивая друг друга, что случилось. Тол- ком никто ничего не знал, а в это время в восточной части села всё нарастал голосистый женский плачь. Собаки во всей округе вначале лаяли и рвали цепи: завыла одна, а за ней подхватили остальные. Теперь даже жуть брала: собачий вой смешался с людским криком. Любовь Филипповна услышав недобрый шум на улице, быстро оделась, выскочила на середину улицы и, ото- двинув край платка, освободив ухо, стала прислушиваться к тем дальним голосам, которые доносились со стороны окраины се- ла. Мимо на полном галопе проскакал всадник, она было рот открыла прокричать ему и спросить о случившемся, но того и след уже простыл. Впереди видела, что народ бежит в ту сторо- ну, откуда крики: оглянулась – улица пуста, значит поздно вы- шла я – подумала она – и устремилась за всеми. По пути из дво- ра выскочила родственница по мужу Мария, у которой на бегу она спросила:

– Маша, скажи ради бога, что там случилось?!

– Да нэ знаю, як там дило було, но кажуть, шо Катэрына Иг- натовська сама

повисылась, а диток в хати печным угаром подушила!

– Да ты, что говоришь?!.. Страх то и грех, какой! Это же поч- ти рядом с моей дочкой они живут. Вот горе то, какое!

Далее они скорым шагом пошли в том направлении. К тому времени, пока Любовь Филипповна вместе с Марией утопая по щиколотку в сухом измельчённом снегу, добирались на ту сто- рону глубокой балки, чтобы попасть ко двору Игнатовских наро- ду собралось уже изрядно, и он всё пребывал, люди стекались со всех сторон, будто ручейки в весеннюю распутицу со всех уголков деревни. У двора, где случилась трагедия, к самой хате было уже не подойти: стояла сплошная стена человеческих спин. Впереди в самом дворе ещё слышался, плачь женщин, а те, что стояли вдали таили молчание. Мужики злобно нахмури- лись: в глазах отчаяние, непокорность, страсть к мятежу – кру- шить всё кругом и подчистую! Порой казалось, что достаточно одной искры, одного провокационного чьего-то поступка и на- род бы взбунтовался. К счастью в толпе провокаторов не оказа- лось. Народу был слишком памятен ещё свежий пример собы- тий на Дону, оставалось стоять и скрипеть зубами. Любовь Фи- липповна вскоре оказалась в гуще толпы селян, которые всё время теснились, напирали на впереди стоявших людей, пыта- ясь заглянуть вглубь двора; на морозном воздухе люди глубоко дышали, отчего над толпой повисло облако пара. Порой в толпе слышались возмущённые упрёки властям: «Довели народ, что уже вешаться стали! Их бы детей, прости господи таким Мака- ром подушить! Чтоб им на том свете пусто было – коллективиза- торы проклятые!» Слова, вырывавшиеся из толпы, словно камни били по голове каждого стоящего. Любовь Филипповну от всей этой накалённой людской атмосферы даже в дрожь бросило. В памяти вдруг всплыл год восемнадцатый, когда в село вместо казаков и Деникинцев вошли украинские гайдамаки. Тогда ду-

мали, что в село нагрянул сам дьявол, ибо то, что стали творить эти бестии ада, даже вспоминать страшно. Мысли её прервал возница, который правя лошадьми, прокладывал себе дорогу и громко просил уступить её. Лошади тянули санки, в которых си- дело два человека в форме работников ГПУ прибывшие из Иль- инки, где находился их опорный пункт. Председатель сельсове- та и участковый через весь двор от входа в хату бежали им на встречу. Подбежали как-то разом с обеих сторон и стали докла- дывать о случившемся: приехавшие вылезать не торопились и продолжали сидеть в санях, слушая доклад. Совещание это – народу стало надоедать: из-за чего по толпе вначале пошёл ро- пот, вскоре переросший в гул. Один из прибывших поднялся в санях, повернулся лицом к толпе, отчего она тут же притихла, долго и пристально оглядывал народ, наконец, поправив на го- лове каракулевую шапку со звездой, бросил слова в толпу, буд- то грубым матом обложил:

– Чего собрались?! Покойников не видели? Соскучились? Так напомнить можем! У вас что… впервой в деревне от печи угора- ют? Насколько я знаю, каждую зиму по деревням такое случает- ся. Расходитесь по домам, нечего тут митинги устраивать! Вы бы лучше в колхозе так дружны были как на похоронах. Расходитесь! Хоронить завтра будем, а может и послезавтра. Могилу ещё предстоит вырыть вон, какую большую да ещё в мёрзлой земле. Вот и потрудитесь с ломом и лопатой, а орать все умеют!

Из толпы послышался выкрик:

– Мать нельзя хоронить вместе с детьми – она висельница!

– Кто это там такой умный? – спросил в толпу представитель от ГПУ, – кого и где хоронить не вам решать земля везде одина- ковая. Вместе… порознь – это поповские бредни. Если ты там ум- ник горластый, такой образованный бери лопату и, пожалуйста, на здоровье себе копай каждому по могиле мы не против этого. Мы подождём, благо мороз стоит не торопит с похоронами.

Из толпы, которая не расходилась, послышался новый вы- крик:

– Когда над народом перестанете измываться?! Дети пухнут уже от голода!

– А-а-а… вот вы куда?! Голос контрреволюции слышу! – с этими словами он расстегнул кобуру, достал наган, взвёл курок и, согнув руку в локте устремив ствол нагана в небо, крикнул что есть мочи:

– Да я вас всех… да по этапу: всей деревней в Туруханский край! А ну разойдись! Не то по мандату чрезвычайного положе- ния пристрелю первых же, не спрашивая ни имени, ни фами- лии! – При этом он выстрелил в воздух. Народ не торопясь стал расходиться. Видя, что народ повиновался, вложил наган в ко- буру, слез с саней и, обращаясь к председателю, сказал:

– Значит так!.. Назначь людей, пусть сколачивают гробы, других отсылай сейчас же рыть яму, (Так и сказал – не могилу, а яму словно собирались закопать павший скот.) пусть роют и но- чью – костёр разведут. К утру, чтобы вырыта была. Чем быстрее закопаем, тем быстрее успокоятся. Как мне уже доложил упол- номоченный она жена контрреволюционера, – туда ей и дорога. Муж её на Дону с казачками против советской власти воевал. Вот и зарыть её как врага народа с её последышами и как собаку иного она и не заслуживает. Сейчас возьми троих понятых, и едем в правление, там составим протоколы и акты, как это пола- гается по закону. Завтра к обеду позвоните и доложите, что всё сделано как надо. Я звонил в район: на днях к вам прибудет представитель из райкома, вот перед ним и будете отчитывать- ся. К саням подошёл участковый Гнилокишко:

– Разрешите? – обратился он, протягивая на вытянутой руке листок бумаги, – здесь её предсмертная записка. На столе лежа- ла под солянкой. Взяв в руки листок, долго вчитывался, видимо плохо разбирая почерк или сам язык и стиль, на котором она была написана, потом протянул своему напарнику, сказал: «По- ложи в папку, к делу подошьём».

Ещё утром, когда участковому дали в руки записку он сразу понял, что её придётся отдать органам. Хотя он в какой-то мере

тоже относился к тем же органам правопорядка, но прежде все- го он не забывал, что он такой же житель деревни, как и осталь- ные все: выдернув из-за спины полевой планшет, достал лист бумаги и переписал дословно содержание записки. Позже, спустя месяц содержание этого предсмертного письма будет гулять по деревне, коряво переписанное друг у друга. Многие особо верующие, попросив переписать на листочек записку, по- сле несли домой, и клали за иконку, после чего становились на колени, крестились и читали молитвы по страдальцам. Церквей не было не только в сёлах, но даже в райцентрах. Их начнут от- крывать лишь после сорок третьего, когда немцев угонят за реку Миус. Записка была по содержанию не большая, но она говори- ла о той трагедии, обездоленности, тщетности русского кресть- янства, которое установилось на всем пространстве этого не- объятного государства. Предсмертная записка гласила:

«Господы, просты мынэ рабу твою гришну. Просты, Ма- тырь Божья и царыца небесна, мынэ и моих нысчастных ди- ток. Простытэ мынэ, люды добри, шо я такэ сотворыла. Не- мочь було бачить, як мои дытыны пухнуть с голоду и налыва- ються водою. На том свити, може, господь Бог сжалыться над нымы, моимы роднинькымы диткамы.»

«Господи, прости меня рабу твою грешную. Прости Ма- терь Божья и царица небесная, меня и моих несчастных де- ток. Простите меня, люди добрые, что я такое сотворила. Не могла больше видеть, как мои дети пухнут от голоду и наливаются водою. На том свете, может, господь Бог сжа- лится над ними, моими родненькими детками».

Егор Игнатовский родом был из донских казаков. С Екатери- ной они поженились, когда обоим было уже под тридцать лет. Катя не пожелала покидать родные края и переселяться на Дон, на чём так настаивал Егор.

– Строй здесь хату, – сказала она, – здесь мои все родные похоронены, на кого я их оставлю? В двадцать втором от сыпня-

ка все умерли, я чудом тогда с того света выкарабкалась, а меньшего брата увезли куда-то – в детдом наверное, с тех пор ничего о нём не слышно. Сейчас он взрослый уже: начнёт ис- кать, придёт бумага сюда, а те отпишут – не значится такой. Нет. Здесь будем жить, может, потом и уедем на твой любимый Дон. Егор беззаветно любил свою Катю, потому, не прекословя, по- ступил, как она сказала. С помощью своей родни с Дона в одно лето построили новую хату. Добротную хату с четырёхскатной крышей такие казачьи дома строили на родине Егора. В осень он уже вселился в хату вместе с молодой красавицей женой. Уже через год родился первенец мальчик, а за ним в промежут- ке полтора-два года родилось ещё два мальчика. Все трое по- хожи друг на друга: кудрявые такие головки со светленькими волосами, будто с иконы снятые. Родители не могли нарадо- ваться ими, души в них не чаяли. Но пришёл год двадцать девя- тый. Егор с каждым днём становился замкнутый, печальный, больше молчал, коротко отвечал на вопросы жены. Слухи с До- на, так или иначе, просачивались и сюда, ибо у многих жителей села были тесные родственные связи с Доном. Вначале Екате- рина не могла понять причину столь резкой перемены настрое- ния мужа. Начала было подумывать, не завелась ли какая за- зноба на стороне у Егора. Терпела не одну неделю, надеясь, что муж сам скажет причину своей угрюмости и отчуждения, но Егор продолжал упорно помалкивать. В один из вечеров уложив детей в кровати, подошла к кровати, где уже лежал муж, села у его изголовья на табуретку и, глядя ему в лицо, сказала:

– Ну, Егорушка, кончилось моё терпение, рассказывай, что за болячка к тебе прицепилась, и какая она эта болячка?

Егор отбросил в сторону одеяло, свесил ноги с кровати и, опустив голову, сказал:

– Что ты, Катя, какая там болячка – выдумаешь такое.