Девочка, которая зажгла солнце

То самое, малую часть которого парень увидел несколько минут назад – теперь оно стало в разы больше и походило на серую тучу, состояющую из ошметков и обрывочных кусочков чего-то сожженного. Как будто целый рой мошек скопился над головой этого демона; они пролетали сквозь него и возвращались в свой уютный жужжащий круг, черные, мелькающие хаотично точки.

Вдруг это существо наклонилось чуть вперед, и Джек ощутил, как кровь в венах будто наполнилась крошечными летающими насекомыми. А после… парень почувствовал, как нечто наклоняется еще ближе, почти что касаясь его лица своими ужасными руками, и тихо шепчет что-то таким знакомым и в то же время чужим до безобразия голосом:

– Знаешь, депрессия – то же самое погружение. Внутрь самого себя. Ныряешь и с ужасом осознаешь, что жидкость сдавила грудь, в то время как остальные спокойно дышат и выпускают изо рта и носа прозрачные пузырьки воздуха. И ты в панике кричишь, не в состоянии сделать вдох, а только продолжаешь тонуть… Знакомо, Джеки?

С широко распахнутыми от нескрываемого страха глазами, Дауни отшатнулся от двойника и обнаружил перед собой холодный блеск стеклянной витрины. По одну ее сторону на него в упор смотрел маленький щекастый мальчик, держа в толстых пальцах тающее шоколадное мороженое и измазав им нос и всю нижнюю половину лица. Брюнет потряс головой, еще раз огляделся по сторонам, но перед ним были все те же люди, нисколько не похожие на длинноногих бестелесных монстров.

«Получается, я все это выдумал», – размышлял про себя Джек, немного оправившись и с быстро шагая дальше по улице, не забывая опасливо оборачиваться на исчезающие вдалеке стены кафе. «Настолько четко представил, что успел ЕГО увидеть. Вряд ли в эту чушь можно поверить».

Правда, всю дорогу парень ощущал чье-то незримое присутствие и направленный на спину испытывающий взгляд пустых глаз другого Джека.

***

Спустя каких-то двадцать минут молчаливой ходьбы, нескольких бесконечных кварталов и сотни мыслей, нещадно кромсающих горящую голову, Джек все же достиг знакомой кладбищенской арки и смело прошел под ней, по привычке вжимая голову в плечи и немного горбясь. Грунтовую дорогу, сейчас сплошь засыпанную сухой листвой и комьями грязи, он знал более, чем просто хорошо – именно эта тропинка рождала в нем массу «приятных» воспоминаний. Школьная экскурсия, когда ребят впервые привели сюда для сбора мусора с территории – все тогда радостно бросились в разные стороны, принялись таскать бутылки, окурки и прочий мусор, превратив нудную уборку в какую-то веселую игру. Тогда четырнадцатилетний Джек робко спросил еще незнакомого ему на тот момент Ника Лоула о виднеющихся вдалеке черных крестиках, торчащих из-под земли. На что мальчик рассудительным тоном ответил, все еще не выпуская из рук огромный мусорный мешок: «Это странное место, тебе разве родители не рассказывали? Сюда люди приходят для того, чтобы поговорить с мертвыми. Глупые они, да? Зачем говорить с теми, кого уже нет? Гораздо разумнее собирать оставленные кем-то конфеты или свечи. От этого хотя бы есть польза, понимаешь?» И Дауни взволнованно глядел на длинные ряды могил и думал, как здорово, наверное, приходить к бабушкам и дедушкам и разговаривать с ними. Это как чаепития по воскресениям, только вместо дома ты приходишь сюда, чтобы поболтать с родными.

«Интереснейшее занятие», – съязвил про себя парень, расшвыривая листья носками кроссовок и зачерпывая следом новые, чтобы после также их сбросить. «Только Ник не удосужился уточнить, что никто не отвечает тебе с той стороны, и это совсем не похоже на чертовы утренние посиделки в семейном кружке».

В следующий раз Джек пришел сюда в немного другой компании. Сопровождаемый похоронной процессией – десятками людей, запечатанных в черные костюмы и повесивших на свои лица печальные выражения – он шел по этой самой дороге вперед, туда, куда в прошлый раз мог только бросать короткие любопытные взгляды. Вот только в тот день юношу не заботили пестреющие у серых плит фантики с наверняка вкусной шоколадной начинкой, он больше не смотрел на кресты, как на забавные флажки или елочные украшения для выделяющихся на пустоши кучек. Все его внимание было приковано к собственным ногам, потому как на покоящуюся в гробе женщину он взглянуть не мог. Знал, что это неправильно, но не смел себя пересилить, а потому Шарлотта Дауни навсегда осталась в юношеской памяти чем-то светлым, теплым и пахнущим свежеиспеченным яблочным пирогом. И, приходя после на ничем не отличающуюся от прочих могилу, парень представлял именно эту жизнерадостную женщину, говорил только с ней, стараясь выкинуть из головы изредка появляющийся там образ мертвой полуразложившейся матери.

«Это сложно, но со временем, я думаю, начинаешь привыкать. Перестаешь видеть в загнанных в квадратную рамку буквах немой упрек, просто стоишь напротив и неторопливо делишься мыслями, накопившимися за время разлуки эмоциями… Только пока что я в растерянности замираю, подходя к плите и краем глаз пробегая по таким родным строкам имени; начинаю о чем-то говорить и теряюсь, не отрываясь от двух дат с небольшим жирным прочерком. И каждый раз перевожу взгляд с одной на другую, ожидая, что вот-вот последняя волшебным образом исчезнет, прервав этот затянувшийся кошмар моей жизни».

Так думал Дауни и сейчас, окидывая бегающим взглядом привычный пейзаж из расположившихся вдоль дороги лысых деревьев с устрашающими ветвями. Но тут он увидел впереди какое-то новое движение; поначалу всего лишь два силуэта, высокий и чуть ниже, стоящие около одной из оградок могилы, а после – маленькую девочку и ее работавшую у плиты мать, если не старшую сестру или тетю. Парень и сам не помнил, почему эти люди так сильно привлекли его внимание: то ли из-за того, что в такое время и мерзкую погоду сложно было кого-либо встретить на продуваемой всеми ветрами пустоши, то ли потому, что хотел думать о чем угодно, только бы не переживать еще раз в мыслях похороны любимого всем сердцем человека.

Брюнет намеренно сделал небольшой крюк и заметил, как девочка отвернулась от своей спутницы и теперь смотрит на него, слегка наклонив светловолосую голову вбок и приподняв уголки губ в беззаботной улыбке. Эта кроха показалась парню странной, но в то же время такой подходящей, чтобы отвлечься на некоторое время от неприятных размышлений. Худенькая малышка с длинной тонкой шеей и кукольными глазками, окаймленными пушистыми ресницами, так сильно выделялась на фоне угрюмых крестов и раскинувших тонкие лапы деревьев, что казалась не больше игры воспаленного воображения. Но вот девочка обернулась на занятую женщину, все еще возившуюся в огромном венке из искусственных цветов, снова на Джека, а затем незаметно отошла от калитки и удивленно посмотрела на парня во второй раз, теперь уже прямо и открыто. И Дауни не мог понять, куда направить собственный взгляд – его притягивало и милое, по-детски трогательное бледное личико; и виднеющаяся за спиной незнакомки фотография пухлого мужчины средних лет с покрытым щетиной лицом и витиеватой надписью снизу МИЛТОН, продолжение которой невозможно было разглядеть из-за плеч и спины загораживающей табличку дамы; даже острые пики зубчатой оградки, протыкающие сырой кладбищенский воздух, вызывали в нем неподдельный интерес. Все – таки он решил смотреть только на ребенка.

Немного поколебавшись, девочка сделала еще пару боязливых шажков в сторону парня и, наконец, тихо представилась:

– Меня зовут Эйра. Ты сбежал с кладбища?

Джек некоторое время стоял, не понимая, что именно сейчас спросила эта странная незнакомка; потом подумал, что она слишком сильно кого-то ему напоминает, и этот волнующий образ то всплывает в голове, то мигом растворяется в ней же и возникает снова, по-прежнему туманный и непонятный. Брюнет переступил с ноги на ногу и нахмурил брови, чтобы девочка повторила свой вопрос.

– Тебя нужно проводить до могилы? – все еще беззаботно и весело спросила Эйра своим тонким голосом и дружелюбно улыбнулась, показав миру скованные серебристыми брекетами зубки. – Я могу тебе показать, пока мама нас не видит.

Дауни все еще непонимающе моргал и не сводил усталых глаз с оживленного белоснежного личика и черезчур притягательных глаз. Так бы и стоял он напротив маленькой девочки и сверлил ее прищуренным взглядом, если бы внутри что-то не щелкнуло. Едва заметно, но так четко, оглушительно своей беззвучностью, что Джек чуть не подавился рвущимся наружу воплем. Глубоко вздохнул, чувствуя, как пьяняще кружится горячая голова, сглотнул протяжный стон и опустил голову, глядя только на грязные комья некогда новых шнурков. «Мне просто кажется, это все не по-настоящему… Она решила подшутить надо мной, глупая девочка на этом чертовом кладбище, а я поверил и слишком близко воспринял… Этого не было; мне просто показалось, а на самом деле эта девчонка всего-навсего спрашивает у меня дорогу. Ее было плохо слышно из-за завываний ветра, и я понапридумывал всяких глупостей…»

От дальнейших размышлений парня спасла встрепенувшаяся мама малышки, видимо, закончившая работу и не обнаружившая около себя дочку. Она большими шагами пересекла расстояние между могилой и замершими друг перед другом ребятами, коротко извинилась перед брюнетом и потянула девочку за локоть в сторону виднеющейся вдалеке арки. Затем что-то прошептала ей на ухо, после чего Эйра отскочила от женщины и громко воскликнула:

– Но почему? Он же мертвый, мам! Мы должны ему помочь, ты сама говорила, что…

Но она не успела договорить. Женщина резко закрыла детский рот рукой, обернулась на Джека и посмотрела на него извиняюще, как бы без слов умоляя: «Простите ее, она еще глупая и не думает, что говорит. Мало ли может привидиться ребенку в таком месте, еще раз простите нас, мы уже уходим». После чего резко развернулась обратно и быстро потащила девочку по выстланной желто-коричневой листвой тропинке, все еще что-то ей строго говоря, наклонившись к самому лицу.

Эйра пару раз оборачивалась назад и смиряла замершего на одном месте брюнета какими-то странными, не то грустными, не то взволнованными взглядами.

А Джек никак не мог выбросить из головы эти слова.

Они все крутились там в бесконечном вихре; перемешивались, сплетались между собой в бесконечную путаницу, снова превращались в стройные предложения и каждый раз по-новому звучали внутри юноши. Могли быть пропеты детским нежным голосом, таким протяжным и заунывным, или быть брошенными что есть силы хриплым едким упреком «второго Джека», но и те и другие хлестали по щекам и лишенному всяких эмоций лицу, пытаясь вызвать хоть самую малость гнева. Бредя по хитрому сплетению потерявшихся в общей грязи тропинок, парень вдруг вспомнил про одного знакомого своей матери.

Так ведь часто бывает, когда, переживая какие-то беды или неудачи, мы мысленно обращаемся к тем-самым-друзьям или просто-один-раз-увиденным-нами людям, у которых, кажется, все еще хуже, а ситуация и вовсе безвыходная. Долго смотрим на эти заплывшие лица, посеревшие глаза и начинаем думать, что все не так уж и плохо. Таким человеком был дядя покойной Шарлотты, хотя женщина не воспринимала того как родственника, а обращалась к нему только с легкой озабоченной улыбкой. По негласной традиции каждый месяц в одно из воскресений семья Дауни отправлялась в гости (правда, Джордж перед этим заводил унылый и немного закрученный монолог, который обычно заканчивался словами: «Я не стану общаться с этим сумасшедшим стариком, милая, как бы сильно ты не упрашивала». Миссис Дауни немного обижалась и супилась, но только для виду – она прекрасно знала, что, когда вечером они с сыном вернутся из утомительной поездки, на столе их будет ждать вкусный ужин, а довершит его подаренная мужем в знак извинения коробка шоколадного печенья). И несмотря на то, что старый морщинистый Мейсон (имя которого мальчик так и не смог запомнить) все время согласно кивал головой и солнечно улыбался на каждое оброненное кем-то слово, маленький Джек всегда ощущал себя в этом доме неловко. Словно каждая стена, каждый несчастный предмет в нем был пропитан какой-то своей голубой печалью; она давила, угнетала и подавляла все лучшее и счастливое внутри тебя. Только мама старалась никогда не подавать виду. Она с благодарностью брала предложенную ей сухую конфету с вишневым сиропом, лежащую в своей миске и терпеливо дожидающуюся следующего прихода Дауни; вежливо надкусывала одну штучку, едва касаясь зубами твердой начинки (как будто раз за разом надеялась, что этот неприятный вкус хоть как-то изменится), а после запивала все это хорошим глотком чая, действительно приятного даже на запах. Джек, наоборот, не задумываясь, бросал в рот пару-тройку таких конфет и усердно жевал, стараясь не думать о резиновом шоколаде и не сводя любопытных глаз с чужого лица. Вот только каждый раз, когда гости собирались прощаться и уходить, мужчина вскакивал с места и начинал неестественно суетиться, искал всевозможные предлоги, из-за которых им непременно нужно остаться еще на один часик… И, чуть только захлопывалась за спиной мальчика тяжелая дверь грустного дома, он думал про себя: «Наверное, ему очень одиноко, этому Мэйсону. Уверен, что вечерами он пьет чай и слушает штуку, связанную с пластинками – кажется, мама говорила, что это называется громофон или как-то еще – но я обязательно ее спрошу. Да, точно».

Визиты к мистеру Мэйсону с годами становились все более и более редкими, а с переездом семьи в Бостон прекратились вовсе. Но Джек все же успел вынести для себя две важные мысли, которые запомнились ему очень надолго и ассоциировались только с печальными утомленными глазами того пожилого человека. Они заключались в том, что

одиночество превращает людей в безумцев. Сначала они медленно сходят с ума, пытаются с этим бороться и пишут книги, рисуют или поют, только бы избавиться от всепоглощающей тишины. Потом, когда и эти способы перестают работать, с еще большим рвением рисуют, но теперь каждая картина так и дышит безумием. Дальше у них не остается выбора, потому как руки дрожат, а все кисти и листы бумаги изодраны в клочья – они падают, разбиваются о жестокую реальность и превращаются в тех, кто громко смеется по ночам в лицо скорой гибели.

И, конечно же, конфеты с вишневым сиропом на вкус отвратительны. Хуже их только сушеные апельсиновые корочки, но и с этим еще можно поспорить.

Вот и сейчас парню почему-то внезапно пришли на ум умные глаза старика, полные непонятной тоски и отчаяния – взгляд еще не смирившегося с одиночеством человека, борющегося, но стремительно угасающего и тонущего в нем. Джек передернулся, отгоняя непрошенные воспоминания, хотя им на смену приходили другие, и контролировать человечка в своей голове он уже не мог. Один фильм тут же сменялся следующим; некоторые были черно-белые или без звука, но Дауни все равно жадно всматривался в скачущие перед ним картинки, только бы не видеть серого отражения кладбища. Так он шел еще некоторое время, отрешенный и поникший, опустив голову книзу и бессмысленно перебирая ногами через кучи листьев и цепкие, но уже сухие вьюнки какой-то травы.

«Почему я вообще прихожу сюда?» – подумал брюнет, выискивая глазами ту самую, нужную ему и в то же время столь ненавистную, могилу. «Почему никак не хочу смириться с тем, что уже произошло, ведь прошлого не изменить. Я только плачусь над расковыренными до крови ранами, держа при этом скальп в собственных руках и искренне недоумевая, откуда взялись новые страшные порезы. Разве нет? Тогда почему я убегаю от осознания, все равно прихожу сюда по несколько раз в месяц, когда давно бы мог забыть и жить спокойной жизнью? Просто в сериалах это происходит совсем по-другому. Ты смотришь на заплаканное лицо девушки, у которой только слегка потекла тушь для полноты образа, вглядываешься в блестящие от слез глаза, а после наблюдаешь, как к этой несчастной особе подбегают друзья, близкие и утешают ее, тоже не сдерживая рыданий. Она жалуется им: «Как мне плохо! Внутри так пусто и горько, я так сильно скучаю по маме…» После чего на протяжении еще нескольких нудных серий героиню всячески утешают и подбадривают, хоть она и вечно ходит со стеклянным лицом, выражая тем самым полное опустошение. Так это нам показывают со стороны. А на самом деле смотришь на тишину и спокойствие вокруг, ждешь хоть малейшей помощи, в то время как внутренний хаос разрастается до небывалых размеров и целиком тебя поглощает. Не хочется жить, не хочется жаловаться кому-то и идти к ним со своими проблемами, потому что ты как нельзя не вовремя – у них уже минуту как остывает вечерний чай. Может, придешь как-нибудь в другой раз?»

Дауни усмехнулся и неторопливо опустился на колени по своей обыкновенной привычке, касаясь рукой холодного края мраморной плиты. Как всегда слова из горла выходили наружу с большими усилиями, почти что рывками выхаркивались в сырой воздух – но Джек не обратил на это внимания, а только сел поудобней и осторожно начал, проклиная дрожь в голосе:

– Привет, мам. Как ты там? Снова извини, что не приходил до этого, думаю, причины можно и вовсе не озвучивать, правда? Сегодня я без подарка.

Парень машинально похлопал себя по карманам. Обычно, приходя на это место и рассказывая что-то бездушному надгробию, он ощущал легкость и освобождение от тянущего вниз груза, как после долгой и слезной исповеди. Начинал всегда с трудом, пугаясь непривычной тишины, но после как-то приходил в себя и продолжал, пока не чувствовал желанного очищения от скопившейся внутри грязи.

Вот только сейчас он был полностью уверен, что легче ему не станет.

– Не буду пересказывать старые новости, потому что ты и так могла прочитать все в газетах. Помнишь, ты мечтала, что у нас будет свой загородный дом, больше прежнего, а рядом с ним – огромное поле? Как ты будешь сидеть в уютном кресле и читать любимую книгу, принесенную воображаемым мистером Коллинсом, и пить услужливо предложенное им молоко из прозрачного высокого стакана… Надеюсь, что и сейчас ты сидишь где-нибудь в уютном местечке, держишь в руках такой же стакан, а Коллинс стоит рядом и внимательно слушает каждое мое слово, иногда одобряюще кивая и не выпуская из крепких пальцев подноса с кувшином. А перед тобой простирается огромное поле, пестреющее соцветиями, будто кто рассыпал по земле с сотню разноцветных песчинок; и когда я прихожу сюда, ты видишь только неразборчивый силуэт вдалеке, но искренне радуешься и машешь рукой. Ждешь, что я отвечу. Ты ведь ни разу так и не показала мне этот замечательный дом, не познакомила со стоящим около тебя мужчиной. Почему, мама? Боишься, что мне не захочется возвращаться обратно, что я решу остаться там навсегда?

Дауни почувствовал жгучую злость на самого себя и все, что его окружает. Она закипела внутри, вместо прежнего удовлетворения принеся только подавленность; парень перевел взгляд со своих дрожащих рук на выделявшееся в каменной массе лицо, точнее, его очертания. Испытывающе вглядывался в родное и пугающее одновременно выражение, пытаясь понять, разыгралось его больное воображение, или линия губ действительно чуть приподнялась в холодной насмешке?

– Тут… ужасно, мам. Я не жалуюсь, нет, просто… Ты – единственная, кто слушает меня. Я перестал доверять тем, кого раньше считал друзьями, они все меня предали: равнодушно растоптали и выбросили, ведь им наплевать, ЭТО случилось не с ними самими. Ты превратила мою жизнь в ужасное испытание, понимаешь? К чему было уходить так резко, почему ты до последнего меня утешала? Разве сложно было сказать прямо: «Джек, милый, я скоро умру и оставлю тебя в полном одиночестве. Ты будешь сильно страдать и переживать, но мне до этого нет дела; на тот момент я буду уже в двух метрах под землей и услышу разве что отголоски твоих истеричных рыданий». Не могла признаться, что бросаешь меня на произвол судьбы? Ты все детство доказывала, какой папа плохой, как он подло поступил, оставив тебя с долгами и маленьким ребенком на руках, вот только ты ничем не лучше. Предала меня, как и Джордж когда-то. А я, глупый, думал, что он всего-навсего уехал в командировку или еще куда по работе, ждал каждый день, пока ты снова нагло врала мне с доброй улыбкой на лице! Знала, что отец никогда не вернется, но все равно продолжала покрывать его толстым слоем лжи, якобы стараясь защитить меня от жестокого удара правды. Но она ударила, мам. Сильно, так, что раскроила мне все лицо. Лучше бы я тогда просто перетерпел легкую пощечину.

Парень не смог сдержать рвущейся наружу ярости и впился пальцами в земляную насыпь, ощутив, как ледяная грязь намертво застывает под ногтями. А после… осознал, что уже не может остановиться.

Он безостановочно расшвыривал в разные стороны крошащуюся массу, не замечая, как пачкается лицо, когда дрожащая рука смахивает со лба воображаемый пот или проводит по раскрасневшимся щекам, оставляя после себя черные разводы и полосы. Не переставал бормотать что-то под нос, копая все глубже и глубже, как будто с какой-то невидимой ему самому целью.

Чего ты этим добьешься? – подначивал внутренний голос, и парень сжимал земляные комья еще сильнее, так, что они рассыпались прямо у него в руках. Думаешь, таким образом решишь проблему? Не хочу тебя разочаровывать, Джеки, но никто ТАК уже не делает. Люди больше не дерутся друг с другом до смерти, допытываясь, кто из них прав в том или ином деле; они перестали вести себя как ничего не понимающие животные. А сейчас выйдет следующее: ты всего-навсего раскопаешь эту несчастную могилу, потратив добрые три-четыре часа; ближе к вечеру тебя кто-нибудь заметит и поднимет тревогу, отведет в спецслужбу, и ты сможешь смело попрощаться с незаконченным образованием, дипломом и прошлой жизнью. Тебя будет ждать прозвище «Джек-Гробовщик» вместо старого «Джейкен». Вот Рэйчел расстроится…

– Мне плевать на нее! – что есть сил закричал Дауни и почувствовал, как этот самый крик несется по пустоши во всех направлениях, путается в короткой траве, цепляется за торчащие корешки и огибает тонкие стволы деревьев; летит поначалу стремительно, а после сбавляет скорость и растворяется в этом гнилом воздухе, как будто его и не было вовсе. И Джек ощутил, что готов изодрать себе все горло, чтобы только страшные слова достигли ушей наверняка сидящей в своей комнате девочки – а она услышала идущий издалека возглас, вздрогнула, зачем-то грустно улыбнулась и тихо заплакала с той же доброй улыбкой на губах. Потому он заговорил еще громче, обращаясь больше к себе самому, чем к конкретному человеку:

– Мне плевать, слышите! Плевать! На вас и ваши мелкие обиды, на чертову дружбу и утешения… Вы все предали меня, каждый из вас забрал кусочек моей души и унес с собой, и что в итоге? Я так и остался в полном одиночестве, разбитый, потому что ничего больше не осталось, понимаете? Там пусто. Вы думали, можно разбрасываться жалкими словечками и царапать меня, но теперь рана кровоточит; она из массы крошечных порезов превратилась в огромное месиво из остатков кожи и плоти… Вот, что вы натворили, а я… Я просто хотел быть кому-то нужным…

Парень медленно остановился, и облепившая руки земля посыпалась ему на колени. Он больше не мог сдерживаться. Внезапно осознал, что устал казаться вечно сильным и невозмутимым, не может больше строить из себя равнодушного ко всему типа. Тогда он долго-долго смотрел на разбросанную землю, на рытвины и ямки, которые оставили его собственные пальцы, и вдруг взвыл от отчаяния. Именно взвыл, а не заплакал, ведь он больше не маленький мальчик, у которого старшие предусмотрительно отобрали надкушенное мороженое; ему больше не двенадцать, когда можно было прийти домой с разбитым носом и залиться слезами, ожидая, пока тебя не погладит по голове чья-то заботливая рука; он другой, он подросток, а такие не имеют права на беспричинные рыдания. Должен случиться конец света или что-то из ряда вон выходящее, чтобы какой-нибудь напыщенный парень с модной стрижкой и только что купленным отцом байком позволил себе заплакать. Или если уж девушка с тонной косметикой на лице и даст себе небольшую слабину, то всего лишь на пару секунд, для виду, с целью поймать несколько сочувствующих взглядов. Других причин просто не существует.

Но бывают ведь исключения, правда? Когда ты сломлен, подавлен и обижен, то имеешь полное право дать волю чувствам и выпустить наружу придушенные эмоции. И в этом заключается вся прелесть. Ты строишь из себя самоуверенного и независимого ни от кого человека, но забываешь, что внутри тебя все еще сидит маленький мальчик в смешной кепочке, шортах по колено и большой, почти необъятной футболке. Он руководит всеми твоими действиями; когда кажется, что все существо разрывает от непомерной взрослой гордости, это всего лишь малыш радостно хлопает крошечными ладошками и искренне смеется твоим успехам, потому, ощущая гложущую печаль и отвращение к себе, подумай о том, что это попросту ребенок внутри тебя горестно всхлипывает. И ему совершенно неважно, из-за чего плакать – упал он с горки или не получил желаемую конфету после невкусного ужина – он все равно не станет себя сдерживать и разразится в громкой истерике.