Девочка, которая зажгла солнце

– Мисс Робертсон, немедленно положите десерт на его законное место и не прикасайтесь к нему, пока не завершите обед! Ты же знаешь, детка, – уже более ласково продолжила Джанетт, видя, что произнесенная ею шутка не произвела должного эффекта на девочку, – что сладкое нужно есть после основного приема пищи. Тем более, этот чудесный суп я случайно нашла в кулинарной книге и вряд ли приготовлю его еще раз в ближайшем времени. Туда нужно вложить целых четыре сорта сыра, представляешь!

Девочка слабо кивнула и вернула кекс на блюдо, проводив его жадным взглядом и вновь уставясь на свое отражение в сверкающей ложке.

«Интересно, никому в ЕЕ идеальном мире нельзя нарушать правила? Если бы она стала Президентом штатов, пришлось бы очень туго, особенно сладкоежкам: наказание за недоеденный ужин, порция овсянки или рисовых хлопьев на завтрак и обязательный стакан сока, в котором, как указано в государственном документе, «содержится все необходимое растущему организму». Штрафные санкции за нелегальное распространение ирисок или лакричных палочек; употребление шоколада расценивается как преступление против правительства и влечет за собой тюремное заключение… Ужасная была бы жизнь. Наверное, люди, которые слишком долго смотрели бы на звезды или мечтали, тоже сочлись предателями. Или сумасшедшими. Забавно было бы увидеть мою маму в роли строгого судьи, который в присутствии дюжины человек заносит кверху устрашающий молоток и зачитывает обвиняемому все, что делают серьезные судьи перед тем, как оглушительно стукнуть этим самым молотком по деревянному столу. Представляю, как сжавшийся от ее слов человек молчит, а после, когда грозный голос требует от него объяснений в свое оправдание, мямлит жалко:

– Но… я всего лишь смотрел на месяц. На ночное небо. Это же так красиво и волшебно, что хочется слиться с единым звездным потоком и подобно ему устремиться ввысь, став бездонной чернотой космоса. Я не безумец, Ваша честь, мне просто повезло жить и видеть прекрасные вещи.

Раздаются крики со скамей, ЕЕ призывы к молчанию, а после вынесение ужасного приговора. Человека сковывают парой металлических наручников и уводят прочь под довольный визг толпы, в то время как сам он сквозь слезы шепчет будто самому себе: «Я же просто… Всего лишь звезды… Разве в этом есть что-то плохое?»

Рэйчел улыбнулась несчастному, как бы соглашаясь, что в этом мире слишком много несправедливости и жестокости. Однако, Джанетт расценила такое выражение лица дочери по-своему:

– Милая, ты сегодня очень нездорово выглядишь, да и вообще… Ты стала гораздо меньше есть, вот в чем дело! Посмотри, какое у тебя теперь бледное лицо, как ты осунулась, и нос торчит – считаешь, что это красиво? Где же моя милая рыжеволосая крошка, которая так сильно любила объятия и вечерние прогулки на свежем воздухе? Где это счастливая улыбающаяся девочка, похожая не на полуживую куклу с призрачным лицом и печальными глазами, а на настоящего ребенка, которого я так сильно любила?

«Умерла давно», – подумала про себя Рэйчел, но вслух сказать не решилась. «Часть ее осталась в том ледяном осеннем лесу, на нашей полянке; другая рухнула на пол душной комнаты в квартире на Стюарт-стрит и безумно смеется в окружении мусора и объедков; а третья, самая маленькая, но живая и теплая, застыла в кафе, улыбаясь яркому солнцу и запивая творожный пудинг сладким ароматным кофе, переполненная счастьем, как будто каждая клеточка ее тела им светилась в немом торжестве. Они не смогли остаться здесь, с тобой и со мной, потому что им так будет гораздо лучше. Быть может, есть толика смысла в том, чтобы оставить немного себя в разных местах и бывать в них, когда вздумается, вот только… В настоящем от человека может ничего не остаться, потому что ты – всюду, но вместе с тем больше не существуешь в реальном мире, затерявшись в отрывках прошлого и живя одними лишь воспоминаниями. И это немного страшно, но жутко интересно…»

– Не говори так, мам, – вместо этого промямлила Рэй, глядя на стройную фигурку матери в сдавливающем грудь и талию пиджаке. Волосы у нее сегодня были особо гладкими и прилизанными, что делало женищну похожей на залаченного маникена.

– Разве я не права? Давай, скажи своей ужасной матери в лицо, какая она докучливая и плохая, потому что всего лишь о тебе заботится… – Джанетт сделала грустное выражение и села на стол, сверля поникшую девочку своими пронзительными лисьими глазками. Затем стукнула длинным острым ногтем по гладкой поверхности кухонного стола и стала что-то тихо напевать себе под нос, делая вид, что своими словами ничего не имела в виду, да и вовсе не сердится на своего ребенка.

Что ты такое? – внезапно пришло в голову Рэй, будто мысль хранилась там давно, проросшая и забытая, а теперь получила свободу и рванула вперед, чтобы только оказаться услышанной. – Я не могу тебя понять, хотя и вправду пытаюсь. Ты меня любишь, так ведь? Тогда почему я этого не чувствую, словно ты прячешь ласку и заботу под чем-то иным, не позволяющим назвать себя любовью и даже привязанностью? Ты будто со мной, но в то же время где-то очень далеко, там, куда я попасть не могу и не буду пытаться. Мы как будто делаем бумажные цветы, прекрасные и яркие, вот только я вкладываю в них что-то свое, внутреннее, идущее из самой глубины души, а твоя бумага сухая и пахнет одними духами.

– Прекрати, я не это хотела тебе сказать, – тихо выдала Рэйчел и собралась уже было встать из-за стола, но ее перебил гневный женский окрик:

– Что они с тобой сделали? Ты была очаровательным солнцем, моей радостью, рыжеволосым чудом, которое восхищало изо дня в день; мы с отцом готовы были все отдать, только бы ты и дальше росла такой же счастливой… Это все твои друзья, детка. Подумай только: ты совсем перестала улыбаться. Помнишь, что миссис Френ говорила о твоем милом личике: «Она вся так и светится. Раздать бы эту лучистую улыбку каждому, и мир стал бы чуточку лучше». А как же твои чудные рисунки? Твои друзья плохо на тебя виляют, Рэйчел, и я вынуждена принять решение, за которое в дальнейшем ты будешь благодарить меня всю оставшуюся жизнь. Я запрещаю с ними общаться. Пока что это будет тебе сложно и непонятно, но все образуется, милая, а сейчас…

Но девочка не могла больше слушать. Внутри нее происходили странные изменения, которых она так сильно боялась, пытаясь как можно дольше сдерживать, только бы не дать злости прорваться наружу. И теперь волна ледяной ярости охватила детское сердце; некогда мягкие и задумчивые глаза вспыхнули решимостью, и Рэйчел сжала кулаки до побеления костяшек. Затем отодвинула от себя первое блюдо и, глядя в упор на ничего не понимающую мать, взяла большой кекс из самой середины аккуратно сложенных десертов. Сохраняя равнодушное молчание, она впилась зубами в мягкое тесто и довольно улыбнулась, ощутив, как губы и щеки покрываются тонким слоем шоколадной начинки. Не переставая жевать, она рассудительным тоном пояснила:

– Ты совсем не знаешь меня. Забавно, правда? Думала, я покорно отступлю? Глупости. Мне есть, в чем тебе признаться. Точнее, выговориться, потому что молчать уже невыносимо, особенно когда так часто приходится видеть твое слишком правильное и самоуверенное лицо. Давай отвлечемся, – тем же голосом предложила Рэй, снова набивая рот очередной порцией пропитанного кремом бисквита. – Кстати, получилось неплохо. Дивный вкус, вот только… Ты старательно заливала тесто в форму, украшала жидким шоколадом верхний слой и знала наверняка, какой получится кекс на самом деле – каждый ингредиент подобран не случайно, определенное количество сахара, соли, но не в этом главное. Шутка в том, что все равно, как точно ты бы пыталась подражать рецепту – получится по-другому, и это не будет являться твоей виной. Блюдо в каком-то роде само себя создает. Бисквит затвердевает, поднимается, стесненный железными стенками, а крем пропитывает каждый его слой и приобретает новый вкус, находясь в жарком плену духовки… Все люди – те же кексы, мама, только большие и ни капельки не съедобные. Они как пирожные, и у всех них разные начинки и внешний вид: кто-то сделан целиком из клубники, кто-то – иссох, но по-прежнему пахнет имбирем и Рождественскими песнями, третий может состоять из сладкого лимона и летней мяты. И мы сами выбираем, застыть в одном положении, затвердеть изнутри или переливаться жидким сиропом. Поэтому ты ошибаешься, но не хочешь этого признавать.

Джанетт смотрела на дочь с нескрываемым презрением, так, как еще никогда не смотрела ни на одного близкого ей человека. Даже когда Элиот случайно пролил свой утренний чай со сливками на ее любимый бежевый диван, или Хлоя по-глупости сказала какую-то грубость, ее взгляд не становился таким. В серых глазах эмоции сменяли друг друга с каждым новым взмахом подкрученных тушью ресниц; от неприятного удивления, сомнения и ужаса до ненависти и пытливой издевки – женщина будто поверить не могла, что это милое рыжеволосое существо, приходящееся ей родной дочерью, может подумать, а тем более произнести такие страшные слова. Она была подавленна, расстроена, и уже не могла сдерживать ярости в своем дрожащем визгливом голосе:

– Ты! Неблагодарная! Я забочусь о тебе, оберегаю, храню тебя, как самый прекрасный на свете цветок, и вот чем ты решаешь мне отплатить за мою доброту и ласку! Замечательно, да, теперь я понимаю, что с тобой…

Но договорить ей не удалось – в заполненную враждебной пустотой комнату ворвалась испуганная Хлоя, в одной руке сжимающая раскрытый тюбик помады, а другой наспех заправляя волосы за воротник рубашки. Рэйчел и сама не могла себе объяснить, почему вид растрепанной сестры произвел на нее такое сильное впечатление. Макияж в персиковых тонах придавал лицу какую-то осеннюю свежесть, но оставленный неосторожным взмахом песчано-каштановый след, начинающийся в уголке губы и перечеркивающий щеку, был куда удивительнее.

«Она словно ела солнечный мед и забыла вытереть губы», – подумала про себя Рэйчел, переключая все внимание с рассерженной матери на присоединившуюся к ссоре Робертсон. «Как будто заперлась от постороннего шума в своем маленьком светлом мире, забылась там и наслаждалась каждым мгновением, проведенном в сладком одиночестве. Выудила из самого сокровенного места маленькую баночку, откупорила ее и, зажмурившись, ела золотую пыльцу, забыв о жутком осеннем холоде за окном и обо всем, что только есть вокруг. Но чуть только услышав странный шум, бросилась прочь, как совершивший кражу преступник, и след ее вины красуется на румяной щеке, как вечное напоминание о счастье. Наверное, хорошо бы иметь тоже такую баночку с оживляющим душу нектаром».

– Что случилось? Мам? Рэй? У вас… все хорошо?

– Я не желаю видеть больше эту мерзавку! – вместо ответа воскликнула Джанетт и бросилась в коридор; раздались тяжелые, но быстрые шаги по лестнице, и все утихло. Блондинка посмотрела на сестру, и обеим пришлось замереть в выжидающем молчании.

Я не буду спрашивать тебя, что ты натворила, – будто говорила первая, не шевеля губами, а лишь прожигая девочку своими глазами насквозь. – В этом вряд ли будет какой-то смысл, верно? Сделанного уже не вернуть. Нам стоит поговорить об этом прямо сейчас?

Рэйчел заворожено смотрела на размазанную помаду и тоже ничего не говорила, а только чуть видимо покачнула головой, и огненная копна бережно обняла хрупкие плечи.

Тогда, быть может, мне спросить кое о чем другом? Но это также глупо, потому что я слишком хорошо знаю тебя – ты не ответишь честно. Мы так быстро потеряли маленькую милую девочку, которая своей добротой и искренностью вселяла в чужие сердца светлую радость и надежду на будущее счастье, как лучик, который ведет за собой в кромешной темноте… А теперь ты угасаешь, пчелка. Стремительно, словно тоненький фитилек погружается в растопленный собою же воск, и пламя тонет в полужидкой массе, становится все более блеклым и уменьшается, пока не исчезнет вовсе. Мне стоит сказать это вслух? Думаю, ты только что услышала нечто подобное.

Робертсон указала головой на верхний этаж и неразборчивое бормотание в комнате матери, а после снова обратилась к Рэйчел немного насмешливо и вопросительно. Девочка моргнула и взяла еще один кекс, машинально его пережевывая, но не разрывая волшебной зрительной связи.

Но ты ведь это изменишь, правда? Странно только одно: я не понимаю, нуждаешься ли ты в помощи? Говорят, сильные люди не показывают своих чувств, а мастерски создают иллюзию душевного спокойствия, но я понять не могу – с каких пор ты стала такой… скрытной? Раньше можно было заглянуть внутрь тебя и без усилий увидеть все прекрасное, что там хранилось – детские желания, мечты, стремления и разочарования. Но теперь туда не попасть так просто. Ты будто засов повесила, спряталась ото всех и не хочешь ничего слышать. И мне правда страшно, когда я пытаюсь найти причину такому поведению: даже представить жутко, что могло произойти с тобой, милая, за очень короткий срок; куда подевалась улыбка, где оглушающий заливистый смех и беззаботность? Еще хуже то, что я догадываюсь об ответе. Не будем произносить то, что итак ясно и очевидно. Но для кого?

Девочка грустно улыбнулась и одними губами прошептала короткое имя, в то время как зелень в ее глазах застекленела и превратилась в прозрачную слезинку. Буквы слетали с губ и растворялись в давящей тишине, так и не произнесенные вслух, как парящие в невесомости птицы с порезанными крыльями.

Я знаю, что тебе больно, Рэй. Он забрал тебя, высосал, но не вернул обратно ни единой капли, воспринимая подарок судьбы за должное. Ты отдала ему часть себя, пусть незначительную, но все же одну из самых лучших, в надежде, что это поможет и сделает его радостнее и счастливее. Я не могу возразить, но все понимаю. Наверняка ты не будешь рада услышать какой-нибудь типичный ободряющий совет вроде «продолжай жить дальше, потому что все в твоей жизни может измениться в лучшую сторону» или «он не стоил таких жертв, но ты сделала для себя выбор, и теперь должна смириться с последствиями». Так что просто помолчим, хорошо?

Рэйчел с благодарностью посмотрела на сестру и попыталась выдавить из себя улыбку, но безуспешно; какое-то тупое холодное безразличие не позволяло настоящим эмоциям вырваться, вспорхнуть и облегчить уставшую от груза душу. Они встали поперек горла, так, что хотелось и плакать, и смеяться одновременно, оглушительно, чтобы избавиться от гадкого ощущения всепоглощающей тишины в воздухе. Младшая Робертсон вытерла влажные глаза тыльной стороной ладони и подумала про себя: «Иногда людям и вправду бывает нужно помолчать. Совсем немного или же целую вечность без единого звука и брошенного слова – однако и этого может показаться недостаточным, и придется молчать две или три вечности, чтобы произошло осмысление. Ведь своим молчанием порой можно сказать куда больше, нежели целой историей – происходит самая настоящая борьба мыслей; лишь немногим удается не сбиться с начального пути и сплестись с тишиной в едином движении, раствориться в ней и возникнуть позже перед глазами в сотнях оттенков и пятен, крапинок и чувственных мазков. Нужно только разглядеть тот самый момент, когда слова постепенно теряют свое значение, и… замолчать ненадолго. А после понять, что кроме этого ничего и не нужно для настоящего счастья».

Ты готова, пчелка? Потому что я знаю, какого это – переживать боль в одиночестве, без поддержки и малейшего понимания. Нести в себе всю тяжесть, а затем рассыпаться на куски, так и не справившись с ней, сдавшись, угодить в черную пропасть и навсегда в ней остаться. Обещай мне, что не допустишь этого. Сразу дашь знать, когда станет настолько плохо, что все хорошее поблекнет по сравнению с ужасным чувством отчаяния; когда мир поменяет свой цвет и захочется рассказать… что-нибудь. Обещай, что перестанешь об этом думать, хорошо? Ведь звезды в темноте не бояться падать под миллионами восторженных взглядов, чтобы после переродиться в новое и не менее удивительное – и люди могут позволить себе слабость. Мы не должны терпеть то, что угнетает изнутри, поняла меня? Пожалуй, это единственный совет, который я могу дать тебе в таком случае.

Хлоя встала из-за стола и уже было направилась к выходу из злополучной кухни, как вдруг крутанулась на месте и спросила несколько приглушенно:

– Этот кекс того стоил?

Рэйчел вздрогнула оттого, как громко прозвучал этот вопрос в некогда беззвучном пространстве волшебной комнаты, а потому сначала с непониманием и удивлением посмотрела на сестру. Но та терпеливо ждала – статуя с разводом сладких персиков на губах, будто просвечивающая насквозь какой-то непонятной энергией и наполненная теплом, и оно выступает на лице в виде оранжевых и коричневых теней в загадочном блеске глаз. Ждала и наблюдала, как зеленая задумчивость меняет с каждой секундой свой цвет и переливается без ведома своей хозяйки: из темного изумруда превращается в бледную мяту и возвращается обратно, в темный мрак болотистой воды и густой донной тины. Девочка помолчала немного (но для нее эта неловкость продлилась не меньше самого долгого часа) и, наконец, твердо ответила, не сводя глаз с удивительного создания, застывшего в дверях. На это Хлоя только удовлетворенно кивнула и вышла вон. Раздались легкие шаги поднимающегося вверх по лестнице человека, слабый шум этажом выше, чей-то взволнованный голос. Затем все стихло.

Осталась лишь маленькая грустная Рэйчел с отпечатанной на милом лице улыбкой понимания и тяжелой болью в глазах. Остались кексы, покорно умостившиеся на большом блюде и трепливо ожидающие вечернего чаепития или ужина, чтобы порадовать собой семью и исчезнуть бесследно под беспорядочный смех в волне задушевного разговора. Осталась ледяная изморось за окном, которая к следующему утру превратится в тонкую кромку льда или крошки невидимого инея, никем не замеченная в ранний рассветный час, и тихое, но уверенное «да», унесенное в никуда и вскоре тоже всеми забытое, как этот ноябрьский холод улицы, шоколадный бисквит…

…и одинокая рыжеволосая девочка с печальными зелеными глазами и въевшимся в кожу запахом маковых цветков под раскаленным солнцем.

Глава 32

Когда на большой светлой кухне Робертсонов раздался телефонный звонок, разорвав своим шумом плавный поток мелодии радиоприемника, Джанетт невольно вздрогнула и усмехнулась в трезвонящую пустоту, не прекращая взбивать железным венчиком сладкую яичную смесь. Она только бросила на жужжащую трубку насмешливый взгляд и

(конечно, Бобби, кто бы сомневался, что ты все-таки мне позвонишь)

как ни в чем не бывало продолжила свое занятие.

На некогда кристально-чистом окне виднелись два широких заляпанных следа, и солнце наполняло комнату ослепительным блеском в исключении разве что этих мест, где лучи рассеивались в виде мягкого золотистого сияния. Женщина до сих пор задавалась странным вопросом о том, что заставило ее в этот изумительный день взяться за готовку – когда можно баловать себя ленью вплоть до самого позднего вечера, отправиться с Джессикой Стоун в кондитерскую и помочь ей с выбором торта на ее церемонию, найти Элиота и разжечь самый настоящий скандал, после которого он, конечно же, почувствует себя виноватым и устроит праздничный ужин с букетом чудно пахнущих цветов… И все же она здесь, стоит у плиты, ощущая кончиком локтя рождающийся в приоткрытом духовом шкафу жар, и… по-прежнему слышит телефонный гудок, на этот раз второй, но не менее настойчивый и раздражающий.

(я же предупреждала тебя, чтобы ты не звонил на этот номер, идиот, трубку может поднять кто-нибудь из детей или даже Элиот – неужели тебе и вправду нужны такие проблемы? то, что я разделила с тобой всего одну бутылку вина еще не значит, что ты можешь так просто…)

– Дорогая, кажется, тебе звонят! – раздался крик с верхнего этажа, и Джанетт еще крепче стиснула зубы, чтобы не ответить чересчур грубо. Порой ее могло вывести из себя все, что угодно, хоть самая крошечная мелочь, но приготовление пищи всегда успокаивало. Когда злишься на человека или ситуацию – займись мясом, и звук отколачиваемой плоти вкупе с запахами пряностей и горчицы с легкостью поднимет самое отвратительное настроение; если грустно, нужно занять себя выпечкой или кофейными десертами, чтобы в процессе готовки порадовать себя лишим аппетитным кусочком; если на улице дождь, нужно начать раскатывать тесто для пиццы, и аромат поджаривающегося теста с колбасой и плавленым сыром выведут из мрачного расположения духа. Или же конфеты – ими лучше заняться в одиночестве, когда детей нет дома, ведь только так к вечеру семья получит свой сладкий сюрприз с десятью разными начинками…

– Джанетт, ты меня слышишь? Сними уже эту чертову трубку!

Женщина отложила в сторону миску с загустевшим кремообразным тестом и сделала глубокий вдох,

(если это и вправду ты, я устрою тебе «испанский вечер», будь уверен, Билли – будешь плясать на горячий углях и умолять о прощении)

подхватывая телефон одной рукой и тут же укладывая его в выемку между ухом и шеей, чтобы как можно скорее вернуться к своему пирогу и добавить еще одну щепотку корицы и ложечку сахара. К огромному удивлению, по ту сторону провода ее ждал не хриплый мужской голос, а учтивый кашель и тихое, но решительное:

– Здравствуйте, миссис Робертсон, я ведь не ошиблась? Отлично. Мне очень хотелось бы поговорить насчет вашей дочери, если у вас есть несколько свободных минут.

– Да, разумеется, я найду время обсудить своего ребенка, – немного грубо отозвалась блондинка и ловким движением руки перелила телесного цвета массу в круглую форму. – Если вы имеете в виду средний балл по математике, то Хлоя уже получила предупреждение и взялась за голову, тем более, что там всего лишь пара троек и…

– Я имею в виду другую вашу дочь. Рэйчел Робертсон, – оборвала ее собеседница с нескрываемым раздражением. – В последнее время ее поведение очень меня беспокоит, но вы не посещаете собрания родителей, которые, между прочим, проходят каждое воскресенье нового месяца. Это моя единственная возможность связаться с вами и сделать предупреждение.

Обе женщины замолчали, и в комнате вновь стало слишком уж тихо – этот звук (вернее, его полное отсутствие) сдавливал барабанные перепонки, вместе с тем превращая разогретый духовкой воздух в густой кисель. Джанетт на мгновение оторвалась от укладывания яблочных долек, открыла нараспашку окно и чуть не задохнулась от окружившей ее свежести морозного воздуха. Грязь на улицах давно подсохла, и город снова сковал мороз – казалось, он пропитал насквозь асфальт и размоченные старые листья, застыл в них, и теперь от даже самой маленькой веточки или листка исходит сильнейший холод, словно в этом и есть вся сила бесснежного декабря. Никто еще не задумался об украшении домов: они так и стояли посреди опустошенных улиц, как немые статуи, заставляя при одном только взгляде на них сжиматься и стучать зубами от неприкрытого отвращения. Идеально ровные стены, закрытые окна, (чтобы внутрь не попало ничто, напоминающее об ужасной погоде), серый блеск дверей… Только некоторые жилища, расположенные ближе к центральному парку, радовали уставшие глаза прохожих светом мигающих гирлянд и зелеными венками над входом. Бостон словно затих, замер в таинственном предвкушении чего-то пугающего и нового, и даже автомобильные гудки стали раздаваться на шоссе куда реже, чем это было в разгар бурой осени.

Джанетт все же закрыла окно и вернулась к незаконченному пирогу.

– В таком случае, я внимательно вас слушаю, – ответила она как можно более сдержанно, в мыслях прогоняя другой, уже готовый сорваться с языка, ответ (В отличие от тех родителей, которые находят время сидеть в душном кабинете на квадратных стульях (а после еще целые сутки жалуются на боли в спине и пояснице, я обеспечиваю собственную семью и, видите ли, лишаю себя удовольствия провести в компании галдящих дамочек два с лишним часа вместо того, чтобы заняться чем-то действительно полезным – к примеру, ужин сам себя не приготовит, да и Грин Лэнд клуб проводит собрания только по этим несносным воскресеньям).

– Дело в том, что… Знаю, скорее всего вам это покажется странным, но с чего бы мне врать, верно? Мы специально должны говорить о таких вещах напрямую, чтобы если у ребенка возникают какие-либо проблемы или трудности, вы, как лицо, находящееся у него в доверии, могли оказать помощь и необходимую поддержку. Рэйчел… она славная, милая девочка, однако, не перестает разочаровывать меня в последние недели. Во время уроков – эти слова просила меня передать мисс Фридман, учитель литературы, а прежде о подобном упоминал и мистер Крэйдж, наш математик – она задумчива и невнимательна; может уйти в собственные мысли крайне надолго и не слушать объяснений учителя, из-за чего впоследствии возникнут трудности с усвоением изучаемого материала. Я осознаю, что это, наверное, нечто личное, и вы не готовы обсуждать со мной подобные вопросы, но давайте будем максимально откровенны – быть может именно это и является ключом к пониманию состояния вашей дочери. Она… выглядит подавленной, словно что-то не дает ей покоя и терзает детские мысли.