Девочка, которая зажгла солнце

Дауни вдруг подумал об этом, представил несмышленного мальчика, но не перестал жалобно скулить в осеннее небо. После перешел на хриплые стоны, больше походящие на крики умирающего животного, чем на человеческий голос, а затем и вовсе тихо захныкал, уверенный, что никто его не слышит. На самом деле наслаждаться чужими страданиями и вправду было некому – только легкий ветерок и тысячи тел, закопанные под землю, стуки лысых веток друг об друга и невозможная тишина, нарушаемая едва слышимым теперь бормотанием и шепотом.

– Прости, мам… Пожалуйста… Я не хотел, чтобы все вот так вышло… – начал оправдываться Джек, сгребая землю обратно и засыпая собственные труды все новыми и новыми слоями земли. – Нет, правда, я… Сожалею. Со мной происходит что-то нехорошее, и никак не получается из всего этого выбраться, как будто это нечто меня засасывает…

Джек судорожно сгребал грязь обратно, придавливал пальцами, слепливал куски между собой, только бы вернуть все в первоначальный вид, а в голове у него звенело от слов, заглушающих даже собственную речь:

Тебя нужно проводить до могилы?

«Да, покажи мне», – язвительно ответил Дауни самому себе и с еще большим усердием принялся укладывать землю, – «а то я и впрямь потерялся. Вышел на пару минут за молоком и забыл дорогу назад – какая глупость! Так ты поможешь мне? Без тебя я точно не справлюсь, маленькая любопытная дрянь. Давай я лягу в коробку, а ты захлопнешь ее и заново заколотишь гвоздями, они вон там, в кучке, около огромного серого гладкого камня. Видишь? Умница, а теперь пойдем, ты возьмешь в свои худенькие ручки лопату и забросаешь гроб землей и песком, но только сделай это как можно аккуратнее, потому что жуть как не люблю беспорядок. Готова? Тогда не будем терять времени напрасно, а то через час у меня по плану дневной сон. Надеюсь, просплю, как мертвец…»

Парень улыбнулся последней мысли, еще раз примял ладонями кучу земли и глины, затем поднялся на ноги и оценил результат целого часа работы. В маленьких травинках около самой насыпи застряли небольшие комочки и песчинки, но в целом все было как раньше – до прихода сюда Джека и приступа его слепой ярости. Он в очередной раз тихо попросил:

– Прости, мам. Я пока не буду приходить, ведь так будет лучше… Для всех… Надеюсь, ты не сильно сердишься и очень счастлива в своем новом доме.

Сказав это и выдавив из себя вслед жалкую улыбку, Джек медленными шагами двинулся обратно к заветной арке. Небо по-прежнему оставалось серым и водянистым, как прокисшее молоко – изредка проплывали клочки облаков, окаймленные тусклым светом, но и они выглядели уныло, как этот чертов осенний день.

Все было мертвым, сродни несчастному кладбищу, на котором и должен жить Дауни рядом со своей матерью и прочими незнакомыми ему людьми. По крайней мере так сказала Эйра, уходя прочь и провожая любопытным взглядом парня, а между тем бросая страшные слова на расправу холодному ветру.

Глава 28

Признаться честно, это утро нельзя было назвать неплохим или даже довольно-таки сносным, как и сказать, будто утро чудесно и замечательно, тоже не являлось возможным. Его лучше сравнить с тишиной.

Именно так, потому что казалось, часы застыли в немом ожидании какого-то важного события; морозный воздух медленно перегонялся едва видимой рассветной дымкой, а небо растеклось бледной акварелью в нежных светло-серых тонах, в некоторых местах чуть тронутое алыми и персиковыми разводами. Облака тоже никуда не двигались, замерев в прозрачном киселе подобно густой творожистой массе, еще не рассыпчатой, но и не такой бесформенной – все дышало каким-то жутким умиротворением, спокойствием, и тишина давила на уши, заставляя сонных прохожих всматриваться в размытый горизонт и смущенно потирать кончики носов в нехорошем предчувствии.

Это было самое тихое утро в Бостоне.

На удивление, Джек не спал в эти злосчастные шесть утра, хотя в обычный день смог бы забыться спокойным сном до самого обеда. Он чувствовал то же самое, что ощущали немногие в это странное время суток ноябрьского дня: какое-то беспокойство шевелилось внутри него, принуждая ходить бессмысленно по кругу своей же комнаты или распахнуть окно и вдохнуть ледяную сырость невидимого тумана.

«Я не знаю, что происходит, но я должен что-то предпринять, обязан, иначе случатся непоправимые вещи. Может, я схожу с ума, но это будет не самая большая моя проблема. Сумасшествие ведь тоже состояние души и тела, просто оно разительно отличается от навязанного обществом стереотипного идеала. Мы ложимся спать с мыслью о том, что каждую седьмую секунду один человек на планете теряет рассудок. Размышляем, что бы случилось, если бы подобная ситуация произошла с нами: предугадываем возможную реакцию близких, друзей, думаем, что бы переменилось в нашем поведении или внешнем виде, отразилось бы это на карьере или общении с людьми, но… Вот она, самая страшная вещь, о которой большинство предпочитает благополучно забыть, обращая свое жаждущее поиска внимание на что-то другое, выдуманное, а самую суть оставляют в стороне. Они лежат в кроватях, мечтая и предаваясь непрошенным мыслям, и не замечают, как сходят с ума на самом деле, потому что погружаются в эту бездну неосознанно. Не понимают, что уже в ловушке и зависимы почти от всего, что их окружает: забери у человека общение, лиши его связи и банальных приборов техники, заставь его поверить в собственную никчемность, скажи, что смысл его жизни не более пустой траты и без того небольшого количества времени – и он сойдет с ума. Медленно, но верно загнется, но все же язык обреченного никогда не дрогнет на словах: «Я безумец». Он просто иссохнет, думая, что жизнь вокруг него подходит к своему печальному концу, а мы будем по-прежнему лежать на спине, уткнувшись лицом в мягкое тепло одеяла, и производить мысленный счет сошедших с ума за последние несколько секунд».

Джек потряс головой, прогоняя ставшие слишком навязчивыми мысли, и в задумчивости сел на угол уже заправленной в непонятной спешке кровати. Что-то внутри него никак не желало успокоиться, невидимая кисть расчерчивала в безумных кляксах чистые листы сонных глаз, отбрасывая в сторону неудавшиеся черновики и с тем же упорством принимаясь на новую бумагу, испещряя девственную белизну уродливыми разводами. И парень понять не мог, что же такое от него требуется; почему на душе тревожно и совестно, а сердце замирает в бесконечном ожидании желанных ответов; действительно ли облака пахнут дождем и выглядят как свалявшиеся комья вымокшей овечьей шерсти, или и это не больше причуды затуманенного усталостью воображения – он не знал ровно ничего, устремил потерянный взгляд в ноги и терпеливо, в какой-то привычной апатии и задумчивости, выжидал решение загадки. Наконец, внутренний художник отложил в сторону исписанный холст и недоверчиво оглядел свое творение.

Это рисовал настоящий чудак. Тот, внутри которого борются в гневе неопределенность с целью, и он задыхается и подгибается, падая на колени в попытке усмирить душевный бунт.

Машина. Несколько размытое черное пятно, растворяющееся в серой полосе трассы и едва видимое из-за грязи смешанных в беспорядке цветов. По сторонам от фигуры растеклись темно-зеленые линии очертаний деревьев – жалких, жмущихся друг к другу в видимом сквозь изуродованную бумагу страхе, смятении, отчаянии; их словно сравняли с землей одним движением громадной ладони, переломали и без того тонкие стволы, смешали некогда яркую листву с дорожной грязью, и теперь они колышатся в попытке подняться снова, тянутся к небу сквозь ноющую боль в изогнутых ветвях…

Размытые черты желто-коричневого здания где-то вдалеке, на самом горизонте, одновременно близко и так недосягаемо далеко. Но, приглядевшись получше, Дауни все же смог разобрать нечто, похожее на грубые штрихи одинокой заправки у самого съезда – будто под гнетом карих глаз линии приобретали стройность, открывая все новые и новые подробности. Если поначалу на границе земли мутнел бледный прямоугольник, то теперь внутри него прорезались бензоколонки, небольшое окошко для оплаты за топливо, два пока еще нечетких силуэта напротив другого окна, несколько большего и чуть ярче первого. Джек не отрывался от этих деталей, и вот они стали максимально понятными, такими, словно он сам сейчас стоял неподалеку, наблюдая за суетой на заправочной станции: видел подсвеченное узкими лампами меню, включающее в себя даже свежую выпечку и кофе, который можно взять с собой в удобном герметичном стаканчике за баснословную прибавку к стоимости; улавливал даже беззвучные шевеления рта одного из молодых людей, прижавшего к себе одной рукой пакет с пончиками, а в другой удерживая телефонную трубку; как второй мужчина неуверенно переминался с ноги на ногу перед кассой, не решаясь выбрать одну из десятка предложенных закусок или напиток. Все эти мельчайшие черточки сплелись в единую живую картину, наполненную запахами едкого бензина, горячего аромата чего-то съестного из окошка выдачи и звуками постепенно оживающей трассы – все смешалось в хаосе красок, росчерков и мазков, в результате рождая из себя целостное размытое изображение.

Вот только была одна единственная мелочь, которая поначалу ускользнула от цепких юношеских глаз, а после внезапно врезалась в сознание, заставив замереть на месте с искаженным от неприятной тревоги лицом и вглядеться еще раз, еще и еще, чтобы ужаснуться снова. Джек пытался выбросить из головы эту неприятную мысль, избавиться от чувства некоторой незащищенности, и в итоге невидимые руки осторожно свернули разрисованный холст и отложили его в сторону, положив стручком около других, прибитых на коротенькие шапочки гвоздей, произведений.

Но внутри Дауни все же что-то переменилось, щелкнуло в тот самый момент, когда он пробежался отсутствующим взглядом по невзрачному фону картины. В неверении проморгался, устремил внутренний взгляд прямо туда, на светло-серые мазки, а после огляделся по сторонам в страхе обнаружить тайного наблюдателя. Над нарисованной разыгравшимся воображением заправочной станцией, точнее, вокруг нее, был молочно-грязный туман, с виду напоминающий разлитый на бумагу несвежий йогурт, а в этой самой массе замерли без движения облака, совмещающие в себе творожистую массу настоящего утра и свалявшиеся комья шерсти.

Это были те самые облака. На небе, которое застыло над спящим Бостоном и укрыло его мягким маревом.

Быть может, тебе просто кажется, – подбодрил «другой Джек», но и в этих словах слышался легкий испуг или даже удивление. Он тоже боялся. Начинал терять контроль над все время покладистым телом и больше не чувствовал прежней родственной связи. Парень каким-то непонятный образом смог от него закрыться. – Мало ли, что может привидеться в такую рань. Посмотри на часы, Джеки, еще только начало шестого, а значит, у тебя есть время выспаться как минимум до десяти. Прогуляешь нудные занятия, чуть позже посидишь в кафе с Джоном, закажете сочный кусочек пиццы на завтрак – идеальное начало дня, не находишь? Затем прогуляетесь по утренним улицам, соберете привычную компанию – ты пытаешься скрыть трепет при виде Оливии в этих очаровательных чулочках и вызывающе коротких юбках в жуткий мороз, но, поверь, выходит жалкое зрелище – и снова завернете в какую-нибудь закусочную по пути. Они будут громко ругаться и курить всякую дрянь прямо перед широко раскрытыми глазками прелестных официанток, болтать о пустяках, а тебе станет гораздо легче на душе. И забудется это неприятное недоразумение. Нарисуешь себе новую картину; купишь краски посвежее и крепче, чтобы стойкость цвета изумляла и вызывала неподдельный восторг зрителя, хорошие кисти, бумагу и создашь новый шедевр, от которого сердце будет биться еще сильнее и трепетнее, чем прежде. Изобразишь всю свою новую жизнь. Знакомых. Друзей. На этом дивном холсте не будет места предателям и тем, кто причинил тебе боль, оставив в чертовом одиночестве. Они больше не часть твоего настоящего.

Но Джек слушал, едва ли вникая в смысл спутанных предложений. В его голове маленький мальчик макал мягкие пальцы в землистого цвета чай и бережно водил ими по потрескавшемуся от старости листу, наслаждаясь каждым прикосновением кожи к шершавой поверхности; затем в темно-синюю краску, своего рода небосвод с разведенными в нем крошками-звездами и похожей на сыр луной, блаженно улыбался, а цвет впитывался в детские подушечки, оставляя свою ничтожную часть на холсте, смешиваясь с темными разводами и создавая нечто непонятное и прекрасное. И ребенок не впускал в свою головку тяжелые, мрачные мысли – они словно обходили стороной его существо, потому что в глазах мальчика не было тревоги или даже беспокойства. Все внутри него дышало беспечностью и тем самым туманом, который он старательно пытался изобразить на листе бумаги.

«Я бы тоже хотел ни о чем не думать», – вздохнул про себя Дауни, вставая с кровати и выглядывая в окно в очередной раз, как будто ожидая, что этот пустяк что-то изменит или натолкнет его на правильную мысль. Руки не желали подчиняться, но все же дрожащие пальцы с четвертой попытки дернули белоснежный крюк – в лицо ударил тусклый свет и ледяная прохлада ноябрьского восхода. Правда, не было тех прекрасных мгновений, которые так любят невзначай печатать на карточках или открытках для приезжих туристов – фотографии просыпающегося солнца, которое золотит еще сонные крыши, отражается в уставших витринах и медленно охватывает своим свечением каждый уголок города; или другие, где этот же самый свет мягко укрывает вершины поникших деревьев, обволакивает листву и тонкие ветки, так, что будто бы глянцевая поверхность карточки излучает приятное тепло, источает запахи пробуждающегося леса и мягкое золото света, отражающегося на губах медовой улыбкой. Но сегодня Бостон был немного другим.

Парень заметил это, как и странный привкус воздуха вперемешку с вихрем необычных ароматов (вплоть от только что срезанных яблочных долек до скисшего в стакане молока), задумался еще на мгновение, но не потерял ход мысли. «Просто существовать где-то далеко-далеко. В собственном мире. Там можно было бы рисовать чаем, печь лучшие в мире кексы и не спать до самой поздней ночи, слушая чужое пение или шепот теплого ветра. Играть на гитаре, подбирая аккорд за другим, позволяя мелодии заполнять горячее сердце. Уходить в поле и возвращаться только к обеду, ценить каждую прожитую секунду жизни и не задумываться о проблемах или неприятностях. Там не было бы предательства, неопределенности и фальшивых людей – только свет, летнее тепло, а по воскресеньям кино в собственноручно сделанном шалаше из простыней и подушек. Да, всего лишь ни о чем не думать…»

Однако, в голове по-прежнему стоял какой-то необъяснимый гул – рой голосов, каждый из которых что-то требовал в попытке перекричать прочий шум. И даже волнующая уличная прохлада не могла развеять душевный хаос, поглощающий ежесекундно молодое сознание – мысли нагнетали, окружали плотным кольцом, сдавливая изнутри и не позволяя сделать чистого свободного вдоха. Парень оглянулся в страхе, ожидая увидеть сзади разгневанное лицо тети или громадные волосатые руки Майкла, но его взгляд столкнулся с прежней пустотой, такой омерзительной и одинокой.

«Нужно бежать отсюда. Как можно дальше и быстрее, так, как это делают во всех приключенческих фильмах. Уехать из этого проклятого места, выбраться из бесконечного дня, который и без того слишком уж затянулся на целый год… Да, уехать. Казалось бы, все проще-простого: собрать рюкзак и выскочить в утренний мороз навстречу тому, что я шепотом называю новой жизнью, усмирить голоса пронзительным рыком заведенного мотора и вжать педаль что есть силы. Лететь по сухому шоссе, включив первую попавшуюся радиоволну и наконец не думать, что оставлено там, несколько десятков километров назад… Вот только я не могу даже выйти из этой чертовой комнаты. Скорее всего чему-то все же суждено остаться невыполненным и похороненным заживо. Я должен лишь закрыть прямоугольную крышку гроба и забить первый гвоздь».

***

Брюнет готов был клясться всем, что только у него имелось – он сам не понимал, как подобное могло случится. Казалось, эти двадцать минут прошли в каком-то забытье, и Джек потерял всякую возможность управлять собственным телом и движениями – даже в глазах ненадолго помутнело, но в голове непрерывно кипела работа, вертелись несказанные слова и целые потоки предложений, которые вряд ли когда-нибудь станут чем-то связным и целым.

6 : 15

Короткий взгляд на часы, некоторое осмысление увиденного и зарождение самой только мысли, пока еще безобидной, но с каждым мгновением набирающей силу и значение. Резкий рывок, и вот уже из школьной сумки летят на пол ненавистные учебники, а опустевшие отделения наполняются одеждой и прочей мелочью. Парень стягивает с себя домашние штаны, чуть ли не разрывая хлипкие швы тонкой ткани, и накидывает на плечи серую толстовку, теперь нисколько не сочетающуюся с темной строгостью джинс на ногах; одевается в спешке, будто время неумолимо поджимает и дышит холодно в спину, хотя на самом деле часы в ожидании замерли…

6 : 20

Легкие, едва слышимые шаги. Приходится потрудиться, чтобы оставаться бесшумным, как скрывающийся от человеческих глаз лесной зверь. Джек подобно лисице крадется на кухню, следя за каждым движением в комнатах, улавливая любое изменение в дыхании спящих совсем неподалеку людей и моля Бога, чтобы оно оставалось таким же ровным; ловкими и уверенными движениями укладывает в рюкзак пачки с сухим завтраком, печенье, забытые всеми рыбные консервы и делает пару глотков молока прямо из горлышка бутылки. Облизывается, снова воровато оглядывается и продолжает свой путь, останавливаясь перед небольшой дамской сумочкой на тоненьком ремешке. Лис колеблется, мнется в нерешительности, понимая, что такой просчет может очень дорого обойтись ему, а все же тянет пушистые лапы к желаемому. И раз за разом отдергивает их, неустанно прислушиваясь.

Ты совершаешь огромную ошибку, за которую вряд ли сможешь расплатиться, – нашептывало что-то внутри, в то время как парень мысленно превращался в дикое животное и обратно, в испуганного и не уверенного ни в чем человека. – Подумай, чем это может для тебя обернуться… Катастрофой. Настоящим кошмаром. ОНА увидит, и ты не успеешь убежать на безопасное расстояние. Никто не погонится за тобой по пустым улицам в такую рань, но будь уверен, ты уже не вернешься в эти стены, и тебя никогда не примут тут ласково. Будешь нестись беспорядочно, не позволяя себе даже короткого взгляда на оставленный вдалеке дом, терзаемый муками совести. Разве не чудное начало новой жизни? Ждешь, что реальность обернется дивной сказкой, и у тебя появится шанс, новая семья и любящие тебя люди, которые обеспечат существование малыша-Джека всем необходимым и заботливо погладят его по головке? Прими то, что подобное никогда не случится. Ты останешься на улице – без денег, с запасом еды всего на несколько голодных дней, не имея над головой теплой крыши – и в отчаянии начнешь скитания по закоулкам. А потом умрешь – да, умрешь, парень, именно об этом умалчивают в глупых приключенческих сериалах – один, в каком-нибудь забытом всеми углу, обняв себя в надежде посиневшими руками.

И все же острый коготь опускается в кожаный карман, аккуратно извлекая оттуда бумажник; зверь заглядывает внутрь, жадными глазами отсчитывая количество зеленых купюр, и прижимает ставшую самой дорогой на свете вещь прямо к сердцу, так сильно, чтобы можно было подрагивающими пальцами ощутить ритмичные глухие удары. Он сделал это. Нарушил ту самую неприкосновенную грань между невозможным и дозволенным, оставшись при этом никем не замеченным, но на душе по-прежнему была какая-то странная пустота, словно вправду дикое животное на время поселилось внутри и вытеснило оттуда все человеческое.

Затем почерневшие узкие глаза рыщут в поисках заветного серого брелка, осматривают каждую полку шкафа, как бы заглядывая в каждое из его отверстий, в то время как ничтожное и бесполезное тело замерло в ожидании приказания. Происходит тяжелая работа, но не физическая, а несколько другого рода: в голове тысячи строк бегут в неразрушимом потоке, отсеиваются, уступая место новым символам и знакам, и этот непрекращающийся ни на мгновение процесс отражается в карей глубине юношеского взгляда. Вместо темного тягучего шоколада там холодная расчетливость, однотонный бежевый пласт, поблескивающий в утренних отсветах жесткими бликами; нет больше завораживающей тревоги в некогда чарующих глазах, исчезла загадка, как и все то прекрасное, что наполняло их прежде. Теперь Джек стал самым настоящим лисом, смотрел и думал по-лисьи и был искренне благодарен за отсутствие непрошенных эмоций. Все в нем двигалось само по себе, основываясь на первозданных инстинктах и отбрасывая все сантименты как можно дальше в сторону.

6 : 27

Это было гораздо дольше, чем могло показаться в действительности. Несколько минут, которые так несущественны в течение нашей жизни, всего лишь малость по сравнению с имеющимся запасом, но и они бывают иногда важнее ленивых часов безделия. Когда бежишь к самолету, глядя через панорамное окно на отъезжающую в сторону железную птицу, и не может понять, как та кружка кофе могла так сильно тебя задержать и привести к чему-то подобному. Когда мчишься в автомобиле, очевидно спеша на важную встречу, и твоя жизнь обрывается на этих самых ничтожных секундах, которые тебе были так сильно нужны. Но бывает и другое: ведь время имеет странную привычку растягиваться и замирать, чтобы позволить несчастным людям насладиться их лучшими моментами. Постоять среди оживленной улицы, вдыхая ароматы корицы и чая из соседней кофейни, впитывая в себя гул машин, короткие обрывки чужих разговоров и наполняя сознание успокаивающим шумом. Остаться одному в огромном поле, совершенно незнакомом и диком, затеряться в дивном шуршании трав и услышать шепот, льющийся глубоко из сердца, подставить разгоряченную щеку солнечным лучам и пустить слезу радости, теплую и живую. А можно пережить настоящее горе. Стоять на коленях перед постелью больной матери, мучительно переживая каждую новую секунду, и умолять, чтобы время сжалилось над умирающей, дало ей небольшой шанс и немного остановило свой ход – правда, твои слова улетают вместе со свежим порывом ветра, а затем приходит ненавистная всем смерть. Убивает любовь, и вот эти самые минуты боли и отчаяния превращаются в вечность, безысходную и неизлечимую простой улыбкой.

Джек думал об этом, пока ловкие руки шарили по карманам мужской куртки в поисках холодного металла ключей. Думал, крадучись к входной двери, чтобы повернуть знакомую истертую ручку и больше не зайти обратно, забыть дорогу и лица спящих здесь людей, отсеять все воспоминания, будь то даже что-то хорошее. «Это глупо – бежать от своих проблем, зная, что они привязаны к твоим ногам длинной хлопковой нитью. И все же иногда нужно сделать небольшой рывок, выиграть некоторое расстояние и почувствовать себя лучше. Главное не представлять то, как потом нитка натянется и по инерции полетит к тебе с утроенной силой, ударит по лицу, оставив на нем длинный алый рубец…»

И хоть Джек давно знал, какого это на самом деле – «долго» – сегодня будто в первый раз понял значение короткого слова в действительности. Он знал множество различных «долго», описывающих разные промежутки времени: ожидание звонка с урока во время очередной нудной лекции, приготовление праздничных кексов, когда перед тобой в отдельной мисочке лежит тесто, сладкий крем и дольки пока еще не растопленного шоколада, и все тут же хочется попробовать, хотя бы по одной крошечке, но мама смотрит с укором, этим негласным жестом подавляет безудержное желание, и ты терпеливо ждешь щелчка духового шкафа. Это незабываемое «долго», когда сидя напротив любимого всем сердцем человека, впитываешь его слова, запахи и жесты, сохраняешь в собственной голове, чтобы потом продлить их на огромное количество раз.

Джек как можно тише толкнул массивную дверь, и его окружила мягкая белая дымка. Вернулось странное и необъяснимое чувство потерянности, тревоги, ощущение гадкого воздуха, облепившего кожу со всех сторон, а Дауни все не мог сдвинуться с места. Не мог сделать решающий шаг в неизвестность.

6 : 35

Пришлось закрыть ставшие тяжелыми глаза, чтобы не утонуть в наступающем потоке чувств и мыслей, постоять так немного, зная, что все эти движения растворятся в утреннем восходе, как исчез только что устилавший влажную землю туман. Замереть так, зная, что в любой момент сухощавая рука может дернуть за ручку набитого доверху рюкзака и швырнуть обратно, на пол, и захлопнуть заветную дверь уже навсегда. Или очень и очень надолго, так, что обычное «долго» покажется глупостью по сравнению с этой неподдающейся осмыслению величиной пространства, и будет настолько больно и жутко, что даже гадкий молочный воздух покается чем-то блаженным. Потому брюнет дышал как можно глубже, ощущая наперед, как сомкнутся на шее две пары рук, одна из которых сожмет что есть силы, до легкого хруста, а другая оставит царапины на гладкой коже…