Девочка, которая зажгла солнце

– Так я задам тебе свой вопрос? – вдруг раздалось в мягкой сырости декабрьского воздуха, и Дауни не успел ни кивнуть, ни отрицательно покачать головой, как девочка продолжила слишком тихо и задумчиво, будто говорила сама с собой и обращалась только к собственному внутреннему голосу. – Из твоей жизни уходили когда-нибудь люди?

– Рэйчел, ты же знаешь…

– Я имею в виду другое, но прости, если напомнила тебе о плохих вещах. К несчастью, смерть забирает человеческое тело, но его душа остается здесь, рядом с тобой, и это можно иногда почувствовать. Пару лет назад, когда моя бабушка Пэгги скончалась от сердечного приступа, я убивалась так, как только может грустить и плакать маленький ребенок, но… Я что-то ощущала рядом с собой: когда ложилась спать, ела некогда любимые тосты с клубничным джемом или заваривала сладкий чай – она будто была рядом со мной каждую минуту дня, то как непонятный приятный запах, возникающий из ниоткуда, то что-то сродни призрачному облачку, которое появляется и мигом исчезает, стоит еще один или два раза моргнуть. Он не ушла от меня навсегда, Джейкен, по крайней мере долго еще оставалась в памяти как светлое пятно, потому… Мой вопрос немного о другом. Покидали ли тебя живые люди? Это когда человек уходит прочь, не желая больше связываться с тобой, разрывая прежние крепкие связи движением руки и руша безжалостно то, что вы вместе создавали в течение долгого времени?

Дауни сглотнул, ощущая, как мороженое стало горчить неестественным привкусом, и посмотрел себе под ноги. Он понял этот вопрос, точнее, его обратную, грязную сторону, о которой так хотелось поскорее забыть и не принимать во внимание вовсе. Робертсон смотрела на него, а в голове пульсировали сгустки живой крови, потому как эти изумительные глаза без слов твердили: «Ты знаешь, что я имею в виду, Джейкен, конечно, знаешь. Можешь прикрываться глупостью сколько угодно, но скоро говорить будет нечего, кроме как выплюнуть сухую правду. Так объясни мне, почему ты оставил все то прекрасное, что раньше составляло нашу с тобою дружбу? Неужели променял это на что-то более ценное – наши секреты, кино и то, что позволяло чувствовать единым целым двух совершенно разных людей? Ты… так запросто все уничтожил, что я поначалу не хотела верить действительности, а только выдумывала безумные иллюзии и питала себя глупыми надеждами. Я не прошу извинений или жалостливого сочувствия, мне нужно лишь понять… что не так со мною и почему ты не сказал об этом сразу».

– Я не знаю, Рэйчел… Мне пора идти.

Девочка изумленно моргнула, совершенно забыв о стремительно несущемся времени; казалось бы, еще пару минут назад до дверей лавки оставались добрые четыре или пять десятков широких шагов, а сейчас огромные буквы и разукрашенная к Рождеству вывеска скрылись позади, как и приветственный звон карманного колокольчика над прозрачной витриной. Ранее бесконечная миля подошла к концу, как и время спросить то, что должно было рано или поздно прозвучать, но постоянно откладывалось в сторону до более подходящего момента – именно то, из-за чего и состоялась эта самая тяжелая в жизни маленькой Робертсон прогулка. И Рэйчел сдалась. Опустила руки с протяжным вздохом, одним только взглядом остановила рванувшего прочь парня и спросила приглушенным голосом, будто выдирая из себя слова, как присохшую к ране кровавую корку:

– Почему ты так поступил? Начал меня избегать, думая, что я оставлю это без внимания и не придам значения всему тому, что затерялось в недалеком прошлом; отстранился, не желая даже видеть меня рядом… Перестал что-либо рассказывать… Но я не виню тебя, Джек – это выбор каждого человека, и невозможно привязать к себе кого-то насильно, только… В конце-концов все равно кому-то одному будет чертовски больно, и я рада, что ты избежал этой страшной пытки. Мне начало казаться, что все изменилось, еще давно – и верить в эти предчувствия тоже не хотелось; я просто жила как прежде, стараясь забыть многое из того, о чем до сих пор продолжаю думать. Мы перестали оставлять друг другу глупые послания, прекратились посиделки за просмотром фильма поздними вечерами, а то кафе… Я как сейчас ощущаю вкус нашего пудинга на губах, пожалуй, самого вкусного из всех, что мне доводилось пробовать. Помнишь тот кофе и бесконечные разговоры ни о чем, так, словно мы знакомы всю жизнь и встретились после очень долгой разлуки, а мне и вовсе не о чем было рассказывать, и оставалось беззаботно смеяться?

– Я больше не пью кофе, – отчеканил парень, и сам пришел в ужас от того, насколько резко вонзились в ледяной воздух эти грубые слова. Они могли бы сойти за туманную правду, сродни обмана всех и себя в самую первую очередь, но… и сейчас в раковине кухни стояла пустая чашка с коричневой каймой по бокам, из которой еще утром пили крепкий кофе и хрустели персиковыми вафлями. И Рэйчел непонятным образом увидела все это в задумчиво опущенных глазах: из сонного дома тянутся в одно место чужие друг другу люди, ворчат и с недовольными лицами усаживаются за стол, успевая вытащить из себя пару-тройку грязных словечек и оскорблений; в уголке настаиваются чай и черный, как древесный уголь, кофе в небольших чайниках, а уже спустя пару минут оба напитка появляются в стаканах; руки тянутся за сливками и сахаром, кто-то ставит на стол разогретые в микроволновке вафельные трубочки, из которых виднеется теплая густая начинка, и запахи печеного теста, крема и кофейных зерен пропитывают насквозь кухню; люди отогреваются, сбрасывают с себя маски утренней раздражительности и с довольным видом поглощают завтрак, потягивая растопленное тепло из дымящихся кружек…

– Я знаю, что не пьешь. Иногда старые привычки могут немного наскучить… Так что случилось, Джек? Просто… скажи хоть что-нибудь, хорошо? Сделай вид, что не забыл ни единого момента из прошедшего, и этот октябрь был действительно чем-то для тебя важным и дорогим. Ты сохранил в голове крупицы, к которым потом будешь обращаться в самые серые и безрадостные дни, думая, каким же ты был счастливым. Хотя бы дай знать, что это все было не напрасно… И наше знакомство… Что ты ничуть не жалеешь.

Дауни смерил некогда близкого себе человека коротким взглядом и отвернулся – но стоило только ему столкнуться с силой зеленого волшебства двух крошечных озер с самой чистой водой в целом бескрайнем мире, перед глазами вновь начали зарождаться чудесные образы, расцветая и тут же отмирая комками пыли. Джек внезапно почувствовал себя так странно легко, будто его душа отделилась от плоти, и оболочка мышц, костей и толстого слоя кожи осталась где-то далеко-далеко, а он сам – невесомое существо, летящее над землей. Он расправил в воображении руки и вспорхнул к самым облакам, несясь над черепицами знакомых крыш, все больше удаляясь от грязного города к спрятанному от людей солнцу. Поднимался все выше и выше, ощущая, что и в голове у него полная свобода, а все плохое мигом исчезло, оставив после себя теплый свет и дурманящую сладкую свежесть; кончиками пальцев касался кромки пушистых облаков, растягиваясь в улыбке, ведь белоснежные хлопья и вправду были похожи на кусочки сахарной ваты – все, как и говорили ему в раннем детстве родители. С каждым новым толчком вверх в груди становилось все меньше и меньше воздуха, а потому, вылетев из плена облачной густоты, парень задохнулся от охватившего все его сознание восторга и не мог больше пошевелиться, зависнув в безвоздушном пространстве с вытянутыми вперед ладонями.

Парень увидел солнечный свет и хотя знал, что он один для всего живого на планете, это солнце показалось ему прекраснейшим из всех других миллионов солнц. До этих пор Джек никогда еще не испытывал нечто подобного, схожего с искренним изумлением и внутренним счастьем; он все смотрел и не мог оторвать глаз от мягкого оранжевого света, словно в ванильном сиропе растворили куски плотной ваты, а теперь волокна разбухли, напитавшись живительным соком, и сами загорелись ярким светом, как сотни детей пылающего на небе огненного шара. И парень вечность готов был находиться в странной невесомости и провожать глазами скрывающиеся за облачной массой лучи, как вдруг… ощутил толчок каждой из костей груди, так, будто тяжелая невидимая рука крепким ударом хотела смять ему ребра. Хотел сделать вдох и не смог – только глотал в диком испуге воздух, как выброшенная из воды рыба, и бешено озирался по сторонам в поисках помощи. Исчезла прекрасная иллюзия небесного простора, и Джек снова оказался на земле, посреди сухого пустыря, один, умирающий от причуд своего же непослушного тела. Постепенно начинали неметь ноги, а голова темнеть и кружиться из-за нехватки спасительного кислорода; парень чувствовал, как умирает на этой пустоши, медленно и мучительно, потому что не может больше вдохнуть чудесного ванильного пара… Вдалеке послышались тихие шаги, словно босые ноги осторожно крадутся к распластанному на иссохшей траве телу, и знакомый до дрожи голос, который тихо сказал:

– Почему ты не можешь дышать, Джек? Это же так легко! Взять и пропустить в свою грудь немного воздуха, затем еще чуть-чуть и еще… Проще простого! Быть может тебе этого всего лишь не хочется…

Парень попытался игнорировать застывшие в голове слова и снова сделать очередную попытку, но ничего не вышло – ком встал прямо посреди горла, и Дауни вот-вот должен был вздрогнуть в последний раз и закрыть глаза в самом страшном и неизлечимом сне. Однако, этого не случилось. Он по-прежнему ощущал в голове легкий шум, а на языке солоноватый привкус крови, но грудь больше не заходилась в судорогах, а пальцы не тянулись истерично ко рту и носу.

Эта призрачная Рэйчел заметила ужас на лице друга и, перебросив на правое плечо копну распущенных рыжих волос, которые тут же заструились огненными волнами из-за едва заметных порывов степного ветра, объяснила с несколько грустной улыбкой:

– Тебе это больше не нужно, Джейкен. Воздух. Всего лишь неважная мелочь, подчиняющая себе человека, а ты теперь навсегда свободен. Разве не прекрасно?

– Но ты ведь… Ты…

– А что я? – весело спросила она и намеренно сделала глубокий вдох, как будто собиралась надолго задержать дыхание. – Понимаешь, есть люди, которые могут спокойно дышать – некоторые называют таких счастливцами, другие проклятыми на мучения. Отчасти, это правда: когда тебя пробирает ужасный кашель, так, что хочется выплюнуть легкие в очередном приступе, ненавидишь свой дар и завидуешь тем, другим, которые лишены подобной боли и живут, ничего вовсе не чувствуя. Но это редкость, хоть цена за нее неплохая. Ты начинаешь понимать это, когда больше не можешь почувствовать запахов любимой выпечки или благоухающих цветов, древесной коры, или, стоя вот так посреди поля, чудное веяние пыльного ветра и аромата свежеиспеченного хлеба… Вам это не нужно, потому вы тоже чуть-чуть несчастны. Человек сам решает, чего он хочет – дышать или нет, радоваться и испытывать иногда страдания или оставаться ко всему бесчувственным. Поэтому я дышу. И, знаешь… это прекрасно.

Джек отвернулся от юной Робертсон и начал напряженно считать про себя, стараясь с каждым новым десятком сделать хотя бы одно слабое колыхание грудной клеткой. Поначалу это давалось крайне тяжело, от усилий на лбу выступил пот и стал безжалостно заливать красные от слез и отчаяния глаза, затем короткие рваные выдохи все же вынуждали парня не прекращать и по-прежнему бороться. На сотой секунде он смог полноценно вздохнуть и истерично закричать. На пятой сотне Дауни уже орал что есть сил и никак не мог вдоволь наглотаться чистого воздуха. Но перед ним уже никого не было.

– Джек?! Джек, ты в порядке?

Брюнет обернулся на крик, все еще знакомый, но уже несколько другой, будто прежде говорили в своеобразный стеклянный купол, а теперь убрали от губ помеху. Робертсон взволнованно уставилась на его лицо, протягивая руку к юношескому плечу и вместе с тем сбивчиво поясняя:

– Просто у тебя было такое странное выражение… Как будто тебе нечем дышать, и ты вот-вот грохнешься в обморок. Да, точно так. Я понимаю, что дыма было много, но ты уже несколько минут не можешь прийти в себя, а только бубнишь под нос хриплым шепотом: «Дышать дышать дышать…»

– Погоди, что за дым? – оборвал ее парень на полуслове, не прекращая облегченно оглядываться по сторонам.

– Выхлопы. Мимо нас проехал автомобиль, и водитель слишком резко выжал газ – это было самое настоящее облако, не поверишь! Как будто в одну секунду все вокруг стало угольно-черным, у меня до сих пор на ладонях остались сероватые разводы, вот, смотри!

И, действительно, вся молочного цвета кожа Рэйчел, вплоть от подушечек пальцев до линии пока еще не проступивших вен, была покрыта какой-то серой пылью, как если бы девочка сунула руки в мешок с золой. Джек все смотрел на это и никак не мог понять, что с ним произошло, и почему именно сейчас, когда и без того сложный разговор должен был подойти к концу. Эта непонятная, но приятная забота… изумила его, заставила на некоторое время забыть суть заданного вопроса, а потому он опомнился только, когда уже одной ногой встал на знакомый выступ крыльца.

– Я правда не жалею, Рэй, – признался он не то рыжеволосой подруге, не то самому себе. – И все помню – каждую незначительную мелочь. Только… тебе это не нужно, понимаешь? Проблемы и переживания – они мешают тебе жить полноценной жизнью. И ты замечательный человек по своей сути, но… самые лучшие всегда заслуживают более прекрасного, нежели остальные, такова их природа. И мне не следует стоять на твоем пути к тому идеалу, который ты вынашиваешь в своей голове – мыслям о замечательном мире и всеобщем счастье, поэтому… Мне это не нужно, Рэйчел Робертсон. И тебе тоже, просто пока ты не можешь понять таких вещей. Прости.

Он выдал все, о чем думал, и скрылся за спасительной дверью, словно ничего и не произошло вовсе. А Рэйчел долго еще стояла напротив чужого ей дома, рассматривая окна и думая о чем-то странном и немного ее пугающем, не замечая выкриков раздраженных пешеходов, бредущих по слякоти улицы.

«Лучшие заслуживают лучшего – забавно, вот только это все скользкая ложь, придуманная теми, кто не хочет разбираться с чужими проблемами и желает отвязаться от ненужных людей. Ты лучший, и я тебя не достоин. Ты лучший, поэтому должен оставаться один, размешивая свое одиночество чайной ложечкой в огромном стакане теплого чая. Почему-то такие люди всегда вынуждены страдать и оставаться наедине с собой слишком долго, чтобы сделать самые неправильные выводы в своей жизни».

Робертсон развернулась и побрела в обратную сторону без какой-либо цели, и теперь уже красочные витрины не так сильно привлекали ее внимание. Она словно хотела сдаться, отказаться от чего-то некогда важного, и уже стояла перед пришедшими к воображаемому доктору людьми и говорила каждому: «Я не могу вам помочь, ясно? Не могу! Мистер Солдерс, сожалею, но вы не сможете уже никогда обнять свою милую жену и приласкать сына, потому что вы ЛУЧШИЙ, и они решили оставить вас одного. Я не могу найти мистера Филла, потому что на самом деле он давно уже коротает последние кошачьи дни в заброшенном приюте и вот-вот ожидает, когда злосчастный шприц коснется его пушистой шеи – вы были особенной, дорогая, и небо пожелало отобрать у вас единственную радость жизни. Оно всегда поступает так, чтобы сделать нам еще хуже – заставляет молчать, когда непрошенный крик рвется наружу, делать глупые вещи только потому, что кому-то другому этого хочется, или забирает тех, кто был дороже жизни, дороже всего самого дорогого на свете. И оставляет нас, потому что готово укрывать своим куполом ЛУЧШИХ, верно? Чтобы потом оставить нас, смять, как никому не нужный мусор и бросить в угол грязным комом, как бы оправдываясь: «Так вышло. У людей, к несчастью, небольшой срок годности, и истекает он очень быстро».

Рэйчел зачерпнула носком ботинка горсть жидкого коричневато-серого снега и внезапно прониклась до дрожи восхитительной, но отчасти безумной идеей, которая, возможно, разрешит сложную ситуацию. Она вприпрыжку подбежала к одной из рождественских лавок, которую предусмотрительные хозяева уже украсили в преддверии волшебного праздника: по краям огромной стеклянной витрины белела россыпь бумажных снежинок, от самых маленьких до огромных, размером со сложенные лодочкой ладони; сверкающая гирлянда, пока еще выключенная, висела тонкой змеей по всей длине окна – наверняка ее зажгут с появлением настоящего снега, который скроет всю эту отвратительную грязь; и то, что заставило детское сердце восторженно вздрогнуть, а в голове родиться любопытной мысли. На длинных нитях были подвешены довольно-таки аккуратные бумажные птички, сложенные чьими-то заботливыми руками из самых обыкновенных листов бумаги. И Рэйчел сама не могла объяснить, почему простые украшения заставили ее вспыхнуть с новой силой и приступить к действию, оставляя грусть и злобные слова Джека.

«Я не дам ему забыть о себе. Пусть поверит в то, что все люди прекрасны, и каждый заслуживает своего кусочка любви и счастья от этого иногда несправедливого мира. Он будет смотреть в окно и чувствовать себя не таким покинутым, как раньше; поймет, наконец, что на Земле найдется не один человек, которому ты нужен и который к тебе искренне привязан. Люди приходят и уходят, а потому нет смысла рушить свою жизнь из-за чьего-либо предательства. Ты удивишься. По-другому взглянешь на все, что тебя окружает, и, черт возьми, я заставлю тебя улыбаться».

***

В течение всей следующей недели, каждый день, как бы холодно не было в Бостоне, даже если улицы засыпало влажным снегом или выл ледяной ветер, грозящий снести трясущиеся в страхе деревья, у дома на Стюарт-Стрит появлялись бумажные птицы. Они были повсюду: иногда одна или две терпеливо ожидали внимания на подоконниках или вертелись на нитях, привязанные к ручке входной двери; чаще всего пять-шесть оригами кучкой сбивались на капоте машины Майка, из-за чего тот постоянно ворчал, грозясь найти гадкого хулигана и высечь его; пару раз даже с десяток белоснежных комочков выстраивались рядком у окна спальни Джека, и Дауни смотрел на них каждый день, чувствуя внутри себя странное и непонятное ему самому тепло.

В городе по-прежнему шел снег, то тихо посыпая улицы, как умелая хозяйка пудрит корочку кексов пыльцой из сахара, то шумно барабанил по крышам вязкими жидкими комками, а бумажные птицы рождались и умирали на одной из бостонских улиц, придавленные снежной массой, унесенные сильным порывом ветра или же скомканные чьей-то жестокой рукой – прекрасные и чистые, как потерянные дети зимы в окружении тусклого осеннего мрака.

Глава 30

В этот странный день отвратительным было все. Мутное, еле живое и вызывающее больше сочувственный вздох уныния, нежели восторг или хотя бы немного радости, солнце то выползало из-за облаков, то снова скрывалось за ними, окрашивая те неприятным грязным светом. Даже воздух был сегодня пресным и каким-то слишком водянистым – или же Джеку просто не хотелось дышать и он сослался на туманную погоду. Они ведь брели по лесу уже добрых пятнадцать минут.

Зачем? Парень успел задаться этим вопросом уже несколько десятков раз, перешагивая погрязшие в ворохе листьев ветки, с трудом перенося равновесие на одну ногу, чтобы обогнуть лужу, и в то же время случайно наступая другой в эту самую бурую жижу, вместо которой давно уже должен был появиться первый декабрьский снег. Оступившись еще раз, брюнет чуть-чуть не проклял вслух чертову природу, этот день и свою юную спутницу, уверенно шагавшую между комками грязи – вместо этого только осторожно посмотрел на нее и проглотил готовые вырваться наружу слова.

«Ты невыносима, Рэйчел Робертсон», – заключил про себя он, догоняя ушедшую вперед девочку, которая до этих пор не проронила ни единого слова после холодного приветствия. «И я ненавижу тебя так, как это только возможно в мире. Чего ты пытаешься добиться, ведя меня сюда, когда я даже не давал тебе согласия или разрешения? Ты просто… подошла, посмотрела своими потемневшими зелеными глазами прямо в лицо и тихо попросила следовать за тобой, ведь ты объяснишь все позже. А я, глупый, и вправду пошел, но не из-за того, чтобы только тебе угодить или обрадовать. Ты маленькая рыжая ведьма, которая не оставила мне никакого выбора этим взглядом. Я тебя ненавижу каждую секунду, но в то же время восхищаюсь, не зная, какое из этих чувств окажется сильнее». Вместо этого Дауни только сказал:

– Куда мы идем? Может, хоть теперь скажешь, иначе я развернусь и больше не сдвинусь с места. Мне не нравится играть в молчанку, тем более с тобой.

Рэйчел резко остановилась и поправила немного запутавшийся в ее волосах шарф – так, что теперь огненные пряди разметались по спине и шее. Затем долго-долго ничего не говорила, глубоко задумавшись и что-то бормоча себе под нос, после чего обратилась к парню и мягко, но одновременно с этим серьезно пояснила:

– Мы не играем, Джек, давно уже не играем. С тех самых пор, как ты решил от меня отстраниться… – она удивленно почесала кончик носа, как будто не говорила этих слов вовсе, а затем продолжила с напускной веселостью. – Да, уже не играем… Это очень странно звучит, согласись? Так по-детски, по-глупому, но приобретает смысл, только когда начинаешь произносить вслух как можно загадочнее и осмысленнее. По сути ведь все, что мы делаем – сплошная игра. Ты передвигаешь фишку день за днем, гонишься за невидимой целью, а когда тебя откидывает назад на пару шагов всего лишь одним неверным броском кубиков, начинаешь осознавать, насколько ты паршивый игрок. Не было такого?

Дауни нахмурился несколько непонимающе и также посмотрел на девочку, ожидая от нее продолжения. А Робертсон только легко крутанулась на месте и двинулась в лесную гущу, так, словно проделывала это каждый день по утрам между чисткой зубов и поглощением приготовленного матерью завтрака; затем по-прежнему непринужденно обернулась на парня, который в растерянности замер прямо посреди тропинки и внезапно спросила:

– Можно задать тебе вопрос, Джейкен? С чем ты ассоциируешь свое прошлое? Чем оно для тебя является – набором образов и картин или звуком, запахом, идеей? Расскажи мне, а я открою тебе кое-что в ответ.

Джек на мгновение остановился, снова обдумывая что-то, и шумно втянул сырой воздух леса. Провел носком ботинка по краю грязного пятна, виднеющегося между насыпи сучков и щепок, попытался собраться с мыслями, шлепая им по серой жиже, но выдал разве что тихое:

– Не знаю даже… Наверное, с моей жизнью до приезда в Бостон…

Робертсон сверкнула глазами и поправила рыжую копну тонкими пальчиками:

– А теперь выслушай меня внимательно, парень, ведь больше тебе никто такого не скажет. Признаться честно, я очень долго думала над твоей проблемой – нет, правда, я загорелась ей и никак не могла выбросить из головы, и, о чудо, она постепенно превратилась и в мою проблему тоже. Но перейдем ближе к сути. Ты мысленно разделил всю свою жизнь на два промежутка, как качели, на «до» и «после», так? И, переживая несчастья в этом отрывке, все чаще обращаешься к другому, тому самому, в котором твои мама и папа были рядом. Вот, где кроется твоя болезнь, Джек. Ты не видишь реальность такой, какая она есть на самом деле. Для тебя настоящее всегда будет хуже, потому что ты берешь только самые замечательные моменты из ушедших дней и всячески их обыгрываешь в новом свете. Подумай, настолько ли те сладости, которые готовила тебе мама в детстве, были вкусными? Разве? Это самовнушение – ведь, сделай ты сейчас их по этому же рецепту, ничего не выйдет или будет совсем иным на вкус, потому что те печенья или кексы были подпитаны хорошими воспоминаниями. Ты словно заглянул на минутку в прошлое, когда Шарлотта заботливо укладывала выпечку в духовку, и острым шприцом осторожно ввел их внутрь десертов. А теперь мысленно возвращаешься к этому и думаешь: «Они были вкуснее, потому что их приготовила мама! Ведь я был маленьким мальчиком, до безумия любившим сладкое и вредное, но… это было давно». В этом и вся причина – вот она, твоя ошибка. Теперь понимаешь меня?

Девочка выжидающе посмотрела на парня, и тот внутренне замер от какого-то непонятного чувства, охватившего его целиком и заставившего на некоторое время подавиться собственным дыханием. Он заглянул в наполненные далеко не детской мудростью глаза и внезапно ощутил, что может вообразить все, что в них происходит. Джек отчетливо видел, как волны свежей зелени по краям смешиваются с другими, похожими на цвет спелых и сладких яблок, а после замолкают в тихом изумрудном омуте, таком глубоком и бездонном, что, кажется, будто он засасывает тебя внутрь, не давая возможности пошевелить рукой или ногой. И где-то изредка в этой спокойной темной воде всплывали и снова тонули крошечные коричневые листочки, из-за чего в разных оттенках зеленого проскальзывали ореховые крапинки. Дауни словно ощутил на себе дыхание земли, легкий летний ветерок, нежно треплющий волосы, и запах чего-то сладкого и упоительного в играющем жизнью воздухе, а вокруг – полная тишина, которая нарушается лишь звонким смехом где-то вдалеке и тихим шепотом сухой травы. А Рэйчел все смотрела на него, позволяя впитывать в себя звуки, ароматы и скачущие перед возбужденным сознанием картины, не отводя взгляд и продолжая терпеливо ждать.