Девочка, которая зажгла солнце

Бип-бип… кажется, мой малиновый пирог пора доставать из духовки – надеюсь, тесто получится сладким и рассыпчатым, как ты любила. Пока мам, тебя становится все хуже и хуже слышно. Береги себя и не забывай почаще смотреть на закаты – быть может, это самая прекрасная вещь в жизни, а мы оставляем ее без внимания и ищем радость в чем-то другом и сложном.

Пока, перезвони мне, как появится свободная минутка».

Воображаемая трубка тихонько звякнула в тишине, а Джек выдохнул с каким-то странным внутренним равнодушием и сказал вслух, все еще лениво переставляя ноги по темной корке схваченного холодом асфальта:

– Надеюсь, ты тоже сейчас видишь это…

Он сам удивился, как легко родилось в голове это странное признание и слетело с губ, подхваченное дуновением ветра. Слова унеслись в закат, чтобы чуть позже раствориться в мягкой пелене тумана и окраситься нежно-лиловым цветом, преобразиться в оттенок настоящего счастья, которое, по своей сути, и вовсе зависит от настроения художника и его скудной палитры… Джек правда верил, что ОНА слышит; что где-то там улыбается ласково и любяще, шлет ему с тонкого запястья воздушный поцелуй и искренне, чисто смеется, потому что и вправду красивее пока не видела.

Парень настолько увлекся воображаемым разговором, что сперва не заметил, как позади него пристроилась еще одна пара ног, и теперь воздух прорезала непрерывная песня шагов старых (не)знакомцых: один шлепок, едва слышный, глухо отдающийся в ушах и больше походящий на гул одиночного эха, затем стук каблука, словно намеренная противоположность, четкий и резкий, как предостерегающий звук чего-то ушедшего, вновь мягкий шаг, а следом за ним цокот – так могло бы продолжаться целую вечность, если бы преследователь не оказался таким навязчивым. Джек брел вперед, не разбирая дороги и по-прежнему переваривая в своей голове с десяток тяжелых мыслей, а странный человек уверенно следовал за ним по пятам, словно темный стражник, охраняющий душу и тело своего хозяина. Но стоило парню на мгновение отвлечься от размышлений и бросить еще один короткий взгляд вперед, туда, где острые грани маленьких домов кромсали произведение искусства, написанное за считанные минуты и грозящееся вот-вот исчезнуть, оставив вместо себя угольное полотно бездонного космоса… Невидимый спутник тоже задумчиво вздохнул и сказал вслух, как будто для самого себя:

– Странный денек, верно? Никогда не видел ничего подобного.

Дауни повернулся и лишь на секунду в карих глазах промелькнуло настоящее удивление. По крайней мере, так показалось Роджеру, который в свете сгущающихся сумерек отчаянно пытался разглядеть в родном лице узнавание и радость. Он был одет чуть холоднее, нежели того могла позволить декабрьская погода: легкий с виду плащ и небольшая черная сумка через плечо, которая, в сочетании с лакированными каблуками, придавала ему вид заблудившегося странника викторианской эпохи. Ему не хватало лишь небольшой наспех накинутой шляпы, опоясанной кожаным ремешком, бежевой или серой лошади, неспешно плетущейся рядом, и английского акцента – тогда, несомненно, Фишер превратился бы в героя романа далекого прошлого. Вот только в Бостоне давно уже не читают такие книги, а потому Фишер выглядел крайне нелепо и непонятно для случайных прохожих.

Джек не ответил, а только слегка кивнул головой и продолжил идти к неизвестной ему цели, теперь уже поравнявшись с бывшим другом и едва касаясь своим плечом его вздрогнувшего от неожиданности плеча. Он подумал, что забавно

как быстро два некогда близких человека могут стать совершенно чужими; словно им на время выдавали проездные билеты, которые все обычно сминают небрежным движением и хоронят в пасти ближайшей мусорки, а теперь отобрали истертые бумажки с крохотными печатными циферками; они раньше могли бесконечно говорить о звездах, чувствах и самых ценных секретах, а теперь не решаются даже на короткое приветствие; как ужасно, что жизнь так поступает с людьми

идти вот так близко вместе с ним, и в то же время мыслями быть крайне далеко, там, куда редкие единицы смогут доползти, используя силу воображения. Он снова вспомнил о Шарлотте и своем несуществующем пироге, когда все тот же голос внезапно оборвал поток рождающихся в сознании картин:

– О чем ты сейчас думаешь, Джек? Только не ври – я ведь слишком хорошо тебя знаю, как бы глупо это не звучало. Просто мне всегда было интересно в подобный момент спросить человека о том, что его волнует. Но ты можешь не отвечать.

Джек улыбнулся про себя, отмечая, что теперь ватные облака пропускают через себя не теплый розовый свет, а пылают бардовым; день медленно умирал прямо на глазах, хотя еще утром казалось, что он будет идти бесконечно. Иногда всего-навсего нужно поговорить с правильным человеком, чтобы почувствовать себя лучше или увидеть что-то прекрасное, наполняя свое сердце восторгом и необъяснимым счастьем; или сделать то, о чем раньше было страшно даже задуматься; а может и вовсе ничего не делать, и в конце-концов объединить каждое из этих незамысловатых условий и сверху полить все стаканом холодного шоколадного мороженого с карамелью – чтобы понять, как немного было нужно для заполнения ноющей души. Дауни продолжил смотреть прямо перед собой, и только спустя несколько долгих минут бросил:

– Если я могу не отвечать – тогда для чего спрашиваешь?

– Надеюсь, что в тебе заговорит совесть, или человеческие ценности одержат верх над принципами слепого эгоизма.

– Тогда я скажу только, что думаю о людях и закате. Мне не стоит спрашивать, как ты тут оказался, верно? Однако, это было чистейшей неожиданностью – я даже поначалу не поверил. Слишком явные совпадения всегда попадают под подозрение самыми первыми. Так что извини, если это показалось чересчур грубым.

Фишер кашлянул в ладонь и не нашелся со словами, ровно как и Джек. Теперь они оба шли по убегающей вдаль серой полосе, шагали в пустоту, сами не зная, для чего передвигают ноющие от приятной усталости ноги. Это все им казалось ненастоящим, будто они являются частью некогда завершившегося любимого сериала; но проносящиеся с шумом машины убеждали об обратном, наступающая темнота и вспыхивающие один за другим фонари у самой проезжей части тоже не оставляли ни малейших сомнений, и все же они не обращали на детали внимания. Убегали в вечернюю тень голые деревья. Горящая впереди ярко-желтая вывеска забегаловки ослепляла и притягивала к себе случайных прохожих, как огромная лампа собирает вокруг целые тучи крошечных мушек. Обоим хотелось молчать и все же о чем-то заговорить, забыть в одно мгновение, что между ними когда-то рухнули прежние стены, и пожать знакомую руку, но… Они по-прежнему шли в тишине, окруженные скрежетом шин и цокающими шлепками двух пар ботинок, и каждый чувствовал себя одиноким, несмотря на присутствие другого.

«Тишина скована не людьми», – пришло внезапно в голову Джеку и начало вращаться из стороны в сторону, пока не повернулось необходимым ребром. «Ее кто-то другой сделал – я в этом более, чем уверен. Какие-нибудь эльфы из детских сказок или… она появилась сама по себе, как сок лунного света или невидимый стрекот сверчков в ночной траве. По-моему, она одна из самых лучших творений за всю человеческую историю – можно послушать самого себя, посмотреть в глаза человеку, а тишина за него расскажет самое сокровенное и запретное – и все это без единого звука, будто сотканное из мыслей и окруженное непередаваемой сладостью мудрости и торжества. Но в тишине и с ума сходят… Значит, такие люди слишком много хотели сказать миру, но держали все внутри, и в конце-концов оглохли от нескончаемого гула голосов и множества безумных догадок. Умереть в такой тишине страшнее всего. Она невыносима».

– Знаешь, Джек… – блондин замялся на секунду, будто бы собирая разбежавшиеся мысли, и продолжил еще тише обычного, даже не пытаясь перекричать шум колес. – Я бы хотел познакомиться с тобою заново. Забыть обо всем этом… Ну, ты понимаешь.

Дауни кивнул и вспомнил только сейчас, что должен был принести Мэй конфеты к ужину (который, скорее всего, уже оказался испорченным). Он вдруг осознал, что совсем не спешит домой к неизменным лицам нисколько не родных ему людей, а чувствует себя спокойно здесь, посреди неизвестной ему улицы в компании человека из прошлого. И это ощущение согрело живую кровь, погрузило парня в пелену странного уюта и умиротворения, а потому он не стал долго затягивать с ответом и осторожно произнес:

– Я тоже. Правда, забывать вовсе не обязательно. Так какими судьбами ты здесь оказался? Только не говори, что шпионил от самого парка.

– Еще бы… Мне нужно было распечатать фотографии для проекта – кажется, они закрываются около семи часов, и я должен был вот-вот успеть к назначенному времени. Вернее, фотокарточки старого формата – такие, что прикрепляют в серые газетные выпуски. А потом увидел твою спину и подумал, что нужно подойти и сказать хоть что-то. Забавно, но я брел за тобой с добрые десять минут и все никак не мог решиться окликнуть или обогнать – не поверишь, но это было невероятно сложно. Правда. Но, как видишь, если бы я этого не сделал – ничего и не случилось бы. Иногда стоит попытаться, ведь пока не задашь вопрос, вероятность получить «да» нулевая.

Фишер улыбнулся собственной удачно сказанной фразе и сделал почти непринужденное лицо, и все же видно было, как он нервничает и буквально клещами выдавливает из себя подобные шутки. Тогда Джек решился. Он внезапно подумал, что только так можно спасти их и без того паршивую ситуацию, и все должно получиться… «Кто бы мог подумать, что строить разрушенный мост заново может быть так трудно». Но кирпичи уже царапают нежную кожу рук, и остается немногое: одним движением сбросить их себе на ноги и сдаться, скрыться, исчезнуть навсегда (по крайней мере на долгое-долгое время) или… выстроить, наконец, первый кривой ряд этой стены.

Мама всегда говорила ему быть смелым и не стыдиться искренности. Видимо, этот совет получил возможность на небольшую проверку.

– Кстати, как там твоя шоколадная диета?

Фишер поначалу сощурился и заглянул другу в лицо, как бы проверяя, он ли это сказал, и к чему вообще задавать такие вопросы. Джек постарался выглядеть как можно серьезнее, хотя свет от вывески, ослепляющий его справа, делал глаза в несколько раз темнее, а щеки более впалыми, из-за чего парень походил на безумца.

– О чем ты?

– О твоей шоколадной диете, – механически повторил Джек и скорчил улыбку, однако, вышло хуже прежнего. – Тебя удивляет этот вопрос?

– Немного. Обычно людям нужен какой-нибудь повод, чтобы лишиться рассудка и начать нести чушь, а ты… С тобой куда проще – или все дело в запахе сырной пиццы? Ну, раз я вспомнил про пиццу, мы обязаны взглянуть на меню, у меня как раз остались десять долларов от проекта. Ты же вроде бы ее любишь, да? Или я начинаю забывать банальные вещи. Так что ты там спросил? Ах, моя диета… Недавно приезжала мама, и ты не поверишь, какой скандал она устроила, когда открыла мой холодильник – сказала, это удивительно, как я еще не умер от сахарного диабета. Ну и добавила, что искренне завидует моей довольно-таки стройной фигуре. Конечно же, я не стал говорить ей, что на обед съел всего один маффин…

Они говорили бесконечно; казалось, предметы для разговоров вот-вот закончатся, а они выдумают себе новые, только бы не кончался этот удивительный день. Пять минут мысленных колебаний, две сомнений (потому что видов пицц было около десяти, а манящие фотографии будоражили оголодавшее воображение), еще несколько на короткий заказ и ожидание… Если бы раньше покупка еды занимала такое количество драгоценного времени, они бы сделали дистанционный заказ и не стояли около кассы впустую. Но теперь все было совсем иначе, и каждая лишняя минута без суеты пролетала так быстро, будто ее и вовсе не существовало.

Когда парни продолжили свою маленькую прогулку, уже стемнело. Некогда прекрасный закат погас, как исчезает в темноте дрожащий огонек восковой свечки, и теперь был похож на черный измазанный лист, лишь у линии горизонта все еще отдающий глубоким фиолетовым свечением. Не было не единой звезды, и только луна белела на ночном полотне большим округлым недоразумением, освещая путь, потому как линия фонарей закончилась еще милю назад. Джек и Роджер шли, не переставая спрашивать и рассказывать, иногда отправляли в рот очередной кусок и перекладывали остывающую картонную коробку из одних рук в другие, чтобы каждый мог ощутить жесткое тепло озябшими ладонями. И хоть сам вкус был не особо замечательным – как будто вместо положенных двух кусочков сыра уместили половину, скрыв пустоту поджаристым тестом – Дауни мог с уверенностью отнести эту пиццу к числу лучших, ровно как и небо над городом, и воздух, и жующего рядом с ним человека; все лучшее совсем близко, стоит лишь протянуть руку. Один раз только парень дернулся в охватившей его догадке, прожевал сырную тянучку и спросил немного виновато:

– Фотографии, Роджер. Ты забыл про свои фотографии. Мы что, потратили все в закусочной? Нет, подожди, нам нужно вернуться; я заскочу домой и верну все до цента, может, еще успеем…

– Не нужно, – остановил его невероятно спокойный голос. Блондин посмотрел на друга так, словно впервые увтдел перед собой настоящего идиота с небольшой пояснительной табличкой на шее. – Мы все равно опоздали, так к чему портить вечер? Признайся, ты ведь не думал, что все может получиться так просто и без какого-либо плана и предупреждения? Что так вообще бывает?

– Никогда не думал.

Он хотел добавить что-нибудь еще, но понял, что и без того слишком много было брошено бесполезного и пустого. Ему вдруг представилось, что вся жизнь существует только ради таких коротких дней, которые проживаешь в ожидании похожих следующих, и все ищешь какой-то знак или послание, а все происходит неожиданно, обрушивается прямо на голову и заставляет истерично расхохотаться. Оказывается, склеить старую дружбу можно расплавленным сыром. Открыть в себе художника способен каждый, кто хоть раз увидит глазами ночное небо. Можно… молчать, и в то же время говорить этой тишиной бесконечно много, миллионы выдуманных историй о несуществующих на самом деле людях и событиях; рисовать красками лишь потому, что хочется; признаваться в своих чувствах и не бояться быть отвергнутыми.

Можно жить каждый день, наслаждаться им, наполнять сердце, чтобы потом распечатывать старые карточки и не жалеть о простых глупостях. «Кто-то сокрушается, что вовремя не сказал что-то важное и судьбоносное; другой удивляется, почему потерял молодость за книгами, не разу не проведя бессонную ночь в компании действительно хороших людей; моя мама говорила, что никогда не видела лесных ландышей… Я жалею только, что не все успеют это понять в самый нужный момент, забыть о правилах и по-настоящему улыбнуться собственной жизни. Мне нравятся люди, с которыми я чувствую себя счастливым. Нравится нежиться в объятиях памяти, а не давиться слезами и воспоминаниями. Нравится отдаваться моменту, растворяться в нем без остатка и осознавать, что другого такого не будет никогда, как бы я не желал повернуть назад время и что бы не делал.

Мне нравится дышать свежестью ночи, есть любимую еду и болтать без устали о пустяках, шатаясь на нетвердых ногах под куполом кромешной темноты.

Мне нравится жить, правда, и я хочу рассказать об этом всему миру, только бы кто послушал».

Глава 34

Люди придумали праздники, чтобы на время забыть о насущных проблемах и гложущих их заботах. Они как бы окунаются в сделанный собственными руками мир, который неизменно рассыпется на следующий день, оставив внутри приятное чувство чего-то светлого и радостного. Окружают себя искусственным счастьем, чтобы возвращаться в привычный серый мир было не так тяжело и печально, а после каждый человек вновь тешит себя мыслью о следующем торжестве и держится за нее, как за спасительную веревку в закипающих морских волнах. Тогда к чему это все?

С самого раннего утра весь дом Робертсонов был на ногах, и то же можно сказать о каждом доме в охваченном суетой городе. Люди звонили, разбрасывали в морозный воздух сотни поздравлений и пожеланий, чтобы этими только словами можно было довольствоваться до следующего Рождества или хотя бы Пасхи; закупали продукты для будущих столов, и, скорее всего, Бостон лишился доброй трети всех имеющихся запасов продовольствия – с витрин в считанные часы исчезали грозди спелых бананов, румяные яблоки и целые коробки солнечных апельсинов, в сумки бережными руками укладывались яйца, бутылки молока, творог, специи и приправы, на спины мужчин взгромождались целые сетки свежего мяса, из больших тряпичных пакетов выглядывали любопытные головы уже ощипанных гусей, индеек, а из некоторых даже виднелись поросячьи копытца… Маленькие дети плелись вслед за родителями и осторожно придерживали обеими ручками сладкие кульки разноцветных сухофруктов и шоколад, а кто-то гордо нес покрытый взбитыми сливками торт, а другие пробегали мимо с коробками имбирного печенья или рассыпчатыми кексами. Будто весь город разом решил устроить пир – к полудню прилавки опустели, и жители также исчезли с некогда шумных и оживленных улиц, закрывшись в своих чудных замках и колдуя над волшебными блюдами.

Если сейчас выйти на улицу и, узнав о том, что Рождества больше не существует на всей планете, закричать во весь голос такую новость, тебя посчитают сумасшедшим. Даже пусть это и однозначная правда, а не чья-то глупая шутка, люди продолжат во что-то верить, однако, будут сидеть за столами с чуть более поникшими лицами.

То же забвение опустилось и на семейство Робертсонов, которые начали шумные приготовления еще ранним утром – казалось, будто каждый охвачен лихорадкой и теперь мечется, не в силах избавиться от жара и зуда. Праздничный стол готовился с таким размахом, как если бы вся улица собралась присутствовать за ужином и пробовать каждое из приготовленных заботливыми хозяйками блюд; Элиот благополучно уехал за шампанским и лимонадом для девочек (грушевый вкус чего-то торжественного и светлого), а Джанетт и Хлоя суетились над продуктовыми пакетами, словно две колдуньи над своими сундуками с сокровищами.

Рэйчел с самого начала этого дня относилась к таким приготовлениям с некоторым сомнением и осторожностью. Ей казалось, будто поддельная суета и веселость давят на грудь, вжимают что есть силы в землю и не дают сдвинуться с места; превращают девчоку в воображаемого заложника и заставляют есть индейку, славить Господа и распаковывать подарки, передариваемые из года в год каждый раз другими руками. Однажды, в далеком детстве (о котором каждый ребенок говорит с такой важность в голосе, будто прожил целых пятьдесят лет вместо десяти и готов поделиться с миром древнейшей историей) в гости к Робертсонам приехала подруга Джанетт, Эшли Вилсон – она приезжала к кому-нибудь на святой праздник, чтобы не беспокоиться об угощениях и хорошей компании, но и ее саму всегда ждали с нескрываемой радостью. Эшли могла без зазрения совести отпустить непристойную шутку, сказать глупость, и только после короткого замечания осознать суть сказанного; однако, ее всем сердцем любили и ждали, ведь кто еще не скупится на хорошее вино к накрытому столу и бесчисленные роскошные подарки хозяевам. Сама она пережила тяжелый развод (и вспоминала об этом с доброй, но грустной улыбкой на постоянно сухих и потрескавшихся на морозе губах), смогла удержать двух близнецов под материнской крышей и больше никогда с ними не расставалась, таская деток в гости и на прогулки с близкими подругами.

Рэйчел они не нравились – точнее, в ее юной душе извечная любовь к каждому живому существу на планете начала медленно угасать, уступая место любопытству и наблюдательности. Эти же двое иногда были с ней ласковы и добры, а порой подстраивали злобные шутки, ведь известно, что старшим позволено все и везде – они могли с чувством гладить ее голове, а затем поджечь кончик волоса и броситься прочь, крича на бегу, что «Рэй горит, мамочка, Рэй горит, как живое пугало!». Потому она начала бояться их. Правда ведь, что человека пугает все плохое и непонятное, и он скрывается в коридорах собственной души, залечивает там глубокие рваные раны, а затем снова показывается наружу, счастливый, живой, но со страшными рубцами-шрамами на некогда гладком теле.

Тогда тоже было Рождество – три года назад Вилсон привезла шипучее, детей и маленькие коробочки, которые полагалось открыть только поздней ночью, когда хор произнесенной молитвы уже достигнет ЕГО ушей, и на небе в знак благодарности зажгутся звезды. Погода стояла пасмурная. Дул сильный ветер, перебирая комья едва коснувшегося земли снега, подбрасывал молочные клубы и ронял в окна домов, оставляя на стекле витиеватый узор или огромный сугроб. Девочка хорошо помнила, как

сидела на своей кровати после сытного ужина, а на губах до сих пор держался восхитительный вкус творожной запеканки и бисквитных кексов; на месте Хлои пристроилась Джина, старшая из близнецов, а юный Гарри расположился на полу и держался за набитый доверху живот – так, словно мальчика вот-вот разорвет что-то невидимое и начнется красивейший фейерверк прямо посреди комнаты. Девушка скучающе обежала взглядом чужие тумбочки и, заметив около рыжеволосой знакомой нераспакованную коробочку, тихо спросила:

– А что тебе подарили на Рождество? Это ведь мамин подарок, правильно? Она всегда дарит их в таких упаковках и обвязывает бантами. Давай, ну же, открой сюрприз и покажи, что там!

Но Рэйчел отрицательно покачала головой и взяла вещицу в руки. Ей отчетливо запомнился странный взгляд, которым обменялись близнецы: их одновременно появившиеся в полумраке комнаты кривые улыбки и синхронный кивок, который, быть может, на самом деле не больше игры воображения. Несмотря на это, Джина спокойно продолжала:

– Ты не думай только, что мы всего-навсего хотим посмотреть твою несчастную коробку – прячь на здоровье, у нас самих есть такие же, в два или три раза больше и ярче! Мы просто хотим помочь тебе, милая, и спасти от нехороших вещей. Вряд ли кто-нибудь тебе рассказывал об этом, но Рождество имеет обратную сторону, как начищенная с одного только бока монетка; хорошие дети получают сладкие кексы и поют песни в честь Творца, а другим ночные черти всячески мстят, оборачиваясь игрушечными существами и подкарауливая ни о чем не подозревающих малышей. И если у тебя там…

Но девочка уже ее не слушала: руки сами тянулись к заветной коробке, пальцы чуть подрагивали в нескрываемом нетерпении, и вот голубая лента мертвой змеей опустилась на ковер, а крышку подняли легким движением. Поначалу, глядя на содержимое упаковки, Рэйчел не знала, что ей делать – радоваться своему подарку или же нет, но, увидя на лице старшей подруги неподдельный ужас (который в темноте показался еще более искренним и естественным), отбросила сюрприз в сторону.

Из небольшого бардового квадрата, почти кроваво-коричневого в свете бледных лунных лучей, показался шоколадный кролик размером с небольшую ладонь; на нем был жакет белого цвета, сделанный также из шоколада и крошечная съедобная шляпка, перевязанная поверху мармеладным бантом. Темные круглые глазки-бусинки, которые едва было видно в общей сладкой массе, отрешенно уставились в потолок комнаты. Это… должно было быть подарком, несущим счастье, а вышло ужасающим призраком в оболочке из шоколада, взирающим на мир и людей крохотными темными точками. Вилсон чуть ли не закричала, зажимая рот тонкими пальчиками:

– Видишь! Я говорила тебе! О Боже, Рэйчел, что же ты натворила…

– Что это такое? – девочка обняла себя руками в попытке унять зарождающуюся в душе панику. Джина только шумно сглотнула и медленно начала свой рассказ, делая в необходимом месте паузы и тем самым пугая маленькую Робертсон еще больше. Гарри почему-то тихо засмеялся, но мигом закусил губу и все оставшееся время прятал лицо за ладонями.

– Шоколадный заяц, видишь же. Но это на самом деле обман. Таких дарят непослушным детям на Рождество те самые страшные бесы: они в самые темные ночи (как сегодняшняя) превращаются в мохнатых чудовищ и съедают своих маленьких хозяев или, если кто-то откусил хоть кусочек проклятого шоколада, убивают детей изнутри, прямо через их животы. А такая игрушка – своеобразный знак того, что монстр вот-вот собирается напасть на тебя, правда, он предупреждает ребенка заранее, за несколько часов до своего прихода. Оставляет в каком-нибудь видном месте кусочки надломанного печенья и с десяток крошек. Бог не любит грешников, а значит, ты плохо себя вела, Рэйчел, и теперь за тобой придут ночные черти…

Рэй громко завизжала в самой настоящей истерике и выбежала из комнаты, бросаясь к маме в объятия, но ничего не рассказывая ей об ужасном подарке. Она просто крепко-крепко прижалась к родной груди и начала плакать, на все заботливые вопросы отвечая, что «не хочет спать и не будет ни за что есть шоколад, никогда больше не будет и станет самой хорошей девочкой». Спустя несколько минут послышались торопливые шаги, и по лестнице вниз сбежали близнецы, пряча руки за спины пижам и о чем-то тихо переговариваясь между делом. Они тоже не стали говорить лишнего, а только взяли себе по еще одному куску праздничного торта, не переставая поглядывать на плачущего ребенка.