Девочка, которая зажгла солнце

«Это самые красивые глаза, которые я когда-либо видел…» – подумал про себя Дауни, забыв, что он вообще прежде хотел сказать. «Почему мы не можем просто на мгновение помолчать, тихонько постоять вот так, как сейчас, и дать мне шанс запомнить это выражение навсегда? Разве я многого прошу?»

Вместо этого он с большим трудом оторвался от двух почти немигающих радужек и неуверенно ответил:

– Да, но ты сама не знаешь, о чем говоришь. Ты никогда не переживала нечто подобное, тебе…

Он остановился, так как ожидаемая после этих слов ярость мгновенно притупилась, превратившись лишь в жалкий отголосок, все еще отчаянно скребущийся в заполненной мыслями голове и противно пищащий, как испуганное животное. Но девочка этого как будто не заметила и перебила его по-прежнему спокойным, немного неестественно-жутким голосом, пробираясь вперед по заваленной тропинке:

– Знаешь, я давно хотела тебе кое-что рассказать. Еще с самого нашего знакомства показать это место, но не было подходящего повода, или я вечно забывала – не знаю даже… Но теперь самое время, да? – рыжеволосая нырнула под наваленную кучу веток и стволов, едва заметным движением руки маня парня вслед за собой.

И Дауни глубоко вздохнул, пригнулся как можно ниже, чтобы не поцарапать о сучки лицо – на другую сторону вылез весь взъерошенный и чихающий от пыли и старой трухи, посыпавшейся на него сверху. Глазам открылась небольшая поляна, сплошь покрытая ковром из листьев всевозможных цветов: от ярких желтого и красного до тошнотворного коричневого и гнилого черного, как будто все оттенки собрались разом и закрыли собой почву, не давая ей даже вздохнуть своей тяжелой массой. Рэйчел прошла к лежащему на боку пню и осторожно присела на самый его краешек, возобновляя прерванную речь:

– Тебе остается только сесть и слушать как можно внимательнее, Джек. Не думай, что я возомнила себя всезнайкой, которая собралась учить жизни человека на несколько лет ее старше и опытнее, но… Выскажешь свое мнение после, когда я закончу, хорошо?

Она снова взглянула на молчащего брюнета и, получив его быстрый кивок, продолжила:

– Это было не так давно, но прошло достаточно по моим рамкам времени, чтобы отнести момент к прошлому и вспоминать с легкой улыбкой. Когда мне было семь или восемь, мы часто приходили сюда, именно на это место: мама брала большую походную корзину и каждый раз на предложение отца добраться на колесах и со всеми удобствами, отвечала невозмутимо: «Ты упрощаешь жизнь, Элиот, а я пытаюсь этого избежать. Просто было бы пойти в забегаловку и купить детям по бургеру, сесть у окна и смотреть на серый Бостон, проезжающие мимо машины и думать уныло о том, насколько скучны и однообразны все выходные. Именно поэтому мы идем в лес пешком, а я приготовила обед для прогулки вместо того, чтобы воспользоваться услугами ресторанов быстрого питания». Говоря это, она не замечала, как ее лицо приобретает какое-то волшебно-торжественное выражение, и я с восхищением шла за ней по тропинке на нашу поляну. Наверное, кроме нашей сумасшедшей семьи, здесь и вправду больше никого не было. Ну, грязь, холод, сырость и все такое… – Рэйчел шутливо поежилась в своем светло-коричневом пальто до колена и продолжила рассказ. – Так что всегда, когда мы сюда приходили, даже если день был светлый и теплый, никто не посягал на наше уютное местечко – а большего и не требовалось. Мы расстилали принесенный с собой коврик или полотенце, и каждый начинал заниматься каким-то важным делом: Хлоя помогала маме сервировать «стол», и они вместе заботливо раскладывали тарелки, вилки, стаканы, извлекали из продуктовой корзины фрукты, нарезанные ломтики хлеба, сыра и ветчины, иногда даже листы салата и томаты, которые на самом деле никто не ел. В это время папа настраивал гитару, принесенную в большом чехле наподобие школьного рюкзака – проводил пальцами пару раз по звенящим струнам, дожидаясь нужного ему звука, что-то крутил и бормотал про себя…

Ты спросишь, а что же делала я? Маленькой милой Рэйчел позволялось не принимать участие в общих приготовлениях. Я могла приподнять кусочек тоста, понюхать его и вернуть обратно на тарелку (как говорила мама, притом смешно морщила носик); тогда я была уже очень и очень далеко от своей семьи. Смотрела на падающие листья и представляла себя всесильным вихрем, таким безумным и прекрасным, а в весенней грязи и летнем зное видела только лучшее, то, до чего другие, к сожалению, слепы. Для меня это был не просто отдых на природе – нет, я всем сердцем чувствовала единство нашей дружной семьи, слышала его в папином монотонном скрипучем пении под легкую музыку, ощущала, проводя рукой по тем же самым листьям на земле или откусывая очередной сэндвич. Не поверишь, но мне казалось, что эти склизские ломтики и квадраты – самое вкусное блюдо, а потому жмурилась от счастья под звучащие в свежем воздухе аккорды и думала, что так и будет всегда, каждый выходной каждого года моей беззаботной жизни.

Робертсон ненадолго умолкла, поддаваясь охватившем ее воспоминаниям, и парень заметил в дивных глазах мягкую тоску вместо ожидаемой радости от приятных мыслей. Он хотел уже было спросить, почему же она с такой грустью вспоминает те дни, но не успел. Девочка поводила ногой по осеннему ковру, расковыряв его до середины носком своего кроссовка, а после все же приступила к недосказанной истории:

– Но потом мы все реже и реже стали собираться на наш пикник и больше времени проводили дома. Папа начал работать за компьютером, и у него больше не было необходимости выбираться на улицу так часто; мама поначалу ругала его за это, но все же смирилась и тоже поддержала такой пассивный образ жизни. Мы больше не ходили в лес, не раскладывали наше полотенце и корзину со вкусностями на этой лужайке, не роняли в ночной воздух тихие смешки и разговоры под мычание гитары, мы… Это, казалось бы, такая мелочь – на место обычного развлечения спокойно может прийти другое, быть может, куда лучше, интереснее, но меня было не остановить. Какие скандалы я устраивала, Джейкен! – девочка стыдливо отвернулась от друга и чуть более грустно добавила: – Могла не есть даже несколько дней только из-за того, что родители отменяли нашу прогулку! Тогда я считала, что мои капризы и прихоти что-то значат и могут повлиять на ситуацию, но, как оказалось, это было неплохим заблуждением – ничего не изменилось. Совсем. И постепенно я начала с этим смиряться.

Джек осторожно кашлянул, думая, как бы вставить в этот бесконечно льющийся поток слов собственную фразу, и, когда такая возможность все же появилась, застыл с раскрытым ртом. Как будто все накопившиеся в его голове за время длинного рассказа прежде яростно желало вырваться наружу и быть услышанным, а теперь в страхе сжалось где-то посередине дрожащего горла, никак не желая показываться на свет, лишь затрудняя и без того тяжелое дыхание. Он перевел взгляд на листья, прилипшие к шнуркам ботинок, и в задумчивости начал отдирать их, попутно разглядывая и прокручивая несколько раз между пальцев.

Ну же, почему молчишь? – подначивал внутренний голос, и проницательные глаза Рэйчел медленно моргнули, как будто услышав эту фразу и с ней тут же соглашаясь. – Разве не ты хотел задать этот вопрос вслух? Разве не вынашивал его в себе уже который день, чтобы озвучить именно в такой ситуации? Лучшего момента не будет, парень. Давай, спроси ее. Можем сделать это вместе, если у одного тебя не хватает смелости. Посмотри на нее, затем встань с этого места и отчекань, только так, чтобы она обязательно услышала каждое слово со всеми его интонациями и смыслами. Я НЕ ХОЧУ СЛУШАТЬ ЭТОТ БРЕД, ЯСНО ТЕБЕ? МНЕ ГЛУБОКО НАПЛЕВАТЬ, ЧТО ЗА ТРАДИЦИИ БЫЛИ РАНЬШЕ У ВАШЕЙ ЧУДАКОВАТОЙ СЕМЕЙКИ, И ВООБЩЕ, У МЕНЯ МНОГО ДРУГИХ ВАЖНЫХ ДЕЛ. А ЕЩЕ МНЕ ВСЕ РАВНО ДО ТВОИХ СЛЕЗ, ДО ТЕБЯ И ТОГО, ЧТО ВОКРУГ – Я УСТАЛ ЖИТЬ, А ТЫ ТОЛЬКО ЕЩЕ БОЛЬШЕ ДОВОДИШЬ МЕНЯ СВОИМИ ФИЛОСОВСКИМИ РАЗГОВОРАМИ И ТЕПЛЫМИ ВОСПОМИНАНИЯМИ. БЫТЬ МОЖЕТ, Я НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ ОБ ЭТОМ СЕЙЧАС. МНЕ БОЛЬНО, ПЛОХО И ГРУСТНО, ТОГДА ПОЧЕМУ ТЫ ЛЕЗЕШЬ КО МНЕ С ЭТИМ И ПОЗВОЛЯЕШЬ СЕБЕ ВОТ ТАК ПРОСТО НАСМЕХАТЬСЯ НАД МОИМ ПРОШЛЫМ? Вот так ты и должен сказать – иначе ничего не выйдет.

Но Джек все же промолчал, ведь

он не хотел видеть улыбки, этого осуждающего и немного опечаленного выражения; нет, она бы ни в коем случае не позволила себе злиться, а на лице смогли бы расцвести разве что несколько слезинок – тогда пришлось бы пальцами поднимать застывшие жемчужины с земли, искать между вороха листьев, веток и застывшей грязи, и после умолять о прощении, возвращая украденное в чужие холодные руки

на ум пришла одна только банальная фраза:

– А что было дальше? Все наладилось ведь, так?

– Какой же ты забавный, Джейкен. Думаешь, у добрых историй всегда обязателен не менее миролюбивый конец? Ведь по сути даже человеческая жизнь – одна большая сказка с неизвестными главами впереди, которая также закончится смертью, и книга схлопнется на последней странице. Не задумывался об этом?

Что случилось потом… Моя короткая история подходит к своему концу. Никто больше не потакал плаксивым желаниям маленькой Рэйчел, и даже Хлоя на меня странно смотрела. Как-то по-другому, с легким укором, но мне казалось, что она просто не понимает масштаб происходящей трагедии. С тех пор не состоялось ни одного пикника, представляешь? Но это не значит, что я и вовсе забыла об этих чудесных частичках прошлого – было бы глупо с моей стороны, правда? Я все помню. До самых мельчайших подробностей. Просто вместо того, чтобы жить настоящим с моей семьей, я, приходя сюда, окунаюсь в воспоминания и позволяю себе немного погрустить. Самую малость. Это именно то, что бывает иногда нужно. Я сажусь на это самое место, закрываю глаза и начинаю думать обо всем, что только может появиться у меня в голове. Но чаще всего это только отрывки из прошлых лет – либо запах жареного мяса на гриле, хруст салатных листов и тихое бормотание незнакомых мне людей с похожими на мой голосами; или же образ мужских пальцев, перебирающих гитарные струны и вытягивающих из них волшебные звуки, так нежно и плавно, словно грубые подушечки не барабанят по ним что есть сил, а чуть видимо касаются. Иногда я четко вижу себя в своем настоящем возрасте в кругу близких – ощущаю, как папа смеется над удачной шуткой Хлои; как мама расчесывает мои волосы и вплетает в них длинные стебельки одуванчиков – но так случается редко. Чаще всего я просто сижу в невидимой тишине и ни о чем стараюсь не думать, сохраняя чудесную пустоту вокруг себя. Это как горьковатое лекарство для души; попробовав всего капельку, меняешь что-то внутри себя и начинаешь ценить настоящие моменты еще сильнее и рьяно защищаешь их от воспоминаний прошлого. Теперь ты понял, что ты делаешь не так?

Дауни с сомнением посмотрел на свои руки, как будто не желая признаваться в том, что истина, донесенная ему маленькой рыжеволосой девочкой – не что иное, как правда. Он только перевел рассеянный взгляд с Рэйчел на себя, с собственных ботинок на серое небо и обратно, выдохнув едва слышно в сырой воздух:

– Да, но я не могу этого изменить… Не могу, Рэй, это уже невозможно исправить. Каждый раз, стоит мне обратиться к прошлому, я обязательно вспомню ЕЕ, то, как я был тогда счастлив, какая семья была у меня, а я не замечал этого и спокойно жил… И это тяжело, очень, когда я каждый день возвращаюсь в реальность и пытаюсь найти в себе хоть какие-то причины не завизжать от ужаса, не разорваться в диком крике, и вместо этого мягко улыбнуться, сказав: «Мне нравится эта жизнь. Правда, нравится».

– Тихо… давай не будем сейчас об этом. Ты внимательный слушатель, а я миролюбивый рассказчик с целыми мирами в крошечной голове, помнишь? – девочка улыбнулась и склонила голову набок, как бы довершая сказанное этим странным жестом. – Дело в том, Джейкен, что я испытывала светлую грусть, которую никак нельзя сравнить с переживаемым тобой ужасом. Это сродни чему-то легкому и невесомому, когда чувствуется внутренний подъем; ты можешь видеть мою печаль – мягкого светло-голубого или мятного цвета, а пахнет она как-то по-особенному, чем-то едва уловимым и сладковатым, свежим, как только что сорванный лист сирени. Она не тянет душу, не ноет отчаянно и не бьется птицей внутри меня, разве только тихим шепотом зовет и слегка колышется между ребер. Я сама иногда обращаюсь к ней, если чувствую, что пришла та самая пора погрустить – время, когда тянет идти сюда, на эту полянку, и долго-долго сидеть с закрытыми глазами, не замечая, как по щекам бегут горячие слезы…

Джек на мгновение отвлекся и принялся водить по мысленному холсту пальцами, выводя в своей голове новую, состоящую из только что услышанных образов картину. Это не составило большого труда, ведь его сознание само расчерчивало белый лист острыми зазубринами и плавными дугами – парню оставалось разве что сделать первый штрих и дать полную волю воображению. Вот пальцы сами потянулись вперед, и с мольберта на брюнета посмотрели те самые веселые и одновременно серьезные глаза, в которых было спрятано столько всего невозможного и необъятного, а теперь зелеными волнами растеклось по бумаге; следом появились очертания носа и приоткрытых в улыбке губ, россыпь коричневых веснушек на бледных щеках, полосы скул и огненный вихрь волос – казалось, вот-вот эта девочка удивленно моргнет и бросится прямо на своего создателя, оставив после себя яркий рыжий след из осенних листьев и смеха… Рука дрогнула, и из больших глаз покатились не менее крупные слезы, полу-прозрачные кристаллики света прочертили по лицу две блестящие дорожки и застыли, не дойдя до линии рта. И Дауни долго еще смотрел на получившуюся картину, ощущая, как волнуется грудь, а Рэйчел будто отделяется от мертвого холста и появляется перед ним еще ярче и четче, нежели раньше – такая прекрасная и солнечная, стоит перед ним, не решаясь вздохнуть и пошевелить нарисованными пальцами.

А что, если ты совершишь неверное движение? Убьешь свое солнце одним неверным мазком, к примеру, угольно-черной краски? Представь, как она смешивается с красными и оранжевыми тонами, грязной лужей перекрывает глаза и веснушки, а девочка отчаянно кричит прямо с бумаги, рвется, в то время как ты пускаешь очередную серую каплю, уничтожая собственное творение.

Дауни подумал об этом, и все внутри него испуганно сжалось. Пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы не вскрикнуть вслух, а потому парень только вцепился пальцами в ткань джинс так, что побелели костяшки; как будто именно этим он пытался защитить умоляющую о помощи нарисованную девочку с рыжими волосами от убивающих ее черных пятен.

– Можно задать тебе один неудобный вопрос? – тихо спросила Рэйчел, уловив эту перемену в лице сидящего напротив друга. – Из ряда тех, что неловко обсуждать, но они все равно рано или поздно поднимаются наружу.

– Да, спрашивай. Что угодно.

Что угодно, – повторил настойчиво голос в голове, и Джека поглотило разносящееся по ушам эхо. – Это значит абсолютно любой вопрос, услышав который, ты можешь сильно пожалеть…

«Я постараюсь ответить тебе, рыжик, но не обещаю, что у меня это получится. Почему-то именно от твоих вопросов я каждый раз теряю дар речи и замираю, так как выговорить не могу ни единого слова».

– Кому ты можешь доверить свои мысли? – произнесла вслух Робертсон и сразу же пояснила, не прекращая ворошить ногой опавшие листья. – Я имею в виду самые сокровенные, известные лишь единицам, от которых тебе на душе становится стыдно, но легко и свободно, когда делишься ими. Ведь доверие для человека очень важно. Так как бы ты ответил на этот вопрос?

Джек грустно улыбнулся и ответил, но не девочке, а своему «второму» Джеку, который тоже внимательно слушал, затаившись и не прерывая тягучих размышлений: «Я не могу сказать ей. Даже если скажу, это все равно будет неполной правдой, а иначе я снова ее расстрою. Но что она хотела от меня услышать, спрашивая такие вещи? Думала, у меня есть верные друзья, в чье число она, несомненно, входит, заботливые родители, а не их жалкое подобие в лице тетки и ее ухажора, просто люди, с которыми можно сесть где-нибудь в глубине вишневого сада и ни о чем не думать? Смотреть на увядающую природу, потягивать горячий кофе со сливками из больших кружек, укрывшись потертым старым пледом, обвести взглядом темно-желтую кайму деревьев и задумчиво обронить: «Знаешь, давно хотел рассказать тебе…» И знать, что эти слова растают бесследно в мягком осеннем воздухе, смешаются с паром от горячих напитков, но останутся у собеседника в памяти, осядут там почти невесомо, и он молча выслушает эту длинную историю жизни. Разве не так все должно быть, Рэйчел? Вот он, казалось бы, идеал, но я давно уже отстал от последнего вагона уходящего поезда…

У меня все совсем по-другому. Я захожу в сад, вижу там знакомые лица и начинаю раскрывать им свою душу с ее страхами и переживаниями, а они не слушают; говорят о погоде, пьют грушевое вино и вдыхают ароматы опавшей листвы, иногда только кивая мне в ответ и вставляя неудачное слово или фразу. И мне ничего не остается, кроме как взять свой стакан и уйти подальше от них. Двигаться вперед, пока не почувствую дикую боль в гудящих ногах, или не исчезнут вдали восторженные голоса и веселый смех – тогда только я смогу поделиться своими секретами. Расскажу что-нибудь этой черной бездне передо мной и, не дожидаясь никакого ответа, поверну обратно, в сад, чтобы вернутся к улыбающимся лицам и на их вопросительный кивок тоже слабо кивнуть тяжелой головой. Вот такая моя реальность, но вряд ли нарисованная девочка сможет сдержать настоящие слезы, если я ей все расскажу».

– Таких людей не существует, – все же ответил Дауни, ожидая, что именно сейчас Рэй закатит истерику насчет дружбы или будет разглагольствовать о доверии. Но, к его удивлению, девочка только глубоко вздохнула, словно в ее лице вздрогнул весь этот уставший от бесконечных осенних дождей лес:

– Ты в этом уверен? А как же образы внутри тебя? Разве с ними нельзя поделиться чем-то особенным? Это ведь те же самые люди, просто дополненные тобой – такие, какими ты видишь их или хочешь видеть.

– Возможно, ты права, рыжик. Впервые за все время нашего знакомства.

– А мой прототип расхаживает по темным коридорам твоего разума? – чуть более оживленно спросила Рэй, и на ее некогда серьезном лице снова расцвела детская веселая улыбка.

– Да, разумеется. Этот надоедливый маленький рыжеволосый дьявол идет впереди всех других и освещает длинный тоннель искрящимся факелом, а его глаза светятся даже ярче этого огня, заполняя стены мягким живительным светом. И сколько бы я не пытался выгнать его прочь, навсегда извлечь из головы – он всегда возвращается, несмотря на мои многочисленные угрозы и отчаянные просьбы.

Как и ожидалось, Робертсон взорвалась заразительным смехом, и невольно Джек напустил на себя счастливое подобие улыбки. Его изнутри переполнял какой-то бесконечный восторг и желание действовать, творить, воплотить в жизнь все свои самые дальние замыслы и идеи, только бы не обращаться к пустому безделью.

И сейчас, сидя на проросшем бурым мхом пне, слушая этот звон любимого голоса, то, как он раздается на весь лес между тонких стволов деревьев, теряется в них и вихрем возносится в серое небо, чтобы бесследно там исчезнуть – парень подумал, что давно не чувствовал себя так хорошо. Сознание переполняли сотни всевозможных эмоций, порой даже таких, которым он не в состоянии был дать название; они птицами бились в его голове до легкой приятной боли, но объяснить хоть одну было почти невозможно, да и не требовалось вовсе. Дауни просто смотрел на ковер опадшей листвы, дышал ранее отвратительным воздухом и думал про себя: «Почему каждый день и каждое мгновение не могут быть такими? Разве есть смысл в том, чтобы терять и страдать, проживая обыкновенные серые будни, чтобы потом удивиться даже самому простому иссохшему листу или тишине лесной поляны? Видимо, все же есть…»

Он настолько глубоко ушел в собственные мысли, что не сразу услышал и без того тихий вопрос от сидящей поблизости Рэйчел. Поэтому, услышав его повторение, брюнет коротко вздрогнул, не понимая, что делает здесь, и почему они с девочкой сидят на кусках старых деревьев – будто мысленно он был совсем в другом месте.

– Ты доверяешь мне, Джейкен? – осторожно спросил детский голос, и Джек удивился, различив каждую его интонацию и звук. В нем было и легкое волнение, смешанное с любопытством и беспокойством; та самая светлая грусть (такая неуловимая и, по словам Робертсон, прекрасная) и озорство, но разве что самая малость, капелька в огромном чане мутноватой воды – все это парень осмыслил за пару секунд, как будто внутри него открылись новые силы, о которых прежде он даже не подозревал.

Ты доверяешь мне? – шептали одновременно с тем сотни других голосов, знакомых и не очень известных;

Ты доверяешь мне? – уже громче и настойчивее спрашивала мертвенно-бледная Шарлотта с нанесенным толстым слоем грима и впавшими стеклянными глазами;

Ты доверяешь мне? – наконец, подала свой голос маленькая девочка с зажатым в ручках факелом. Она так и осталась стоять посреди уходящего вдаль тоннеля совсем одна; шумная толпа обошла ее стороной, приблизилась на секунду, украв драгоценный огонь, и двинулась дальше, бросив ее с тлеющими угольками в небольшой закрученной воронке.

– Да. Доверяю, Рэйчел. Как никому другому.

И Дауни протянул к этой малышке свои длинные страшные руки, раскрыл их в утешительных объятиях и ласково поманил к себе испуганного ребенка. «Да, да, конечно, я доверяю тебе, рыжик, как будто что-то могло быть иначе. И эта мысль захлестывает меня, так, что становится трудно дышать, будто я наглотался встречного ветра во время короткого полета». Он вдруг почувствовал, что может разжечь своими словами эти тлеющие огарки, снова превратить их в яркое веселое пламя, чтобы вместе с тем в зеленых глазах девочки что-то вспыхнуло и не угасало как можно дольше. И стал неважен окружающий на самом деле парня лес, эта поляна, мерзкий воздух, отдающий тухлым привкусом – он наслаждался спокойствием и пылающей в глазах воображаемой Рэйчел благодарностью, снова наблюдал, как взгляд из глубокого и осмысленного становится беззаботным, непринужденным и наполняется странной радостью.

Джек забылся и совершенно не замечал, как задумчиво смотрела на него настоящая Робертсон. Как она застыла, гипнотизируя его посветлевшее лицо, а тонкая линия губ исказилась в кроткой печальной улыбке – и в этой Рэйчел не было почти ничего от той, с которой Дауни сейчас говорил в своем разыгравшемся воображении. Она все время молчала, иногда шевеля ногой листья, и только грустно улыбалась в лицо ставшей тяжелой и невыносимой осени, такой же унылой и ко всему равнодушной.

Она ничего не чувствовала.

Глава 31

Во всех книжках по психологии писали, что иногда слишком глубокая озабоченность человеком необходима для того, чтобы между тем как следует понять собственную натуру и заглянуть в недосягаемые раньше части души – но Рэйчел не смогла поверить этому ни на секунду. Ей и вовсе казалось, что люди, создающие подобную литературу, сами нуждаются в помощи; иначе как можно эти самые записанные в столбцы советы проверить и отличить от надуманной с корыстными целями лжи? Как могут поначалу писать одно, к примеру: «Если вы чувствуете, что не в состоянии отпустить от себя человека и по-прежнему ощущаете к нему эмоциональную или даже физическую привязанность, с этим можно и нужно бороться. Дайте себе некоторое время, но не смейте впадать в отчаяние и становится апатичным существом, полностью отгородившимся от окружающего мира и общества – не бойтесь тратить появившиеся часы на саморазвитие и самосовершенствование». А после, в последней главе, полагая, что чересчур увлекли читателя и могут себе позволить такую выходку, наставляют: «Боль нужно пережить. Это сродни прививке, которая в будущем защитит вас от более страшного заболевания. Прочувствуйте все оттенки печали, пропустите через себя бесконечные потоки негативных эмоций, чтобы окончательно от них освободится и ощутить душевную свободу». Так нужно ли бежать от страданий или с гордостью их переносить? Видимо, этим самым людям нужна другая книжка по психологии, написанная точно такими же персонами, которые проштудировали третьих и теперь причисляют себя к настоящим гениям мысли.

Робертсон подумала об этом совершенно случайно, сидя на кухне перед полной тарелкой сырного супа и нарезанной ломтиками морковкой. Аппетит решил не стеснять своим присутствием и без того расстроенного ребенка, а потому кинулся прочь, так что теперь Рэй лениво мешала остывающую густую массу ложкой и размышляла. Сложно сказать, о чем, потому что одна мысль сбивала другую с ног, не позволяя с ней как следует разобраться, и занимала собой все внимание; ей на смену приходила другая, нисколько не приятная и не желанная; потом девочка тянулась к аккуратно разложенным на большой тарелке шоколадным кексам, слишком прекрасным и воздушным, чтобы после них возвращаться к сырному недоразумению и унылым овощным палочкам. Она уже было открыла рот, чтобы попробовать первый и, разумеется, самый вкусный кусочек, как услышала позади себя топот каблуков и недовольный возглас: