Мозес. Том 2

Жил-был на свете маленький мальчик, – так начиналась эта новая сказка, не спрашивая ни у кого разрешения начаться. Маленький мальчик, которого звали Мозес. Маленький мальчик, которого звали Мозес, и у которого все в жизни шло шиворот-навыворот. И дома, и в школе, и на улице, и даже в тех снах, которые ему иногда снились. Но хуже всего, конечно, было то, что у него был очень злой отец, который время от времени порол его и заставлял учить уроки прямо-таки в несусветных количествах, с утра и до вечера, а иногда с вечера и до утра, все эти «из пункта А в пункт Б» и «на два атома водорода приходится один атом кислорода», или еще какую-нибудь ерунду, как будто это могло принести кому-нибудь хоть какую-то пользу. Кстати, его тоже звали Мозесом, его отца. И дедушку мальчика, и его прадедушку, и его прапрадедушку – всех их тоже звали Мозесами, и вообще все мужчины по отцовской и материнской линии, как это ни странно, тоже носили имя Мозес, так что часто, когда папа-Мозес порол мальчика-Мозеса, тому казалось, что в комнате собрались все его родственники Мозесы и каждый участвует в порке, кто советом, а кто и личным участием, постанывая, кряхтя и направляя папину руку, чтобы она секла поэффективнее, то есть побольнее, с каким-нибудь особым прихлестом или с особой оттяжкой, секрет которых ныне уже, к сожалению, давно утерян. Однажды, когда папа выпорол мальчика своим кожаным ремнем, тот поклялся страшной клятвой отомстить ему, когда он вырастет и станет взрослым. Он поклялся высохшим дождевым червем, которого принес с кладбища, а страшней этой клятвы, как известно, нет на свете ничего. Ну, разве что если поклясться, глядя на молодую луну через дырку в ботинке свежего покойника.

– И он сдержал свое слово, Мозес?

– Куда там, сэр. Когда мальчик вырос, то не смог отомстить своему отцу, потому что к этому времени тот уже умер.

– Вот оно что.

– Да, сэр.

– А ведь это очень печальная история, Мозес.

– И не говорите, сэр. Каждый раз, когда слышу ее, я просто не могу сдержать слез. Тем более что со временем мальчику стало казаться, что и его отец, и все эти бесчисленные Мозесы, которые принимали участие в его воспитании, все-таки хотели ему добра, – в том, разумеется, смысле, в котором они это понимали. Он даже подумал как-то, что если бы они не пороли его разными старинными способами, то он наверняка стал бы похож на своего соседа, который специализировался всю жизнь на поднятии тяжестей и так и умер со стопудовой гирей в руках. Или на дядю Ривкина, который женился на такой потаскухе, что поглазеть на нее приезжали туристы аж из самой Японии. А поскольку ничего такого с ним не случилось, то благодарить за это ему следовало все-таки своего папу-Мозеса и всех своих родственников Мозесов вместе с их Искусством Настоящей Порки, которым они его потчевали. Искусством Настоящей Порки, сэр, которая, говоря без ложной скромности, принесла Блестящие Результаты. Хотя, конечно, далеко не во всем…

– Далеко не во всем, Мозес? Что ты имеешь в виду, дружок?

– Я только хотел сказать, что на самом деле все обстояло, возможно, далеко не так лучезарно, как хотелось бы, сэр. Настолько не лучезарно, что ему часто казалось, будто эта искусная порка навсегда отдалила его от всех его родственников, так что когда он думал о Том Свете, где ему рано или поздно предстояло встретиться со всеми своими дядями, двоюродными, троюродными и Бог еще знает какими дедушками и прадедушками, он вдруг чувствовал, что эта перспектива почему-то совсем не радует его, а, наоборот, наводит тоску, в результате чего он вечно жил в какой-то странной раздвоенности. С одной стороны, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Царство Небесное – это не такая вещь, с которой можно шутить шутки, однако и перспектива наткнуться на всю эту толпу Мозесов, которая немедленно принялась бы тискать его в объятиях, хлопать по плечу, ерошить волосы и говорить всякие глупости, вроде «ну, наконец-то» или «да, ты, сынок, совсем и не изменился» – эта перспектива тоже ни в коем случае не казалась ему радужной, уж поймите меня правильно, сэр!

А между тем, занятый этими печальными подробностями, Мозес поначалу даже не обратил внимания, как из леса, в который лучше было не соваться, продрался неряшливый господин в круглых, сползших на самый кончик носа очечках и изо всех сил замахал Мозесу руками, торопя его поскорее обратить на себя внимание. На лице вновь явившегося бродило при этом совершенно ошарашено-вдохновенное выражение, как будто он только что встретил голую женщину приятной наружности, которая поздоровалась с ним и спросила, где здесь можно сдать макулатуру. Лицо идиота, сэр. Этакое голубоглазое животное, от которого ждешь, что оно сейчас начнет без причины хохотать или расскажет, как двенадцать лет назад его бабушка подавилась кипяченым молоком. Как ни посмотришь на него – всегда глаза его смотрели косо в небо, словно он собирался помолиться или сказать какую-нибудь глупость, вроде того, что «от смерти не уйдешь», или «мы живем в сложное время, господа», или же «в жизни осталось так мало поэзии», отчего избавиться от него было просто-напросто невозможно, потому что невозможно же, в самом деле, избавиться от человека, который все время шарит глазами по небу и изрекает мудрые сентенции, от которых у некоторого редкого сорта женщин трусы в известном месте начинают немедленно подмокать, – и даже сам Мозес, как бы он ни пытался загнать его теперь обратно в лес вместе со всеми его истинами, не мог бы этого сделать и был вынужден смотреть, как человечек в круглых очечках вдруг подскочил, как будто кто-то дал ему сильного пинка, затем распростер крестом руки, затем упер их в бока, затем поднял плечи, так что голова его совершенно исчезла, затем задрожал всем телом и, наконец, принял какую-то совершенно немыслимую позу, присев на корточки и обхватив свою никчемную голову руками.

Конечно, Мозес нисколько не удивился, глядя на все эти сомнительные телодвижения, поскольку он хорошо знал, что следовало ожидать от этого старого пердуна, которого ведь тоже, некоторым образом, звали Мозес, и притом совершенно по чистой и нелепой случайности, как бывает, например, когда какой-нибудь Шнеерсон-шофер сбивает Шнеерсона-пешехода, или какой-нибудь палач Косулик вешает приговоренного к повешенью Косулика-фальшивомонетчика. Дело, в конце концов, было совсем не в имени, а, так сказать, в зове плоти, которая выгнала из леса этого ничем не отличающегося от прочих людей монстра, чтобы он исполнил свой танец, прежде чем им овладеет какая-нибудь очередная истина, заставляющая его биться в конвульсиях и нести ахинею среди себе подобных.

Танец Старого Пердуна, сэр. Нечто, напоминающее брачные танцы обезьян с острова Ме. Шаг с подскоком налево, шаг с подскоком направо. Круговое движение тазом по часовой стрелке. Старый Пердун, который умоляет Истину, чтобы она поскорее поставила его раком и, так сказать, воспользовалась его неопытностью или, скорее – опытностью, поскольку речь все-таки шла, как всегда, об истине, сэр. Старый педик, желающий, чтобы им владели с утра и до утра. Этакий козел, которому стоило только произнести слово «истина», как он начинал заливаться слезами и пытался встать по стойке «смирно», что ему, разумеется, никогда не удавалась. Главным образом – из-за оттопыренной задницы, которая перевешивала, так что ему все время приходилось балансировать, опасаясь потерять равновесие и свалиться в ту или другую сторону.

Однажды Мозес слышал, как он сказал, обливаясь слезами: «Мы деградируем, потому что у нас нет настоящего учителя, который мог бы нас за собой повести. Это трагедия»

При этом глаза его, наполненные слезами, были прекрасны.

Мозес сам чуть было не зарыдал тогда, чувствуя настоятельную потребность закатить глаза и посмотреть, как там обстоят дела на небе.

Конечно, ему было немного жаль этого старого дуралея. Жаль – вместе с его танцами и нелепым ожиданием, что когда-нибудь он встретит настоящую Истину, которая наконец-то приведет его короткой и необременительной дорогой в Царство Небесное. Старый Пердун, танцующий свой брачный танец и не умеющий ничего другого. Он и не догадывался, что Истине, – или тому, что он называл этим словом – собственно, нет никакого дела ни до него, ни до его танцев. В некотором смысле можно было сказать, что если кто и пользовал его под именем Истины, так это был он сам, и это выглядело столь же чудовищно, сколь и совершенно буднично, вот как теперь, когда он стоял, облитый лунным светом, нервно подергивая то одной, то другой ногой, готовый в любую минуту пуститься в пляс по лесной опушке, и Мозес вдруг с ужасом представил себе, как он расхохочется сейчас и затопает что есть сил ногами, ломая сухие ветви и издавая визгливые звуки, так что все присутствующие немедленно повернут в его сторону головы, а Амос спросит: «Что это у тебя там скачет, Мозес?», да еще протянет руку и выдернет лежавший перед ним лист бумаги, а Осия скажет: «Давайте-ка там, пожалуйста, потише», и это будет вполне справедливо, тем более что разговор в комнате шел уже о такой важной вещи, как пункт Меморандума Осии номер какой-то, который выносил на голосование сам Осия, требуя от всех присутствующих внимания и ответственности, прежде чем поднять руку и отдать свой голос «за» или «против».

– Что скажешь, Мозес? – вполголоса спросил его Иеремия.

– Я – за, – сказал Мозес, пытаясь загородить локтем листок, чтобы Иеремия не мог увидеть кривляющегося под луной Старого Пердуна. – За.

Потом он сложил листок с рисунками пополам, скомкал его вместе со Старым Пердуном, который успел пропищать чего-то, пытаясь протестовать, и засунул в карман куртки, чтобы потом выбросить в мусорное ведро.

Между тем, обсуждение вопроса о включении нового пункта в Меморандум Осии было завершено и поставлено на голосование.

Новый пункт под номером сто девяносто семь, не без изящества сформулированный Осией, вопрошал:

«Можем ли мы доверять Богу, который наказывает нас без объяснений причин?»

Благодаря Мозесу, который машинально поднял руку вслед за сидевшим рядом Иеремией, ответ на этот вопрос абсолютным большинством голосов был дан положительный. Теперь этот пункт выглядел так:

«Нет никаких сомнений, что мы можем доверять Богу, который наказывает нас без объяснения причин».

141. Филипп Какавека. Фрагмент 53

«Кто никогда не кружил с метафизикой в ее лунных танцах, тот по-прежнему будет думать, что «свобода» – это одно, «необходимость» – другое, а между «действительностью» и «сном» такая же разница, как между небом и землей. – Разве вы никогда не были влюблены? Тем ли вы были заняты тогда, что ловили свою возлюбленную на противоречиях? Неужели вы тратили время на то, чтобы вникнуть в ее ребяческий лепет? – Ну, разумеется, «свобода» – совсем не то же самое, что «необходимость». Но при чем здесь метафизика? Виновата она разве, что вам приснилось однажды, будто она занята только определениями и доказательствами? В конце концов, каждому снится только то, что он заслуживает. У метафизики же только одно занятие, – лунные танцы».

142. Бегство, как оно есть

Однажды, когда они лежали, только что освободившись из объятий друг друга, она сказала:

– Меня тошнит от тебя.

– И меня тоже, – сказал Давид.

– Я сказала – от тебя.

– А меня – от тебя, – он смутно догадывался, о чем она хочет ему сказать.

– Так нельзя – она отвернулась. – Ты, по-моему, побил сегодня все рекорды.

– И это не предел, – вяло отозвался Давид, глядя в потолок.

– Дурак она. Ты же прекрасно знаешь, что дело совсем не в этом.

– Кто бы спорил, – согласился он, дотрагиваясь до ее плеча, которое было теперь совершенно чужое, почти мертвое, не вызывающее никаких особых эмоций.

– Лишил последних сил, – сказала она.

– Ну, извини.

Он вдруг поймал себя на том, что, пожалуй, действительно, стоило бы просто немного полежать без движения. Вот так – раскинув руки, глядя в потолок, перебирая в памяти это, только что бывшее с тобой и вдруг обратившееся в уже прошедшее, меркнущее, убегающее и оставляющее тебя. И в то же время – обещающее скоро вернуться, вновь до краев наполнив время шелестом, тихими стонами, поцелуями, шепотом и еще тысячью подобных вещей, перечислить которые не хватило бы и полжизни.

Женские объятия, сэр.

Место, куда неспособна проникнуть даже смерть вместе со всеми своими ухищрениями.

Потом он сказал:

– Между прочим, мне приснился сегодня сон.

Никакой реакции на это, как он и ждал, не последовало.

– Сон, – повторил он, не делая никаких движений. – Ты слышала, что я тебе сказал?

– Ой, Дав, – прозвучал ее голос откуда-то издалека, – только не надо его рассказывать… Ты ведь знаешь, как я не люблю, когда ты начинаешь рассказывать свои дурацкие сны.

Еще бы ему было не знать. Но раз уж он счел нужным об этом сказать, значит, дело обстояло не совсем так, как обычно, на что ей следовало бы хотя просто обратить внимание.

– Он снится мне четвертый раз.

Не поднимая головы, она посмотрела на него с интересом.

– Хочешь сказать, что тебя еще угораздило подцепить вещий сон?

– А черт его знает, какой он, – сказал Давид. – Может и вещий. Во всяком случае, иногда мне кажется, что это не я его, а он меня подцепил.

В конце концов, подумал он, кто мы такие, чтобы твердо знать о том, кто кого, в действительности, подцепил, а кто нет. Сны ли нас или мы – сны, – откуда бы нам это, в самом деле, знать, Мозес?

– Ну и зачем ты ему нужен?

– Не знаю, – Давид пожал плечами. – Как говорится в судебном протоколе – это остается неизвестным.

– Ладно, рассказывай, – сказала она, переворачиваясь на живот.

– Рассказывать-то, на самом деле, особенно нечего, – он скользнул взглядом по потолку. – Мне приснилось, что на самом деле я – Моше, который ведет свой народ в обетованную землю.

– Ты? – она вдруг засмеялась, упав на подушку. – Ты? Моше?

– Конечно я, – Давид улыбнулся. – Между прочим, ничего смешного. Обыкновенный вещий сон.

– Еще бы!.. И что ты решил? Что его тебе посылают Небеса?.. Да?

– А кто же еще? – спросил Давид, удивляясь наивности собеседницы. – Я видел его четыре раза.

– По-моему, у тебя мания величия, Дав.

– Если бы, – он, наконец, оторвался от потолка и повернул к ней голову. – Дело совсем не в этом.

– А в чем же?

– В том, что мне снилось – я сбежал.

– Сбежал? Куда сбежал?

– Не куда, а от кого… От народа, который я вел в Обещанную землю… Просто сбежал и все тут. Даже не сказал «до свидания».

Она опять засмеялась, но на этот раз еще громче.

– О, Господи, Дав! Ты сбежал от Израиля!..

– Ну, наконец-то.

– Ты только подумай, они выбрали тебя, чтобы ты привел их куда надо, а ты взял – и убежал!.. И кто ты после этого? – Кажется, ее просто затрясло от хохота.

– Не вижу ничего смешного, – сказал Давид. – Я же тебе сказал. Этот проклятый сон снится мне уже четвертый раз.

– Значит, – она запустила руки в его мокрые волосы. – Ты опять всех обманул?

– Да, похоже на то.

Ее пальцы нежно гладили его затылок.

Затылок отступника, беглеца и предателя.

– Если бы я была психоаналитиком, то, не задумываясь, сказала бы, что тебя угнетает страх перед будущим, – сказала она вдруг неожиданно совершенно серьезно. – Подумай сам, Дав, ты бежишь от ответственности, когда все ждут, чтобы ты вел их в обетованную землю, а это значит, что бежишь от будущего.

– Что и требовалось доказать, – вздохнул Давид. – Если бы ты была психоаналитиком, то наверняка рекомендовала бы посадить меня в психиатрическую клинику.

– И притом – немедленно, – добавила она.

И все-таки этот сон должен был иметь какой-то смысл. Возможно, – подумал он, сам удивляясь тому, что собирался отметить, – возможно, мы приходим сюда вовсе не для того, чтобы бороться со своими инстинктами и дурными наклонностями, как это считает большинство людей. Возможно, мы приходим сюда только для того, чтобы приблизиться к самим себе настолько, насколько это вообще возможно.

Мы – оставившие когда-то самих себя ради гор никому не нужных книг и никуда не ведущих путей, забывшие себя ради бессмысленных слов и не менее бессмысленных дел, живущие среди ежедневной лжи и трусливого молчания, которое будет длиться даже тогда, когда нас давным-давно уже не будет рядом, – мы – просыпающиеся посреди ночи от страстного желания стать самими собой и не знающие, что для этого требуется. Забывающие чужие имена, которые у всех на устах. Не отвечающие на звонки. Не перебирающие прошлое, как перебирают золотоносную породу. Позабывшие, что такое слезы. Не имеющие никаких серьезных планов. Не ждущие награды. Не перестающие взывать в молчании. Ничего не знающие о будущем. Мечтающие пройти через смерть, как проходят сквозь утренний туман.

И все это только ради того, чтобы стать самими собой, Мозес?

Вот именно, сэр. Чтобы стать самими собой, дурачок…

– Чтобы стать самим собой, – подтвердил ему знакомый голос, который он меньше всего ожидал тут услышать.

Негромкий голос рабби Ицхака, который вдруг напомнил о себе и при этом, кажется, весьма некстати.

В конце концов, хотя эта проблема и касалась всех и каждого, решать ее все равно приходилось каждому самому. И помочь тут не мог даже рабби Ицхак.

Оттуда, где они стояли, было видно, как тени легли на камни Старого города и золотое сияние купола поблекло, обещая скорое наступление вечерних сумерек.

– Люди думают, – негромко говорил рабби, держа Давида за рукав, – что они представляют из себя то или это. Тогда как на самом деле их привязанность к определенным именам стоит немного. На самом деле эта определенность вырастает из необходимости что-то сказать о себе, продемонстрировать себя с той стороны, которая кажется тебе и понятной, и выгодной. Когда ты говоришь о себе отец, сын, воин или ученый, то каждый из названного легко занимает свое место в общей структуре бытия. Но вот приходит беда, болезни, смерть, страдания и человек начинает подозревать, что вся эта прочная структура – только сомнительная иллюзия, которую не выразить обычными определениями, а человеку следует искать себя в каких-то других местах и в каких-то новых измерениях.

– Я помню, что мы об этом уже говорили, – сказал Давид, для которого поднятая рабби Ицхаком тема не казалась тогда ни слишком важной, ни слишком интересной.

– Тогда вспомни Брейшит: «И создал Элохим из праха земного и вдунул в ноздри его дыхание жизни и стал человек душою живою».

– Ну, да, – кивнул Давид.

– А теперь подумай вот о чем. Всесильный сотворил человека из праха земного и вдохнул в него свой дух. Но что такое этот дух Божий, Давид? Ясно, что он не то и не это, а то, что превосходит и то, и это, и вообще все, что бы то ни было. А что это такое значит – превосходить что-то или кого-то? Это значит, в первую очередь, отрицать его, это превзойденное, – отрицать и превращать его в Ничто. Это означает, далее, что Всемогущий превосходит и отрицает все, что есть в мире, и сам этот мир, а следовательно, в какой-то мере, отрицает все это и человек, в которого Он вдохнул когда-то свой дух, позволивший человеку видеть и понимать больше любого творения. Человек живет и понимает, потому что в нем живет Дух Всесильного. Но что он есть, этот человеческий дух, о котором мы едва осмеливаемся говорить? Я думаю, что по сравнению со всеми прочими творениями, которым мы даем, вслед за Адамом имена, он есть только ничто, пустота, бездна, которая роднит его со Святым. И это, пожалуй, все, что мы можем о нем сказать… Святой открывается нам как Бездна, Давид, но точно так же открывается нам человек, с той только разницей, что этот последний всегда испытывает перед открывшейся ему Бездной ужас и торопится поскорее отгородиться от Пустоты, лишь бы чувствовать под ногами твердую почву и видеть перед собой привычный, понятный и несложный мир, в котором он привык жить. Человек – это то, что всегда обманывает самого себя, давая себе разные имена и думая, что они откроют ему Истину и смогут огородить его от боли, страданий и смерти, тогда как на самом деле правда заключается в том, что и боль, и страдания, и смерть он всегда носит в себе самом, позабыв о Пустоте, которая время от времени все же дает о себе знать непонятной тоской, беспричинным страхом или ускользающими снами, в глубине которых едва различимо мерцает свет непонятной и чужой Истины.

Пока рабби Ицхак говорил, легкая тень от стен Старого города легла на потрескавшийся асфальт дороги.

– А вот и вечер, – сказал рабби, как будто только что увидел признаки надвигающейся ночи.

Потом он помолчал немного и добавил:

– Древние знали кое-какие вещи лучше нас, Давид. Они знали, что смерть не приходит откуда-то извне, но прорастает из самого тебя, не давая нам возможности свалить ответственность за это на кого-то чужого. Знали они и то, что человек умирает не потому только, что он согрешил, а потому, что он сам есть своя собственная смерть, свой собственный Шеол, своя собственная тень. Шеол – это вовсе не чужая пустота, куда тебя втягивает помимо твоей воли, – это твоя собственная Бездна, которая таинственным образом становится для тебя дверью, ведущей туда, откуда уже можно явственно расслышать Божественное молчание, подтверждающее ту общеизвестную истину, что смерть – это только твое возвращение к Источнику жизни.

Темный, умирающий отблеск на куполе мечети вспыхнул в последний раз.

– Если это так, – Давид надеялся, что сказанное им не будет расценено как вызов, – если это так, то так ли, на самом деле, важно, чем мы занимаемся тут, пока находимся на этой земле?

Что же он ответил ему тогда, стоя на фоне меркнувшего вечернего неба и глядя, как догорают над Городом клубящиеся бордовые полосы заката?

Что-нибудь вроде того, что на этот вопрос каждый отвечает сам. Или что в глазах Всевышнего всегда важны не результаты, а только чистота сердечных намерений. Или, может быть, еще что-нибудь вроде этого, – того, что не сумела или не захотела удержать вдруг сделавшая осечку память…

– Мне кажется, – сказал Давид, чувствуя под ладонью нежную теплую плоть, – мне кажется, я все-таки знаю кое-что об этом чертовом сне.

– Поздравляю, – она накрыла его руку своей. – Надеюсь, речь не идет о том, чтобы еще раз послушать твой занимательный рассказ?

– Нет. Речь идет о другом. Она – о бегстве.

– О чем? – спросила она, поворачивая к нему голову.

– Это называется бегством, – сказал Давид.

Всего только бегством, сэр.

Неким, почти ритуальным актом, когда ты бежишь сломя голову от справедливости. Или от своих представлений об Истине, от гудящей толпы, которая считает, что ты обязан ей всем, от всех этих вещей, слов, мнений, событий и воспоминаний, которые служат только затем, чтобы отвлечь тебя от Пустоты, всегда стоящей у тебя за спиной и ждущей, когда же ты, наконец, найдешь в себе силы обернуться.

И тем не менее, его ладонь медленно скользнула по ее плечу.

– Кто это тут лежит? – спросил он, перенося руку на спину.

– Давид, – она отодвинулась.

– Кажется, я задал вопрос, – сказал он, утыкаясь лицом в ее плечо.

Так или иначе, было ясно, что вопрос о Пустоте как-то сразу отошел на второй план.

Уже много позже ему пришло в голову, что он мог бы, пожалуй, и не рассказывать тогда этот сон, так что, кто знает, как повернулась бы потом их жизнь, оставь он этот рассказ до лучших времен или забудь он об этом сне, одним только своим настойчивым повторением вселявшим тревогу и грозившем какими-то смутными бедами и тяжелыми переменами.

Впрочем, все это обещало быть только потом.

143. Церковь бедного Адольфа

Похоже, что уже с самого утра день обещал какую-то неприятность, – то моросил мелким дождиком, то нагонял тебя порывами холодного ветра, бил в спину и по ногам, так что парусиновые брюки, вовсе не предназначенные для такой погоды, хлопали по коленкам, как хлопают иногда флаги на площади Всех Святых. День был никудышный, поэтому не было ничего удивительного в том, что он позвонил по ошибке не в ту квартиру, в какую следовало бы, хотя и сверился предварительно с письмом, которое засунул подальше от непогоды в боковой карман. Он поднес его к глазам под тусклой электрической лампочкой в подъезде и еще раз прочитал фамилию адресата: д-р Марк Блонски. Вообще-то это надо было умудриться – перепутать номер квартиры, хотя бы потому, что стоявшее перед именем адресата «д-р» подразумевало, среди прочего, не только уважаемый статус этого самого господина Блонски, но и многое другое, например, хорошую, крепкую, входную дверь, украшенную солидным звонком, до блеска отполированной медной ручкой и богатыми наличниками. И уж во всяком случае, ничуть не похожую на ту дверь, в которую его угораздило по ошибке позвонить, и которая напоминала, скорее всего, лишь подобие двери, – нечто, оббитое потертым черным коленкором, местами рваным, с торчащей грязной ватой и неопрятной ручкой, за которую не каждый бы решился взяться без помощи платка. Не лишним, впрочем, было еще упомянуть и эту неаккуратную прорезь для корреспонденции, которая была в тому же плотно заткнута изнутри тряпкой.