Беседы о науке

Алексей Мельников

Беседы о науке

Академик Гурий Марчук

Позвонили из Обнинска и сказали: «Завтра к нам приезжает академик Марчук. Есть возможность побеседовать…» Для неизбалованного вниманием академиков провинциального еженедельника такая встреча – редкая удача. На следующее утро я уже ждал у проходной ФЭИ. Гурий Иванович встретил доброй улыбкой. Обнинский Физико-энергетический институт стал когда-то стартовой площадкой будущего президента Академии наук СССР.

– Гурий Иванович, самый первый вопрос: как вы, собственно, попали в Обнинск?

– Я, Субботин и Давыдов с Украины были сюда командированы приказом Совета Министров, подписанным лично Сталиным. Вот такое придавалось значение атомному проекту. Это был 1953 год. Именно тогда я пришел в Обнинский ФЭИ. Приказ Сталина был. Правда, подписан в 52-м. Я думаю, что это было одно из последних его постановлений.

– Почему именно вас? Вам что, предлагали какой-нибудь выбор?

– Никакого выбора, что вы! Приехал человек на черном таком лимузине. ЗИМ, кажется, назывался. Правительственная машина. Так вот, подъехала она к институту, где я только что закончил аспирантуру. Это был Геофизический институт Академии наук. Я, правда, заканчивал Ленинградский университет, но нас, аспирантов, человек сто взяли из Ленинграда в Москву. Для поддержки Академии наук, которая во время войны потеряла много своих сотрудников. Ну вот, работаю спокойно, и вдруг приезжает машина. Приходит человек и спрашивает: «Где здесь Марчук?» Говорят: «Вот в такой-то комнате». Заходит: «Товарищ Марчук – вы?» Я говорю: «Ну, я». А он: «Пройдемте». – «Куда?» – «Сейчас увидите». Выходим. Он говорит: «Садитесь в машину». Я спрашиваю: «Куда ж мы едем?» Он невозмутимо: «Узнаете».

– Вот так ничего и не говоря?..

– Вот именно! Год-то какой был, вспомните! Едем, значит. Сначала – до Подольска. Дорог-то хороших не было. Где-то крутились. Мимо дачи Морозовой. Тут встали – 105-й километр, значит. Проволока. Одну проехали. Вторую. Перед третьей остановились. Мой провожатый и говорит: «Пойдемте в административный корпус». Заходим. А там такой небольшой человечек. Протягивает руку: «Захаров». Ну, Захаров так Захаров. Форма не военная, обычная. «Вот, товарищ Марчук, будете работать здесь». Прям вот так – с места и в карьер. «А если не буду?» – пробую сопротивляться. «А все равно отсюда не выйдете».

– Оказывается, все просто…

– Даже слишком… В общем вижу: дело трудное. Спрашиваю: «Но хотя бы наука тут у вас имеется?» «Да, – говорит, – целый институт научный». «Ну а фамилии хоть какие-нибудь назовете? Я почти всех ученых знаю». Он говорит: «Блохинцева знаете? Это директор института». А-а-а, ну все понятно, куда я попал. Я сдавал квантовую механику по книжке Блохинцева. И понял, что попал в атомный проект.

– То есть вы серьезно не знали, куда едете?

– Нет же, говорю. Абсолютно не знал. Да куда бы меня тогда ни привезли, все было бы то же самое. Институт курировался Захаровым. Кстати, очень приличный человек был. Хотя и от Берии. Вот он и надзирал за нами. Постепенно выяснилось, что я в общем-то в хорошем коллективе оказался. Сам Блохинцев – очень интеллигентный человек, большой ученый. С ним работало человек двадцать, которых он выбрал сам. Потом подобрал и нас – молодежь. Как он нас вычислил, я, честно говоря, не знаю…

– Лично по указанию Блохинцева отбирали?

– Конечно, при его участии. Короче, за 9 лет я сделал хороший отдел. Людей выбирал поштучно. У нас было такое право: приезжать в любой университет и брать, кого хочешь. Мы отобрали самых лучших людей с физического факультета МГУ, из МИФИ, из энергетического института. Так создали прекрасную математическую школу. К сожалению, сейчас ее уже не стало. По разным причинам. И директора часто менялись. И интерес к тематике как-то поугас. Но тем не менее мы дело свое сделали. Часто бывал здесь Курчатов. А Славский – наш будущий министр – так здесь прямо в Обнинске и жил, когда мы заканчивали первую атомную. Потом, когда его повысили, у меня появился первый друг министр. Он же позже, кстати, и Новосибирский Академгородок возводил. Если бы не Славский, скажу я вам, строительство затянулось бы лет на десять. А этот постоянно на ногах: Обнинск, Новосибирск, Шевченко, Глазов, Белоярск…

– И чем тогда занимались математики в ФЭИ?

– По большому счету одним важным делом – создавали математический аппарат для реализации тех идей, что выдвинул наш научный руководитель Александр Ильич Лейпунский. Это – быстрые реакторы, которые были реализованы от самых маленьких, 5 кВт, до больших – в Белоярске. Затем – промежуточные реакторы. Те пошли на подводные лодки. Ими я тоже вплотную занимался. Лейпунский был настоящий научный талант. Мы его чрезвычайно чтили. Он давал свободу. Главным образом – свободу мысли.

Александр Ильич всегда с интересом слушал другие мнения. Сам прекрасно знал английский – недаром ведь у Резерфорда работал в Кембридже. Получал все американские и английские журналы. Был в курсе всего, что делается там по ядерной тематике. Поэтому ФЭИ по многим научным вопросам всегда шел чуть-чуть впереди остальных. В итоге я написал книгу «Методы расчетов ядерных реакторов». Потом – вторую. Она немедленно была переведена в США и Китае. Через полмесяца после издания – это удивительно…

– Математика ядерных реакторов, стало быть, в Обнинске вас захватила полностью?

– Нет, потом произошел небольшой зигзаг. Вызывает Курчатов – меня вызывает, Дубовского, Харитона, Бочвара. Едем в его институт, где он нам и говорит: «Друзья, бросайте вы свою ядерную науку. Более важно сейчас – ядерная безопасность». Нужны были расчеты по безопасности всех реакторов: такой-то вид реакции, такой-то замедлитель и т.д. И мы засели за это дело. В ноябре 1961 года на коллегии министерства Курчатов докладывает: задание по ядерной безопасности выполнено. Мы этим очень гордились. По-моему, это было последнее задание, в котором он принимал участие. Через неделю Игорь Васильевич умер…

– Великие имена: Курчатов, Славский, Лейпунский…

– Я много проработал с Александром Ильичом. Он был моим оппонентом по докторской диссертации. Создал два мощнейших научных направления: энергетические реакторы на быстрых нейтронах и промежуточные для подводных лодок. Конечно, большой вклад внес и в космическую тематику, и в физику твердого тела. Однако главная заслуга Лейпунского в том, что сумел сколотить в ФЭИ научный коллектив, выполнивший все эти задачи.

– Что это был за человек?

– Уникальный. Ведь вы знаете, что его жена, директор математического института на Украине, не захотела с ним ехать в Обнинск. И он жил тут один. Жил и работал. И много, скажу я вам, работал. Москва – Обнинск, Обнинск – Москва. Министерства, смежники, КБ, институты. И, конечно, наука. Короче, заработал первый инфаркт. Слег. Вновь учился ходить. Сначала по 5 шажочков в день, потом – по 10, после уже – по 100. До Белкина стал постепенно прохаживаться – в общем, вернулся в строй. Но через два года – второй инфаркт. И то же самое: постель, первые шаги после болезни, рабочий кабинет. После третьего инфаркта мы уже Александра Ильича потеряли.

– Гурий Иванович, давайте из Обнинска сразу же перенесемся в Москву, в Академию наук. Как вы стали ее президентом?

– Меня пригласил Горбачев. Говорит: «Будешь президентом академии?» А я так довольно смело отвечаю: «А что – буду». У меня ведь уже был за плечами опыт руководства Сибирским отделением. 100 академиков как никак и членкоров. Так с 1986-го по 1992-й я у руля и стоял.

– Что сложней оказалось: заниматься наукой или ею руководить?

– Честно скажу, что более мучительного периода, чем тот, когда я был зампредседателя Совмина, а я в 80-е занимал еще и эту должность, в моей жизни не было. Ни сна, ни покоя. Ни выходных, ни праздников. В руках у меня были сконцентрированы тогда колоссальные средства – до 6 процентов всего советского ВВП. Именно столько государство выделяло на науку. Один президентский фонд, из которого я мог лично выделять средства на те или иные научно-технические направления, доходил до 200 млн. долларов.

– Спору нет, у советской науки тогда был хороший финансовый задел. А вот у главы этой науки? Вам лично в те времена удалось разбогатеть?

– Безусловно. Значит так: три сына, и все трое – доктора наук. Семья 18 человек – каково, а?.. Конечно, богатый. Деньги? А что деньги – они приходят и уходят. Тут мне, честно говоря, похвастаться нечем. Да и не из-за них, в конце концов, мы работали…

Математик Пафнутий Чебышёв

Одна из самых малых и неприметных калужских улиц носит имя одного из самых великих уроженцев ее земли – Пафнутия Львовича Чебышева. На ней пять домов. Есть, правда, улица и короче – с одним домом. Но она имени человека и вовсе в Калуге не бывавшего – Михайла Ломоносова. Академическая наука в городской топонимике отражается весьма прихотливо. Да и не только в ней.  Так повелось. Почему – бог ведает…

Россия – страна по большей части гуманитарная. Страна Толстого, Достоевского, Чехова. Страна святых отцов, высоких колоколен, вишнёвых садов и дворянских усадеб. Страна высоких, но весьма отвлеченных идей, предпочитающая кропотливому поиску эффективных решений громкие результаты за любой, подчас даже самый разорительный счёт.

Страна романтическая. Конкретно думать для нее – редко встречающаяся черта. От этого или нет, но склонность к строгим дисциплинам у нас долго не приветствовалась. Посему великие математики с эпитетом «русский» в прежние времена встречались редко. Первый из них, пожалуй, Пафнутий Львович Чебышев. Основоположник, классик, академик – российский и ещё порядка двадцати, а может, более иностранных академий наук.

Образованное русское провинциальное семейство. Патриотическое и набожное.  Небольшие поместья в Тульских, Елецких, Калужских весях.  Дом на Пречистенке.  Одного из пяти сыновей матушка называет в честь святого Пафнутия Боровского – монастырь во имя оного как раз поблизости от родового имения Окатово.

Начальное образование – исключительно домашнее.  Далее – частные уроки у лучших московских педагогов. Мальчик сосредоточен, умён, усидчив. Детским забавам и играм предпочитает книжки с логарифмами. Частью тому способствовал малый недуг – лёгкая хромота.  Пришло увлечение конструированием. И надо же – самоходящих машин. Да так прикипает Пафнутий к механическим игрушкам, что не может оставить это «хобби» до самых последних дней. Математика и механика захватывают Чебышева целиком. Сначала – в Московском, затем – в Санкт-Петербургском университетах.

Уже будучи известным ученым,  отправившись в поездку по Европе, не может ни на что другое смотреть, кроме как на всевозможные механизмы. Берлин, Париж, волшебные по красоте города, дворцы и замки – всего этого будто не видит молодой русской профессор. Внимание его поглощено то ветряными мельницами, хитрые расчеты наиболее эффективного угла наклона лопастей которых не дают покоя Чебышеву, то паровые машины, то льнопрядильные. Вместо музеев и парков – литейные и механические цеха французских и немецких заводов. Плюс, естественно, бесконечные диспуты со звездами европейской математики. Те быстро принимают русского гения в свой круг…

Не скажешь, что он был отрешенным. Отвлеченным от скудных мирских забот. Витающим где-то в математических облаках. Вполне даже очень земной. Внешне сдержанный.  Романтик?.. Отнюдь. Десятилетия преподавания в одном и том же университете – можно сказать, рутина.  Иные подтвердят: четкие до автоматизма лекции с полными выкладками, без лишней риторики и ни секунды лишней после звонка. Да, отличался бережливостью. Наверное, потому, что без семьи. Ещё – достатком. Любил скупать имения. И – дарить их сестрам, братьям. Последним щедрым  подарком им от Пафнутия стало его 600-тысячное наследство…

Говорят, что настоящее бессмертие к ученому приходит тогда, когда выведенные им формулы начинают наносить на футболки и майки …  Когда его имя присутствует в параграфах школьных учебников …  Когда на заложенном им научном фундаменте строятся научные школы … Когда его именем называют улицы – даже такие маленькие, как в Калуге.

Пафнутий Львович Чебышев достиг такого бессмертия. Его изыскания в теории чисел, в теории вероятности, в механике, наконец, достижения в педагогике обессмертили это имя.  И – поставили Россию в число великих математических держав.

Философ Фридрих Энгельс

Он всегда казался большим, угрюмым и надменным. Эта гигантская дворницкая борода, никак не гармонирующая с осанкой и дорогого сукна костюмом аристократа. Этот назидательный взгляд, казалось, до костей прохватывающий всякого усомнившегося в святости задуманного им коммунизма. Эти намозолившие глаза портреты на пару с другим не менее могучим бородачом – Марксом. Реже – в тройственной компании с обладателем куда менее внушительной бороды, но гораздо более выразительной лысины – Владимиром Ильичом.

Трое великих бородатых более века царили в умах сотен миллионов людей. Размножились в сотнях памятников. В тысячах барельефов и картин. В миллионных тиражах коммунистических манифестов. Постепенно превратились из живых людей в идолов. Из них – в богов. Из тех – в иконы, пред которыми неугасимо теплились лампады мировой революции во имя воцарения двигателя (как считала могучая троица) мировой гармонии – диктатуры пролетариата…

Так, собственно, по вполне банальной схеме полностью вымораживается и цементируется интеллектуальный пульс эпохи. Упрощается, подчас до примитивизма, взгляд на довольно неординарные исторические личности этих самых эпох. Короче, теряется след необычайно интересных людей: живых, талантливых, противоречивых, изобретательных, романтичных, одаренных до гениальности, гениальных до вполне житейской обыденности…

Приходилось ли вам интересоваться, какова, например, ширина реки Везере в окрестностях Бремена? Так вот: порядка двухсот метров. Соавтор «Коммунистического манифеста», великий теоретик и непререкаемый вождь Фридрих Энгельс, будучи неслабым 19-летним юношей, одним махом одолевал эту реку четыре раза подряд. О чем с гордостью сообщал в письме свое любимой младшей сестре Марии. Или – враз снаряжался в зимний конькобежный марафон по льду реки, километров этак на полста – так сказать, развеяться. А то – чуть не ежедневное оттачивание техники рапирного боя. Дабы рука не дрябла в сражениях. А как без них, без сражений?.. Следом – армия с карьерным взлетом – аж до бомбардира. Настоящий военный профессионал. И вообще он был чертовски крепкий, спортивный и отчаянный в молодые-то свои годы, этот Энгельс. Как, впрочем, и в почтенные не умел себе отказать в полюбившихся с юных лет лихих спортивно-охотничьих забавах. Да только ли в них?..

«Лучшее, что здесь имеется, – продолжал делиться с сестрой практикующийся в Бремене в азах большой коммерции старший брат, – это множество газет – голландские, английские, американские, французские, немецкие, турецкие и японские. Пользуясь случаем, я изучил турецкий и японский языки и, таким образом, знаю теперь двадцать пять языков». Одно из писем школьному другу Вильгельму Греберу от нечего делать пишет на семи языках. Давая одновременно краткие характеристики каждому из них: «Так как я пишу многоязычное письмо, то теперь я перейду на английский язык, – или нет, на мой прекрасный итальянский, нежный и приятный, как зефир, со словами, подобными цветам прекраснейшего сада, и испанский, подобный ветру в деревьях, и португальский, подобный шуму моря у берега, украшенного цветами и лужайками, и французский, подобный быстрому журчанию милого ручейка, и голландский, подобный дыму табачной трубки…»

Разносторонность молодого Энгельса, казалось, не знала границ. Да их, по сути, и не было. Перо юного Фрица в равной степени легко выводило и сильные поэтические строки о свободолюбивых индейцах Америки, и – кипучие стихотворные формы о не менее пылких африканских бедуинах. Из-под того же пера ложились на нотный стан музыкальные оратории. На тетрадные листы и бланки писем – остроумные карикатуры и нежные пейзажи. Им же строчились первые философские работы в журналы. Конспектировалась по ночам грамматика романских языков и труды Гегеля, равно как и делались хитроумные экономические расчеты в бытность Фридриха практикантом на текстильном производстве у Бременских магнатов.

Он умел жить полнокровной жизнью. Одновременно быть заводилой в безобидных юных кутежах в бременских пивнушках. Учреждать в кругу друзей дурашливые праздники усов. Брать уроки танцев. Солировать в хоре. Придумывать разные конспиративные фокусы, дабы не быть застуканным на рабочем месте своими боссами за выкуриванием любимых сигар и дегустацией хороших вин прямо в рабочее время в своей конторе. Веселое расположение духа редко изменяло ему. Даже в самые критические моменты. Даже на баррикадах будущих восстаний. «Разве веселая шутка мешает революции?» – спросит герой вполне забытого старого советского фильма «Год как жизнь». Имя персонажа – Фридрих Энгельс. А играет его… Андрей Миронов. Еще до звездных своих ролей. Очень-очень молодой. Но попадание в образ – кажется, стопроцентное: умный, легкий, смелый, остроумный, решительный…

«Я теперь яростно фехтую, – делится в письме к своим друзьям детства неугомонный Энгельс, – и смогу в скором времени зарубить всех вас. За последнее время у меня здесь были две дуэли…» Кажется, всё-таки Андрей Миронов доиграл своего Энгельса до конца – его красивый, честный, смелый и бурный, точно початая бутылка шампанского, Маркиз из более поздней картины «Достояние республики» – еще одно меткое попадание в образ. «Шпаги звон, как звон бокала…» Даже последующее обретение пышных регалий «хлопчатобумажного лорда», как остроумно окрестит его впоследствии жена Маркса Женни, не скажется на простоте, искренности и человечности этого блестящего аристократа.

Талантливого юношу обуревает жажда борьбы. Голод на бурную деятельность. Томление в поисках великой мысли… «В моей груди, – признается он в письме своему школьному другу Вильгельму Греберу, – постоянное брожение и кипение, в моей порой нетрезвой голове непрерывное горение; я томлюсь в поисках великой мысли, которая очистит от мути то, что бродит в моей душе, и превратит жар в яркое пламя». Энгельс с юности ощутил свое главное призвание – борьба. Цель борьбы – свобода.

«По ночам я не могу спать от всех этих идей века, – делится он со вторым из братьев Греберов – Фридрихом, – когда я стою на почте и смотрю на прусский государственный герб, меня охватывает дух свободы; каждый раз, когда я заглядываю в какой-нибудь журнал, я слежу за успехами свободы…» Главные оппоненты юного поборника независимости – европейские венценосцы чуть ли не все до одного. «Нет времени, более изобилующего преступлениями королей, – продолжает он переписку со своим тезкой Фридрихом, – чем время с 1816 по 1830 год, почти каждый государь заслужил смертную казнь». И далее юный Энгельс приводит доводы в отношении каждого из европейских властителей, вполне достаточных для отправки их на эшафот. Скажем, русского царя Александра I молодой Энгельс «приговорил» по статье «отцеубийство» …

Видимо, это была эпоха максималистов: если уметь плавать, то так, чтоб четырежды пересечь широченную реку; если учить языки, то две дюжины, как минимум; если фехтовать, то сразу на баррикадах; если искать свободы, то лучше не мелочиться и освобождаться от тех, кто зажимает ее на самом верху, – царей. На этих позициях они впоследствии сойдутся с Марксом – тоже революционером по складу характера, по способу существования, ключевым фактором которого становится борьба. Вулканический темперамент обоих позволяет вести эту борьбу со все увеличивающимся преимуществом, опрокидывая навзничь оппонентов потрясающими публицистическими залпами вроде изрядно тряхнувшего буржуазные основы «Коммунистического манифеста».

Но даже столь любезный им коммунизм не мог исчерпать и полностью занять умы этих титанов. Могучий мозг Энгельса не желал простаивать, и политика дополнялась философией, философия – лингвистикой, та – математикой, а та в свою очередь – физикой, химией да и бог знает какими еще книжными премудростями. В гораздо более поздней «Диалектике природы» потенциал неукротимого полиглота превзошел все мыслимые границы, и Энгельс – по сути, недоучившийся гимназист, самоучка, самородок – в дискуссиях по естествознанию встает вровень с главными научными апостолами тех времен – Д`Аламбером, Лейбницем, Лапласом, Максвеллом, Гельмгольцем. Его конспекты испещрены химическими формулами, космологическим выкладками, решениями сложных задач механики, астрономии, термодинамики, электричества. Не думаю, что сегодня среди топовых мировых политиков найдется хотя бы пара, способных на таком уровне дискутировать, ну, скажем, с нынешними Нобелевскими лауреатами по самым пиковым проблемам современного естествознания. Ну, скажем, о присутствии вокруг нас неосязаемой, но вместе с тем неизбежной, темной материи. Неуловимой, но всеобъемлющей. Загадочной, но неоспоримой. Той самой, может быть, о которой еще полтора века назад предугадательно писал Фридрих Энгельс всё в той же своей «Диалектике природы». «Астрономия оказывается всё более и более вынужденной признать существование в нашей звездной системе темных, не только планетных, тел, следовательно, потухших солнц…» – за полтора века до присуждения Нобелевской премии за подтверждение присутствия во Вселенной черных дыр напишет Энгельс. Надо же – классическое толкование. Случайное совпадение? Как знать – пути и векторы прозрения великих неисповедимы…

Машиностроитель и заводчик Сергей Мальцов

По его жизни можно снимать сериал. Писать учебник истории. Монографию по металлургии. Диссертацию по машиностроению. Справочник железных дорог. Пособие телеграфиста. Университетский курс по денежному обращению. Или – по ботанике. Или семинарский – по клиросному пению. Плюс – экономический обзор стран Западной Европы. Точно такой же – по экономике России.

А может выйти захватывающий сюжет из жизни двора их величеств со всеми причитающимися в таких случаях атрибутами: интригами, изменами, коррупцией и т.п. С лихвой достанет материала и для иллюстрации семейных драм шекспировского накала, скажем, – «Короля Лира». Или – драм сугубо государственных и абсолютно свежих, ну, например –  многострадального импортозамещения в России.

   Все эти необъятные сущности вместил в себя Сергей Иванович Мальцов – выдающийся русский промышленник, талантливый инженер, эксцентричный магнат, неуемный меценат, жесткий крепостник, стихийный демократ, купец, певец, могучий государственник, горячий патриот, крупнейший банкрот, обладатель высших генеральских эполет, а также – хрустального замка в Крыму и звания умалишенного напоследок.

В 39 лет, на взлете военной карьеры, он снимает генеральский мундир, едет из столицы сначала к своим стекольщикам в Дятьково, а затем уходит дышать литейной гарью в купленные по соседству отцом – Иваном Акимовичем – у ослабевших Демидовых чугунные заводы. Стекольным магнатам Мальцовым требовались металлургические мощности для производства собственной промышленной оснастки. Машиностроение и металлургия захватывают бравого адъютанта с головой, и Сергей Иванович усердно прочесывает матушку Европу (благо свободно изъяснялся на английском, французском и немецком), жадно интересуясь всеми премудростями сталелитейного, рельсопрокатного и паровозного дела.

    Гигантская промышленная вотчина размером в полгубернии, доставшаяся от отца, собственный инженерный талант, коммерческая хватка, а также небесполезные связи при дворе, что приобрел Сергей Мальцов после женитьбы на княжне Анастасии Урусовой, – всё это принесло быстрые плоды. Окунувшийся с головой в заводские дела молодой отставной генерал тут же затевает модернизацию Людиновского и Сукремльского заводов. Выписывает спецов из Европы. Вместо молотовой фабрики строит прокатную мастерскую. Возводит котельные. Внедряет (кстати, первым в России) мартеновские печи. Усовершенствует доменные. Модернизирует вагранки. Масса новых механических приспособлений, станков, механизмов быстро преображают некогда допотопные производства.

    Сергей Мальцов постепенно набирает промышленный вес, осваивается в министерских коридорах и бдительно отслеживает спускающиеся оттуда государственные и военные заказы. На самом инновационном из них – первых рельсах для Николаевской железной дороги – Мальцов начинает ваять славу будущего индустриального магната. Заштатное Людиново исполняет цареву волю на отлично и в 1841 мальцовский завод в Людиново первым в Российской империи отгружает на «стройку века» отечественные рельсы из заказанных общим объемом 5 млн пудов.