Мозес. Том 2

– И напрасно, – сказал называющий себя Карлом Ригелем мужчина, продолжая держать в одной руке щиколотку циркачки, не давая ей ускользнуть, а другой – защищая свою голову, которую циркачка, наклонившись, шутливо хлестала сложенным веером.

– Между прочим… да, между прочим… прикоснуться к воплощению Адольфа Гитлера, значит прикоснуться к тайне прошлого и будущего…

– Не стоит, – Амос тоже увернулся от веера, удар которого случайно достался и ему.

– Противный, противный, противный, – щебетала циркачка, пытаясь теперь достать веером до Амоса, который отошел чуть в сторону. – Пустите меня!

– Не дайте сомнениям овладеть вашим сердцем, – воскликнул мужчина, разжимая, наконец, пальцы и отпуская циркачку, которая немедленно взлетела куда-то вверх и там исчезла.

– Что если истина ходит уже где-то близко и вам следует приложить еще совсем немного усилий, чтобы до нее добраться? – продолжал он, подходя ближе и пытаясь заглянуть Амосу в глаза, словно тот сам был этой самой подошедшей истиной.

– Что если истина уже смотрит на вас сквозь всю эту внешнюю мишуру?.. Через эту вязкую повседневную обыденность, которая больше похожа на смешную иллюзию?

– Вот, значит, что вы называете истиной, – сказал Амос, обводя все видимое пространство рукой и имея в виду все то, что ему посчастливилось тут наблюдать за последний час.

– Не следует воспринимать вещи такими, какими они нам кажутся, – наставительно произнес мужчина и замолчал, словно давал Амосу время подумать над его словами.

В ответ тот уже было собрался сказать что-нибудь колкое, но в последнее мгновение не стал этого делать, опасаясь реакции, которую могли вызвать его слова. Вместо этого он пожал плечами и развел руками, что должно было означать что-нибудь вроде «чего только не бывает» или «в конце концов, мне все это все равно», или даже «оставьте меня в покое вместе с этими вашими выкрутасами»!

– В конце концов, – сказал Амос, делая равнодушное лицо, – меня это совершенно не касается.

Мужчина, называвший себя Карлом Ригелем, ничего не ответил, зато откуда-то слева вынырнул древний старичок с большой жертвенной кружкой в руках, исполненной в виде головы Адольфа Гитлера, которую старичок тряс, производя неприятный шум от прыгающих в кружке денежек.

– Жертвуем на благоустроение нашей Церкви, – негромко проговорил Карл Ригель и, достав откуда-то из-под пледа горсть словно уже давно приготовленных пфеннигов, с шумом опустил их один за другим в прорезь кружки.

– А что же Небеса? – спросил Амос, не желая отказать себе в удовольствии хоть как-то задеть кого-нибудь из присутствующих. – Неужели жмутся?

– Боги не помогают людям до тех пор, пока они могут помочь себе сами, – ответил мужчина, не скрывая удовольствия от того, что ему удалось поставить Амоса на место.

Амос почувствовал, что его затошнило.

– Послушайте, – он отстранил рукой старичка с его кружкой. – Мне действительно пора. Я потерял из-за вас кучу времени и теперь мне придется объяснять в канцелярии, где я был и почему не вернулся сразу… Умоляю вас, проводите меня, наконец, до двери!

– Как до двери? – мужчина сделал удивленное лицо. – А как же жертвоприношение?

– У вас еще и жертвоприношения есть? – спросил Амос, не веря своим ушам.

– Какая же Церковь без жертвоприношений, сын мой? – Карл Ригель ласково улыбнулся, внимательно глядя на Амоса. – Дело только в том, чтобы правильно выбрать жертву.

Амос посмотрел по сторонам, взглянул наверх и спросил:

– Ну и где же она, эта ваша жертва?

– Бог усмотрит себе жертву, сын мой, – мягко сказал мужчина, беря Амоса за плечо.

– Надеюсь, что это буду не я, – и Амос сбросил его руку, делая шаг назад.

– Человеческая неблагодарность, – с горечью констатировал этот самый Карл, понимающе поднимая брови и пожимая плечами. – Она столь велика, что не умеет отличить Божественный глагол от человеческой лжи… Неужели вы думаете, господин курьер, что Бог может ошибаться, избирая для себя жертву? – Он негромко засмеялся, показывая на Амоса пальцем, а затем обернулся к сидевшим на стульях, словно приглашая их тоже посмеяться над такой вопиющей нелепостью. – Разве это не вас привел сюда Промысел Божий? И разве не вы ошиблись дверью и позвонили не в тот звонок?.. Неужели вы не чувствуете в этом Божьего промысла, который привел вас сюда, чтобы вы со смирением и благоговением послужили бы Божьим планам?.. Ах, господин курьер, господин курьер…

– Что такое? – Амос, казалось, еще не вполне понимал, о чем идет речь, но, вместе с тем, заметил, что все сидевшие возле сцены теперь поднялись со своих мест и неторопливо двинулись к нему. Тут только Амос разглядел, что у всех на лица были одинаковые неброские маски, изображающие фюрера. Свисающий чуб и тонкая щетка усов под носом. Один из них – возможно, старший – держал в руке какую-то металлическую загогулину, немного напоминающую короткий римский меч.

– Что такое! – повторил Амос, с трудом заставляя себя оторвать взгляд от этой сверкающей под софитами и, судя по всему, остро заточенной загогулины. – По-вашему, стоит человеку слегка ошибиться дверью, как Божий промысел немедленно обращает эту ошибку себе на пользу?

– А разве нет? – сказал Карл Ригель тоном, даже на мгновение не допускающим, что кто-то может думать иначе.

– Я, кажется, догадался, – Амос оставил без внимания последнюю реплику Карла и начал отступать к портрету Адольфа Гитлера. – Похоже, вы действительно хотите принести меня в жертву, черт бы вас всех побрал! Теперь я понимаю, для чего вы заманили меня сюда, в эту чертову квартиру!

– Не мы, – сказал Карл голосом, которым обычно разговаривают с непослушными детьми. – Бог избрал тебя, дабы показать всему миру, что следует доверять нашему Богу и не заботиться ни о чем… Нам следует быть благодарными за его своевременную заботу.

– Глупости! – закричал Амос, чувствуя, как холодный страх, которого он до сих пор не ощущал, дал вдруг о себе знать – Бог не требует никаких жертв! Он говорит – милости хочу Я, а не жертвы, и так написано в Танахе! Или вы слушаете только самих себя?

– Мне кажется, время диспутов прошло, – Карл медленно подвигался к Амосу. – Тем более что нам трудно сомневаться в знаках, которые нам посылает Небо. Вы сами видите, господин курьер, Бог усмотрел себе жертву и привел ее на жертвенник, какие вам нужны еще доказательства? Теперь нам остается только завершить то, что было предначертано в Божественном Совете.

Между тем, забравшиеся на сцену несколько человек, неуверенно образовали что-то вроде цепи и, взявшись за руки, двинулись к Амосу.

– Чертовы идиоты, – пробормотал Амос, ища хоть какой-нибудь выход.

– Вам не о чем беспокоиться, – продолжал Карл, делая еще один осторожный шаг по направлению к Амосу. – Поверьте мне, господин курьер, многие, очень многие хотели бы оказаться сейчас на вашем месте.

– Не о чем беспокоится? – повторил Амос, пятясь от Карла. – Хорошенькое дело. Какие-то идиоты собираются принести тебя в жертву и при этом говорят, что тебе не о чем беспокоится!.. Слуга покорный!

– Я только имел в виду, что Бог сам позаботится обо всем, как это уже много раз случалось.

– Бог!.. Бог! – закричал Амос так громко, что даже Карл Ригель попятился назад. – А как же господин Блонски? Как же господин Марк Блонски, я вас спрашиваю? Разве это порядок? Если вы меня убьете, как же я доставлю ему корреспонденцию?

И он с таким решительным видом потряс в воздухе письмом, как будто это было вовсе не письмо, а, по меньшей мере – заверенное отпущение всех грехов.

Этот аргумент, похоже, заставил окружающих на мгновение задуматься. Многие из них перешептывались и показывали пальцами на письмо, которое Амос все еще держал в руках.

– Вот видите, вам даже нечего мне ответить на это! – торопливо проговорил Амос, пытаясь поскорее использовать эту выигрышную для себя ситуацию. – А между прочим, именно так и начинается анархия и гибель веками установленного порядка!.. Сначала курьер не приносит вовремя писем, потом забывают выключить после себя свет в туалете, затем начинают завидовать соседу, что у него столовый сервиз на четыре прибора больше, чем твой, а там уж один шаг до революции, анархии и разрухи!

В наступившей тишине, кажется, можно было услышать, как с легким шелестом бьются в головах присутствующих непривычные мысли.

– Мы передадим ему письмо сами, – сказал, наконец, один из них, протягивая в сторону Амоса руку.

– А вот это как раз не положено, – Амос быстро спрятал письмо в боковой карман плаща. – Если кто-нибудь, упаси Боже, узнает, что я передал третьему лицу или лицам письмо, которое обязался вручить адресату собственнолично, то меня могут с позором уволить с работы. А ведь я давал клятву курьера, а в ней, среди прочего, есть слова – умри, но донеси!

И с этими словами он бросился прочь, прямо к портрету Адольфа, где увидел едва заметную лестницу в виде забитых в стену скоб. Легко подтянувшись, он быстро забрался по скобам наверх и остановился там, где никто, кажется, уже не смог бы его достать.

Впрочем, краткое замешательство, вызванное его бегством, быстро сменилось криком, свистом и улюлюканьем собравшейся внизу небольшой толпы.

– Господин курьер, – закричал Карл Ригель и от огорчения даже забил руками себе по бокам, изображал петуха. – Не делайте глупостей, господин курьер! Не портите нам праздник!.. Вы только зря потратите время!

– Слезайте, слезайте! – закричали снизу сразу несколько голосов, как будто сбежавший действительно мог внять этим призывам и послушно слезть в ожидании того, что ему перережут горло. Никто, впрочем, не собирался штурмовать скобяную лестницу, зато некоторые из стоявших принялись швырять в него всем, что им под руку попалось, так что Амосу теперь приходилось еще и уворачиваться от летевших в него предметов, отбивать их рукой или ногой и при этом балансировать на сомнительной прочности лесенке. В довершение всего, с колосников вновь спустилась недавняя циркачка и принялась раскачиваться изо всех сил прямо над головой Амоса.

– Убирайся! – крикнул Амос, отмахиваясь от летавших мимо него качелей. – Кыш! Кыш!.. Чертова девка!

И вынув из кармана жилетки коробку с чернильными принадлежностями, он запустил ее прямо в голову циркачки.

Однако та легко увернулась, после чего, благодаря каким-то манипуляциям с веревками, замедлила скорость своего качания.

– Иди ко мне, глупый дурачок, – прошептала она, пролетая мимо Амоса. – Иди ко мне, если хочешь, чтобы я тебя спасла!

– Как? – не понял Амос, от неожиданности чуть не свалившись на сцену. – Вы, правда, хотите меня спасти? А почему я должен вам верить?

– Потому что кроме меня, тут больше никого нет, – сказала циркачка, вновь набирая высоту.

– Потому, – тупо повторил Амос, машинально уворачиваясь от летевшего в него ботинка.

– Потому, – сказал Иезекииль и негромко засмеялся.

– Потому, – сказал Габриэль и захихикал вслед за Иезекиилем.

– Между прочим, – покачал головой Амос, – она спасла мне жизнь.

– Вряд ли человечество поблагодарит ее за это, – усмехнулся Иезекииль.

– Тем более, даю руку на отсечение, что никакой Церкви Адольфа Гитлера, конечно, не было, – поддержал его Габи. – Ты все это выдумал, Амос, и кажется – не очень удачно.

– Ну, конечно, – сказал Амос. – Не было. Ты, наверное, просто не читаешь газет, Габи.

– Это верно, – ответил тот. – Зачем читать утром то, о чем забудут к вечеру?

– Затем, чтобы на следующее утро не вляпаться в какое-нибудь очередное дерьмо. А ты что скажешь, Мозес?

– Я? – Мозес не повернул голову, глядя в окно, за которым быстро гасло вечернее небо. – Ну, я даже не знаю. В конце концов, была эта церковь или ее не было, – мне кажется, что это не так уж и важно. Важно, что при некоторых стечениях обстоятельств, она вполне могла бы быть, и вот в этом как раз сомневаться не приходится, хотя это и наводит на грустные размышления.

– Это верно, – кивнул Иезекииль. – Люди в большинстве своем настолько не умеют думать, что готовы поверить во что угодно, лишь бы не утруждать свои мозги работой. Я знал одного русского, который был уверен, что христианский Мессия обязательно родится в Кремле, потому что моральные качества русских намного превышают моральные качества прочего человечества… И он в это искренне верил.

– Флаг ему в руки, – заметил Амос.

– Странно все-таки, как мало вы цените человека, – сказал Габриэль. – Вы говорите о нем с таким пренебрежением, словно он вообще ни на что не способен и ни для чего не годится. А, между прочим, это – венец творения, который своим трудом призван улучшить мир. Так, во всяком случае, можно понять из Святого Писания.

– Улучшить что? – спросил Иезекииль.

– Мир, – ответил Габриэль.

– Если ты будешь говорить глупости, сынок, мы принесем тебя в жертву, как Амоса, – сказал Иезекииль. – Улучшить мир!.. Вы только послушайте этого благодетеля… Куда я, интересно попал? Один собирается осчастливить мир, а другой хочет, чтобы мы поверили в то, что его принесли в жертву… Ну, что за люди, ей-богу.

– Между прочим, никто меня в жертву не приносил, – обиделся Амос.

– И совершенно напрасно, – и Иезекииль еще раз решительно подчеркнул сказанное. – Совершенно напрасно, мне кажется. Потому что если бы тебя принесли в жертву, то ты бы уже не смог досаждать нам своими дурацкими историями, в которых нет никакого, даже самого небольшого смысла.

Последнее замечание почему-то вывело Амоса из равновесия. Он неприязненно посмотрел на Иезекииля:

– Легко говорить глупости тому, кто не отвечает за свои слова…

– Я-то как раз отвечаю, – сказал Иезекииль, однако Амоса это заявление почему-то не убедило.

– Если бы ты отвечал, – он указал зачем-то на Иезекииля пальцем, – если бы ты отвечал, то, во всяком случае, не стал бы городить эту чушь про то, что в моем рассказе нет никакого смысла. Потому что то, что случается и не должно иметь никакого смысла, – во всяком случае, такого, на который каждый мог бы показать пальцем, как на свою собственность. Оно просто случается, вот и все. Просто приходит и занимает свое место, не интересуясь, есть ли в этом какой-нибудь смысл, который видит Иезекииль или его там не было сроду.

– Неужели – никакого смысла? – живо поинтересовался Иезекииль, который, похоже, даже не обратил внимания на грубый тон Амоса. – Что, совсем никакого?

– Абсолютно, – сказал Амос.

– Но что-то там все-таки есть? – не унимался Иезекииль. – Не может же, чтобы там не было совсем ничего! Так просвети нас, грешных, если можешь!

– Я не знаю, что там есть, – Амос уже немного раздражался и, возможно, жалел, что завел этот пустой разговор, – но я знаю, что оно больше любого дурацкого смысла, от которого все дураки начинают считать себя умными, писать книги и выступать на симпозиумах.

Последовавшую затем небольшую паузу, Мозес, скорее, оценил бы в пользу Амоса, чем Иезекииля, хотя и отдавал себе при этом отчет, что все подобные оценки, как правило, грешат ярко выраженным субъективизмом.

– Больше любого смысла, – сказал, наконец, Иезекииль. – Надо же… Господи, Амос! И что же это все-таки такое?

– Да откуда я знаю, – отмахнулся Амос. – Я, по-твоему, кто? Махатма Ганди?.. Спроси лучше Мозеса.

Иезекииль так и сделал. Он повернулся к Мозесу и спросил:

– Ты тоже так думаешь, Мозес?.. Что есть такие вещи, которые обходятся безо всякого смысла и в то же время представляют собой нечто существенное?

– Ну, что-то в этом роде, если я правильно понимаю, – сказал Мозес, надеясь, что в целом он, конечно, нисколько не покривил душой, что же касалось мелких деталей, то они обычно широкую публику интересовали мало.

– Интересно, – покачал головой Иезекииль. – Но что же это все-таки такое, Мозес?.. Назови хотя бы одну такую вещь, чтобы нам было понятно.

– Если бы мы были в состоянии это сделать, – начал Мозес, ища подходящие слова, – если бы мы были в состоянии выговорить то, что было бы нам понятно, то мы знали бы только одно это сказанное и больше ничего, а значит, все самое важное опять ускользало бы от нас и не давало бы нам возможности прикоснуться к себе. И наоборот. Если мы, грубо говоря, пребывали бы в истине, то уже никакие слова не были бы нам нужны… Понимаешь?

Он замолчал и посмотрел на Амоса, словно ожидая от того поддержки.

– Собственно, это я и имел в виду, – сказал тот.

– Выходит, никаких слов, – Иезекииль со значением постучал пальцами по переплету Танаха, который он держал на коленях. – А я думал, что Всемогущий вложил в нас способность понимать и делиться с другими тем, что мы понимаем.

– И тем не менее. Никаких слов, – Мозес отлично понял, что хочет сказать Иезекииль, но не желал идти у него на поводу. – Никаких слов, Иезекииль. Никаких слов. И знаешь почему? – Он помолчал немного и затем сказал, сомневаясь, что поступает правильно. – Потому что то, что случается – всегда больше того, с кем это случается.

– Мозес, – улыбнулся Иезекииль, – Я тебя умоляю!

– Нет, нет, дай ему сказать, – быстро вступился Амос и махнул рукой так, словно давал этим возможность Мозесу двигаться дальше.

– Это – как Бог, – продолжил Мозес, не будучи уверен, что это следует выносить на всеобщее обозрение. В конце концов, существовала целая область, населенная мыслями, которые не следовало бы демонстрировать даже в очень близком кругу. Но все-таки он сказал. – Бог случается, и, пожалуй, это все, что мы можем о Нем сказать.

– Бог случается, – повторил Габриэль и смущенно улыбнулся.

– Именно это я и имел в виду, – повторил Амос.

Все это, безусловно, было именно так, Мозес. Какие сомнения? Он посмотрел на Амоса, который радовался, что все, наконец, немного прояснилось. И все же: нет, нет, нет, – подумал он, словно ему удалось вдруг подслушать чужую мысль, – мы все-таки ищем не там и не то. Не там и не то, Господи. Ищем, не зная – что и не зная – зачем, отдавая этим поискам всего себя, да еще в придачу эту глупую жизнь, оставаясь в результате так же далеко от искомого, как и в первый раз, когда оно впервые замаячило перед нами, обещая ответить на все вопросы и разрешить все сомнения.

И все это потому, сэр, – сказал Мозес, решившись, наконец, поставить все точки над «i», – все это только потому, что в самих этих поисках крылась какая-то неправда, какой-то врожденный изъян, намекающий, похоже, на то, что Истина на самом деле не нуждается ни в каких условиях и ни в каких разрешениях – она просто случается – сразу и навсегда, – словно издеваясь над всеми нашими жалкими поисками, путями и достижениями, не стоящими в ее глазах ни гроша…

144. Свистящие огурцы

– Ну, взять хотя бы эти свистящие огурцы, Мозес, – сказал Тюхля.

– Чего, чего? – сказал Мозес, думая, что ослышался.

Свистящие огурцы, Мозес. Какое-то там по счету чудо света, разрази меня гром. Мне рассказывал о них мой сосед, который видел их, когда был на Мадагаскаре, хотя и там они тоже считались огромной редкостью, потому что прятались в непроходимых лесах и могли прикидываться поваленными деревьями и даже менять окраску, – огурцы в человеческий рост и со вкусом использованного лейкопластыря. Ей-богу, они были слегка похожи на человека, особенно в период плодоношения, когда набирались сил и устремлялись к небу, становясь чем-то похожими на статуи с острова Пасхи. К тому же ночью они слегка фосфоресцировали, так что местное население иногда использовало их в качестве ночных светильников для освещения улиц. Но главным, конечно, было то, что они умели свистеть и при этом так громко, что никто не мог подойти к ним незамеченным, потому что они всегда были готовы залиться ужасными трелями, от которых могли запросто лопнуть барабанные перепонки. Стоило кому-нибудь попробовать подобраться к ним поближе, как они начинали сначала легонько посвистывать, и сначала было даже не понятно в чем, собственно говоря, дело, зато уж потом они заливались во всю мочь и свистели не хуже какого-нибудь полицейского, обнаружившего, что кто-то переходит улицу в неположенном месте, да еще прямо перед его носом. Местные жители, правда, относились к ним с большим почтением, а некоторые даже поклонялись им, как богам и приносили им жертвы, конечно, не человеческие, а – как это водится у большинства народов – растительные и животные, причем я слышал множество рассказов о том, что эти огурцы не заставляли себя долго упрашивать и быстро уминали все им принесенное, слегка посвистывая от удовольствия, отчего их сходство с человеком становилось просто поразительным. Правда, находились и такие, кто ценил в свистящих огурцах один только необыкновенно вкусный нежный огуречный сок, но таких было, к счастью, совсем немного. Тем более что где-то в конце восьмидесятых доктор Шнефельд организовал международное общество защиты свистящих огурцов, выдвинув гипотезу, согласно которой эти огурцы, на самом деле, являются разумными существами, исповедующими ислам и положившими в основу своего социального устройства платоновское «Государство». Не спорю, Мозес, что во всем этом было много странного, но ты ведь не станешь спрашивать, как спрашивал этот идиот с третьего этажа, как огурцы могли свистеть, если у них не было даже легких, как будто он никогда не слышал, как свистит в щелях ветер или как свистит прутик, если им резко ударить по воздуху? В конце концов, природа не обязана отчитываться перед нами и открывать нам все свои загадки. Поэтому, если бы я был Творцом, то немедленно отменил все науки, которые на самом деле только унижают величие Небес и позволяют глупым людям думать, что они могут знать больше, чем им на самом деле нужно, для того чтобы исполнять свое предназначение, беря пример хотя бы с тех же свистящих огурцов, когда – принуждаемые самой Истиной – они собираются во время брачного сезона на поляны и принимаются насвистывать что-то из Моцарта или Вебера, привлекая этим самок и славя Творца за то, что он не нагрузил их головы ни тригонометрией, ни алгеброй, ни искусством мореплаванья, делающих человека скучным, озабоченным и далеким от Бога.

– А глаза? – спросил новенький из четвертой палаты, до того молча слушавший историю об огурцах.

– Что – глаза? – сказал Тюхля, неожиданно краснея, словно его поймали за руку в тот самый момент, когда у него возникла мысль почесать себе в промежности.

– Ну, глаза, – повторил новенький, хитро улыбаясь. – У них ведь должны были быть какие-нибудь глаза, у этих ваших огурцов, верно? Иначе как бы они могли видеть, что кто-то к ним подкрадывается?

– А вот это видел? – и Тюхля, к восторгу присутствующих, показал новенькому задранный в небо большой палец. Лицо его при этом было уже совершенно багрового цвета.

В ответ новенький неожиданно со всей силы толкнул Тюхлю, так что тот не удержался на ногах и отлетел к стене, ударившись спиной.

Присутствующие неодобрительно зашумели.

– Ах ты, Арафат подосланный, – сказал Тюхля, поднимаясь на ноги.

– Дай ему, Тюхля, – закричал Перегринус, подпрыгивая на одном месте и тыча перед собой кулаками. – Дай ему, дай ему, дай ему!..

– Мальчики, – сказала Эвридика, внезапно возникая перед всеми словно айсберг, который до этого прятался в сумерках. – Не думайте, что я ничего не вижу.

Ее низкий, грудной голос сразу накрыл присутствующих, и Мозесу на мгновение показалось, что все они увязли в нем, с трудом шевеля ногами и языками, серьезно опасаясь задохнуться в этой вязкой вате, которая делала тебя беззащитным, а твои мысли пустыми.

– Мы ничего такого не делали, – оправдывался Тюхля, поворачиваясь и покидая поле брани.

– Поговори у меня, – вслед Тюхле погрозила Эвридика, слегка повышая голос.

За ним медленно побрели остальные.

– Свистящие огурцы, – сказал новенький Мозесу и вызывающе свистнул в спину уходящего Тюхли. Затем он засмеялся и добавил: – Как здесь еще держат только таких дураков?

145. Филипп Какавека. Фрагмент 43

«– Вы были бы отличной парой! – говорят мне время от времени знакомые и друзья. – Что за вздор, в самом деле! Истина в роли домашней хозяйки! Истина, стирающая пеленки и наставляющая меня по части диеты и носовых платков! Чего доброго ей еще вздумается наставить мне метафизические рога или открыть в моем доме богадельню для нищих духом. Уж я-то знаю, на что она способна, это кроткое чудовище, недаром никто до сих пор не поторопился предложить ей руку и сердце. Нет, лучше мы останемся друзьями. Будем, как прежде, бродить по ночному городу, когда нам вздумается, станем ворошить общие воспоминания и подтрунивать друг над другом. Брак – дело серьезное».

146. Сила печатного слова

Он услышал голос доктора еще издали, поскольку дверь в его кабинет была открыта настежь.

– Послушайте, – произнес этот голос, отчетливо выговаривая слова, что могло быть признаком некоторого скрытого раздражения, готового вот-вот вырваться наружу. – Послушайте же меня, наконец. У нас все-таки медицинское учреждение, клиника, а не… сами знаете что…