Беседы о науке

Учеба захватила несостоявшегося коммерсанта. Сергей увлекается оптическими явлениями. Пишет первые свои научные студенческие труды. Получает за них награды. Время выпуска совпадает с началом Первой мировой войны. Новоиспеченный физик пренебрегает предложением своей альма-матер остаться в университете, занявшись научной работой, и с отличным университетским дипломом надевает военный мундир. Четыре года окопных невзгод, перемежающихся иногда научными разработками в составе действующей армии. Плюс – немецкий плен. Удачный побег. И к исходу 1918 года возвращение на круги своя – в физику. Начинается стремительный карьерный рост молодого ученого: преподавание и профессура в МВТУ, в МГУ, длительная стажировка в Германии. В 1931 году – он уже членкор. Через год – академик. Престижные научные посты, места в президиумах, доклады на совещаниях, успешный научный поиск, первые взятые вершины на организаторском поприще.

Тридцатые годы станут самыми бурными и плодотворными в научной биографии Сергея Вавилова. Наивысшими точками. Ее Эверестом. Превратят Вавилова в классика физической оптики, знатока процессов люминесценции, в одного из пионеров в разработке научных основ оптики нелинейной, в первооткрывателя нового физического явления, названного позже его именем и именем его аспиранта Черенкова – излучения Вавилова-Черенкова. Проживи Сергей Иванович еще хотя бы лет 7-8, получил бы за это Нобелевскую премию. А так – принес ее, можно сказать, на блюде своему более удачливому ученику. Плюс – двум другим советским физикам Тамму и Франку, истолковавшим с квантовой точки зрения этот феномен. Правда, толкование нашлось только спустя четверть века после впервые зафиксированных лучей. Триумф квантовой физики, случившийся в Европе на рубеже 20-30 годов, почему-то не скоро был осознан советской наукой, и даже проработавший в середине 20-х годов в Германии, в Берлине – на самой, можно сказать, родине квантовой физики – Сергей Вавилов, довольно небрежно отзывался о якобы заумных выкладках того же Гейзенберга, уже в ту пору стоявшего на пороге великих открытий.

В дальнейшем научное чутье вернется к Вавилову, но вскоре под тяжестью академических и бюрократических пут, похоже, окончательно оставит ученого, о чем он не единожды будет горько сетовать в своих откровенных дневниках периода академического президентства. И чем горше будут мысли о научном бесплодии, тем беспощадней будет позволять Вавилов втягивать себя в околонаучную бюрократическую канитель, в тысячи мелких и крупных проблем, якобы стучащихся в двери науки, на самом же деле отбирающей у нее мысли и душу. Так, видимо, в круговерти административных забот пытался ученый забыться и отвлечься от мрачных мыслей о своей, подчиненной чьей-то злой воле судьбе, о трагическом пути любимого старшего брата Николая, о том молчании, которые удалось вырвать у высокопоставленного академика Сергея Вавилова, так и не сумевшего ничего сделать для спасения любимого им человека. И вынужденного радостно поднимать бокалы с шампанским на сотнях пышных приемов, что так любил устраивать Сталин в честь тех, судьбами которых он так прихотливо играл.

Сергей Вавилов предпочитал искать отдохновения от таких невзгод в книгах. Имел прекрасную библиотеку. Пережившую многое – даже Ленинградскую блокаду. Читал на четырех языках. А с учетом латыни – на пяти. Читал до последних дней. В первую очередь – все о любимой им люминесценции. Плюс –  не менее любимой Италии. Плюс – детективы, главным образом, Сименон. Тот шел вперемешку с Платоном и Карлейлем. Далее – архитектура. За ней – живопись. Впрочем, одной из последних книг, прочитанных перед самой смертью Сергеем Вавиловым, была стенограмма допроса Джордано Бруно перед тем, как его, не отрекшегося от своих взглядов, инквизиция сожгла на костре…

Математик, полярник, путешественник Отто Шмидт

В Музее Арктики и Антарктики, что в Петербурге, у меня есть два любимых экспоната. Первый – это деревянные сани Роберта Скотта, на которых этот несчастный англичанин так трагически покорил Южный полюс Земли. И второй – пожелтевшая рукодельная газета под названием «Не сдадимся!». Её в арктическую стужу клеили из бумажных лоскутков и вручную расписывали участники драматической челюскинской эпопеи. Оба раритета хотя и не самые броские в богатой экспозиции музея, однако, как мне кажется, наиболее символичные. В чем-то, можно сказать, даже – родственные. А именно: в явлении могучего качества человеческого духа и воли – умении побеждать собственные поражения. Превращая оплакивание связанных с ними утрат в слезы умиления и надежды. Делая фиаско триумфом. Отступление – штурмом. Гимном всесилию слабых физически, но сильных духом людей.

Так бывает: чем знаменитей человек, тем ты меньше о нем знаешь. Растиражированный внешний облик заслоняет внутреннюю суть. Бесконечное говорение о подвигах и свершениях не дает возможности уяснить самые простые побудительные мотивы. Информационный шум то и дело «фонит» и надежно отгораживает от распознавания тихих истин. Совсем плохо, когда знаменитый герой наделен еще и харизматической внешностью. Скажем – диких размеров и вида дворницкой бородой, что так не вяжется с обликом башковитого математика, маститого академика, послушного партийца, усердного чиновника, лихого альпиниста, зажигательного пропагандиста, отчаянного покорителя рук и сердец окружающих дам.

Отто Юльевич Шмидт был всем, чем мог быть в ту пору настоящий герой своего времени. Своей страны. С насквозь русским менталитетом и с совершенно нерусскими корнями. Усердный отличник за партой гимназии и университета с невероятно буйным рвением в самых отчаянных и рисковых деяниях. Способный на фундаментальные открытия в той же высшей математике и сумевший  способности эти укротить в угоду юношеской жажде приключений и поиску яркого и шумного героизма. Мужественный и сильный. Заботливый и прямой. Решительный до авантюрности. Смелый до черезкрайности. Способный увлечься и увлечь за собой сколько угодно последователей, отгородив себя и других от реалий, если эти реалии, хоть на шаг отдаляют его от заветной цели.

Когда я смотрю старые фото и хронику 30-х годов с участием Отто Юльевича Шмидта, то всякий раз ловлю себя на мысли: а не две ли разные страны были в ту пору на территории СССР? Одна – со стотысячными толпами ликующих москвичей или ленинградцев, бурно приветствующих отважных героев-челюскинцев с их одухотворенным могучим бородатым вождем во главе. Другая – с еще более многочисленными толпами граждан в земельного цвета ГУЛАГовских робах на вырост. Шмидт побеждал и геройствовал там и тогда, где и когда стонали под игом тирана его соотечественники. Но стал ли он от этого меньшим героем, чем мы его привыкли считать? Думаю – нет. Блеск его орденов Ленина и одной из первых Звезд Героя страны остается нетускнеющим.

Академик Лузин, с которым талантливому математику Шмидту приходилось не раз накоротке общаться, горько сетовал, что общественный темперамент разработчика теории групп и основателя кафедры высшей алгебры МГУ погубил в Шмидте выдающегося ученого. Оставив, очевидно, от него лишь «обычного» героя. Стоит ли одно другого – как знать…

Героизм, как известно, всегда требует жертв. Причем, нередко еще – и от окружающих. От того же, скажем, академика, Лузина, испытавшего лично на себе дуновение непререкаемого абсолютизма геройского образа Шмидта. Тому, сразу после его челюскинского триумфа с опрометчиво загнанным во льды и затопленном новеньким, оплаченным валютой, датским кораблём, партия поручила ответственное дело выявления вредителей в недрах Академии Наук СССР.

И здесь Отто Юльевич не изменил своей решительности и партийной выучке, дав полный ход разоблачительной  компании крупнейшего советского математика. От маячивших перед ним репрессий Лузина смогло спасти лишь заступничество академиков Крылова и Капицы.  Не будь их – имя Шмидта пришлось бы вписывать в предисловие истории инициаторов сталинских репрессий.

А после, возможно – и их жертв. Когда, по одной из версий, его до поры верный ученик и находчивый выдвиженец Иван Папанин, потеснил своего великого учителя из кресла начальника Севморпути, дав тем самым отмашку на начало опалы академика-первопроходца. Та закончилась, как известно, триумфом – разработанной на нечаянно обретенном досуге выдающейся теории эволюции Солнечной системы. Но это будет потом…

Шмидт имел прикосновение ко всему мало-мальски символично советскому: от первых продуктовых карточек – до покорителей неприступных для всех людей Земли (за исключением советских граждан) вершин. Бросив летом 1917 года пресную математику, он устремляется из Киева в бурный Петроград – "делать лучшую жизнь". В беременной революцией столице находит применение своему недюженному темпераменту – изобретает и продвигает способ избавления от надвигающегося голода – продовольственные карточки.

Поочередно Шмидт меняет один министерский кабинет за другим. То он в недрах Норкомпрода. То – на ниве просвещения. То выступает с докладами о совершенствовании денежного обращения в стране. Успевает поспорить с Крупской и получить нагоняй от Ленина. Переквалифицируется в издателя. Берет на себя смелость отвечать за всё государственное книгопечатание в стране. А после – за главную энциклопедию Союза.

"Между делом" успевает "сбегать" с в компании с немецкими альпинистами на Памир. Побродить по леднику Федченко. Вспомнить уроки альпинизма, что брал когда-то в Германии. Первым в Советах покорить шеститысячник. Вдоволь и часто без особого смысла нарисковаться и повисеть на альпинистских веревках над остриями опасных скал. Ценой всему – неукротимый  научный интерес, плюс "госзаказ" на закрепление советского суверенитета на безжизненные студеные вершины.

Едва успев спуститься с гор, Шмидт основывает кафедру высшей алгебры в МГУ. История умалчивает, сколько раз за все ее существование Отто Юльевич успел провести  заседания ее ученого совета. Ибо то и дело был  увлекаем великими географическими свершениями. Очередным и самым грандиозным стала Арктическая одиссея ученого в конце 20-х – начале 30-х годов. Сначала – на корабле "Седов" к северным островам. Опять же – с пограничной миссией: обогнать норвежцев и всех остальных в закреплении суверенитета над торчащими из ледяной купели сотнями необъятных каменных глыб. Вроде мертвой и не для чего непригодной Земли Франца-Иосифа и им подобных.

Затем – вдоль всего северного побережья страны – искать возможность вплавь, сквозь льды добраться из одной морской окраины страны до противоположной. В истории эта идея получила название – прокладки Северного морского пути. В самых же сокровенных советских святцах нареклась героической эпопеей челюскинцев. В действительности же – не только героической, но еще и изрядно авантюрной. Поскольку подогреваема была избытком чаяний о демонстрации непобедимости советского строя и неукротимости духа коммунистических идей. Ими решено было окольцевать Арктику как можно ближе к полюсу. Даже без наличия достаточных для того технических средств. Только, главным образом, на волне энтузиазма.

Илья Сельвинский, влившийся в шмидтовскую команду, окрыленно выстукивал из охваченной арктической стужей каюты новенького ледокола «Челюскин» горячие строки своей знаменитой «Арктики»:

«Так возникал плавучий материк,

Исканий драматическая повесть.

За этим небом нелюдим и дик,

Пришельцев хищно поджидает полюс.

Столетний свист пурги его занес.

Он спал века, не ведая помехи.

Там даль окончилась и только нос

Полярной точкою чернелся в мехе.

Но чей-то дух без голоса и крыл

Воцарствовал, невидимо нагрянув,

И навсегда чудовище накрыл

Железной клеткою меридианов.

Тогда-то полюс потерял покой…

Он поднялся из лежки из берложьей,

Разбуженный пытливостью людской,

Еще не схвачен, но уже обложен.

Но, не желая выйти напоказ,

А подползая, крадучись и прячась,

Полярное обходит нашу зрячесть

И козни замышляет против нас».

Дефицит технической зрячести и оснащенности многих арктических предприятий Шмидта с лихвой покрывался профицитом героизма и энтузиазмом участвующих в его бесконечных подвигах людей. Что, впрочем, считалось вполне достаточным для оправдания и прославления уникальности феномена главного полярника страны.

Мне приходит на память пятилетней давности командировка на питерский Балтзавод, на вервях которого в ту пору заканчивали сборку нового ледокола «Арктика». Назвать эту махину кораблем было сложно. Плавучая гора с двумя ядерными реакторами в утробе. Мощностью в полсотни раз больше той, с помощью которой Шмидт самонадеянно пытался прорубить во льдах маршрут северной морской дороги.

Мне запомнилось только что слышанное выступление одного из руководителей РКК «Энергия», рассказывающего о перспективах решения важнейшей космической задачи – сооружении новой орбитальной станции с революционно новой ориентацией орбиты – с неизменным заходом в северные широты земли. Дабы, надежно отслеживать навигационную ситуацию вдоль наших северных берегов Ледовитого океана.

Отто Юльевич Шмидт, конечно, не предполагал, что для удачного завершения его героических арктических вылазок, т.е. – надежной прокладки Северного морского пути – не хватало довольно существенных «малостей». Скажем – открытия и использования ядерной энергии. Или – выхода человека за пределы земного притяжения. Все, по мысли полярного героя, должны были решить голый героизм и бесконечное упорство. Может быть даже – святая вера в коммунизм. И всем этим ограниченным по масштабам, но безграничным по крепости потенциалом Шмидт умел распоряжаться на редкость умело и ярко. Воспламеняя отчаянным энтузиазмом и преданностью делу все вокруг. Рискуя подчас и самому бесстрашно сгореть в обжигающих собственной страстью деяниях великого первопроходца.

Биолог и изобретатель Александр Чижевский

Бронзовый Александр Леонидович Чижевский, своеобразный и чуть подзабытый русский мыслитель сидит сегодня в Калуге слегка нога на ногу с книжкой в руках на том же самом месте, где когда-то пристально осматривал местные веси гранитный Иосиф Виссарионович. Ключевая калужская точка для возведения очередного монумента (на пересечении улиц Ленина и Луначарского) была вакантной довольно долго и лишь относительно недавно обрела хозяина. С аналогичным, как и у прежде, эпитетом на постаменте – «великий». Так, во всяком случае, воспринимают Чижевского на его малой, скажем так, родине в провинциальной и по-прежнему купеческой Калуге. Где ревностно и зорко блюдут память о весьма спорном исследователе, даровитом поэте и небесталланном живописце. К тому же – соседе и сподвижнике ещё одного выдающегося местного выдумщика – Циолковского.

Обоих связывала горячая симпатия к космосу, что впоследствии принесёт им славу русских космистов – этакой своеобразной общности фантазёров, накрепко связывающих земные деяния и чаяния со звёздными. Причём не столько в строго академическом формате всяких там «мутных» теорий относительности, гравитационных волн или квантовых флуктуаций, а куда в более эффектном и беллетристически выигрышном формате отчаянного научпопа, коим в начальные годы советской власти довольно изрядно грешили обескровленные по сути, но окрылённые революционным энтузиазмом русские исследователи.

Если Циолковский изобретал свои ракеты, чтобы найти способ отбыть от надоевшей своими проблемами матушки-земли куда-нибудь подальше к звёздам («Если судить по земле, – грустно признавал Циолковский, – то безумие управляет Вселенной, или, по крайне мере, можно сильно сомневаться в разумности мира»), то Чижевский пытался докопаться до корней этого «безумия», привлекая эти самые звёзды себе в союзники. В частности – самую близкую из них – солнце. («Никогда, – убеждал Чижевский, – влияние вождей, полководцев, ораторов, прессы и пр. не достигает такой огромной силы, как в период максимального напряжения пятнообразовательной деятельности солнца»).

В самые горячие постреволюционные годы молодой Александр Чижевский добивается в МГУ докторского звания с рефератом на вполне, на первый взгляд, безобидную тему – «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса». Смысл оного был до чрезвычайности короток: история земли большей частью творится на солнце. А именно – пятнами оного и протуберанцами, что с периодичностью примерно в 11 лет дают о себе знать не только в иллюминаторах наведенных на них с земли телескопов, но и в мозгах возбуждённых сим космическим явлением малоуравновешенных граждан. Особенно – вождей. Те, очевидно, под действием излишнего солнечного возмущения не всегда адекватно и излишне эмоционально начинают воспринимать окружающую реальность и запускают с помощью столь же возбуждённых солнечными брызгами народных масс радикальные переделки истории: революции, войны, расколы, разгромы, победы и проч. А с ними, как обнаружил Чижевский – эпидемии, цунами, вулканы и т.д.

И вновь и вновь взошли на Солнце пятна,

И омрачились трезвые умы,

И пал престол, и были неотвратны

Голодный мор и ужасы чумы.

И вал морской вскипел от колебаний,

И норд сверкал, и двигались смерчи,

И родились на ниве состязаний

Фанатики, герои, палачи.

И жизни лик подёрнулся гримасой;

Метался компас, буйствовал народ,

А над Землёй и над людскою массой

Свершало Солнце свой законный ход.

О ты, узревший солнечные пятна

С великолепной дерзостью своей,

Не ведал ты, как будут мне понятны

И близки твои скорби, Галилей!

1921

Чижевский проштудировал две тысячи лет ближайшей истории и нашёл неплохое совпадение пиков солнечной активности с пиками неуравновешенности и особой возбудимости масс. Скажем, пики эти пришлись на 1905 и 1917 годы, на 1939-ый. Сегодня они экстраполируются на начало 90-х в России, и начало 2000-х там же. На «крымнаш» 2014-го. И, увы – на два ближайших года, когда питать особых надежд на усмирение горячих голов и остывание орудийных затворов никак не приходится.

«В период максимальной возбудимости, – утверждал Чижевский, – иногда бывает достаточно малейшего повода, чтобы массы воспламенились, подняли восстание или двинулись на войну. То, что в период минимума вызывает обычно спокойное обсуждение, в рассматриваемое время возбуждает массы и влечет восстание, войны, кровавые эпизоды. Массы жаждут движения, войска сдерживаются с трудом… Словом возбуждение возрастает необычайно и человеческий организм как бы требует разряда. Это объясняется тем, что совокупность указанных причин вызывает резкое изменение нервно-психического тонуса масс, повышая их нервно-психическую реакцию на внешние раздражения».

Понятно, «солнцепоклонство» Чижевского не укладывалось в рамки марскистско-ленинского учения об историческом процессе. И не только – в него, но и в более классические естественно-научные дисциплины, в кои экстраординарный калужский космист настойчиво привносил довольно экзотические методы облучения атмосферными ионами всего, что ни попадалось под руку. Даже была попытка облучить строймощности циклопического дома советов, что в тридцатые годы вознамерились было возводить на месте взорванного Храма Христа Спасителя.

Официальная советская наука не особо церемонилась с рисковым исследователем, о чём не преминули заявлять и академик О.Ю.Шмидт, и академик А.Ф.Иоффе. Последний без лишних церемоний как-то выпалил: «В общественном отношении проф. Чижевский является фигурой, позорящей среду советских учёных. Беззастенчивая самореклама, безграмотность и научная недобросовестность, присвоение чужих достижений, хлестаковщина – вот черты, определяющие карьеру проф. Чижевского. Бессмысленная и идеологически вредная «теория» о том, что революции, эпидемии людей и животных, народные движения определяются солнечными пятнами, создали проф. Чижевскому незавидную известность в реакционных кругах…»

Хранители наследия Чижевского, в том числе и близкой ему Калуге, самоотверженно (правда, не всегда без склок друг с другом и с окружающими за это самое наследие) продолжают отстаивать точку зрения о величии этого человека, его учений, трудов в том числе – социального толка. Особенно – о влиянии солнечной активности на исторический процесс. И современный нам процесс – тоже. Обогащая научный (или околонаучный?) багаж бурлящей отечественной политологии выкладками на тему «влияния солнечной активности на агрессивность американского империализма» и аналогичные им по духу. Что, впрочем, не даёт повода окончательно распрощаться а наследием весьма спорного, но крайне зоркого и занимательного русского мыслителя…

Философ Мартин Хайдеггер

Век назад человек получил неутешительный ответ на главный вопрос философии. Звучит он просто: «Что есть бытие?» «Очевидность» ответа на него оказалась роковой. Человечество мало продвинулось в постижении сути бытия за последние пару тысяч лет. Причина, как посчитал в начале XX века профессор Марбургского университета Мартин Хайдеггер, – обманчивая «самопонятность» термина. Настолько, как трактовали целые плеяды философских школ, банального, что утруждаться его научным препарированием многие века считалось необязательным. И даже гигантские интеллектуальные вспышки масштабов Аристотели и Канта не вырвали у бытия ответа на безостановочно мучающую человечество загадку: что же, в конце концов, ты есть такое, бытие?

Видимо, уже вполне отчаявшись найти отмычку к бытийному замку, Гегель в сердцах почти признал его принципиальную неоткрываемость, назвав бытие «неопределённым непосредственным». «Когда говорят: «бытие» есть наиболее общее понятие, – написал в 1927 году качестве вступления к своей эпохальной книге «Бытие и время» Мартин Хайдеггер, – то это не может значить, что оно самое ясное и не требует никакого дальнейшего разбора. Понятие бытия скорее самое тёмное».

Его-то ровно 90 лет назад и попытался «высветлить» один из крупнейших мыслителей XX века Мартин Хайдеггер. Он же – основоположник немецкого экзистенциализма. Хайдеггеровское

«Бытие и время» растолковало-таки многовековую загадку бытия. Что сразу же поставило книгу в ряд философских бестселлеров XX века. За одно забронировав ей VIP-места в веках последующих. Поскольку разгадка бытия ничего не упростила.

Обострение бытийного вопроса не случайно пришлось на пик философских изысканий экзистенциалистов. Ибо учение последних возвращало недостающее доселе звено в рассуждениях на тему бытия, некоего сущего, а именно: того, кто спрашивает об этом самом бытие. Стало быть, постановка вопроса «что есть бытие?» уже бытийна и вскрывает сущность бытия через бытийную возможность спрашивания. Её Хайдеггер определил, как присутствие.

Ранее первые шаги в этом направлении сделал Кьеркегор. Как отмечал Мераб Мамардашвили, «основная мысль Кьеркегора – мысль о том, что философы почему-то забывают, описывая мир, что они сами часть этого мира, что инструмент, на котором они исполняют свою философские арии, то же бытийствует определенным образом и что сам вопрос о бытии, который задают философы, есть проявление бытия». Короче, озабоченность бытием, заявляет Мамардашвили, и есть, способ бытия. Хайдеггер поименовал его Dasein, или «здесь-бытие», «человеческое бытие», «уже-бытие». То есть – бытие опосредованно бытием присутствующего.

Философская мысль Хайдеггера продвигалась к вопросу о бытии через бытийность личности. А – не наоборот. Хайдеггер меньше всего на свете был настроен объяснять бытие через сущее. Или – бытие посредством накопленных «внутри него вещей». Подобные вульгаризмы, как правило, характерны для ультра-материалистических воззрений.

Те гласят, что законы Ньютона истинны «от сотворения мира и до скончания веков». И истинность эта вполне может обойтись и без самого Ньютона. То бишь – человека. Хайдеггер готов посмеяться над этакой «бесхозностью» истин, замечая, что «законы Ньютона и всякая истина вообще истинны лишь пока есть присутствие». И далее: «До бытия присутствия, и когда его вообще уже не будет, не было никакой истины и не будет никакой».

«Очеловечивание» бытия, к коему склонился экзистенциализм, оснастило его довольно устрашающими обывательский слух терминами: смерть, ужас, страх, падение, брошенность. Вместе с тем обнадёжило, философски узаконив, казалось бы, вполне житейские и малонаучные понятия, как вина, забота, любопытство, совесть.

Последняя, скажем, по канонам экзистенциалистов на равных участвует в формировании ответа на вопрос о сущности бытия, экстраполируя проблему на бытие присутствующего, которому, чтобы всё-таки быть надобно, как пишет Хайдеггер в «Бытии и времени», «вернуться из потерянности в людях назад к самому себе». В итоге главный философский вопрос о бытие экзистенциализм перепоручает человеку, нагружая его непосильной ношей ответственности (а в равной степени – и свободы, что в принципе подразумевает эту самую ответственность) за это самое бытие.