Девочка, которая зажгла солнце

– В тебе говорит пессимист, – вставил свое неизвестный брюнету парень лет шестнадцати с забавными кудрявыми вихрями на голове и укутанным в высокий ворот пальто лицом. – Кстати, меня зовут Вильям. Но эти идиоты называют просто Ли. Так что не обращай внимания, это не мое настоящее имя. Я считаю, что человеку должно быть безразлично его изначальное прозвище – тебя называют так, как считают нужным или удобным. Собственное имя давно уже потеряло прежнее значение и смысл в глазах окружающих.

Выдав это, он отступил на шаг назад, вновь сливаясь с серой стеной здания и скрывая себя таким образом от лишнего внимания и любопытных взглядов. Но Джеку не нужно было больше смотреть на этого странного и до смешного смущенного юношу; он уже сделал в своей голове необходимый набросок со всем малейшими деталями и штрихами. На шероховатом листе острие карандаша вывело острые скулы, несколько больной, но ясный взгляд из-под синеватых кругов под глазами, черканул слегка выпуклости носа и разбросал по отведенному для щек месту с десяток точек, чтобы потом размазать их в прекрасное подобие веснушек. Дауни и сам не понимал, почему зарисовал в памяти именно этот образ – человека, чьей фамилии он даже не знает – и все же чувствовал что-то притягательное в чужом облике, что-то близкое и отталкивающее одновременно. Вильям казался ему какой-то фальшивкой; этот мальчик не должен быть здесь, не должен дышать одним воздухом с ними, обреченными и испорченными; чистой душе крайне необходима свобода, сладость жизни и все лучшее, что в ней есть. Ему бы мчаться босиком по покрытой росой траве, сдергивая с себя майку и надрывая глотку в восторженном крике, лететь вперед, не оборачиваясь на оставленные в прошлом проблемы и неприятности, а вместо этого он стоит в стороне и иногда вздрагивает от очередной крупной капли, приземлившейся на лоб или нос. И брюнету захотелось подойти к несмышленому юноше, осторожно взять его за руку и шепнуть в ухо, раздвинув рукой почти невесомые кудри: «Пойдем со мной. Давай уйдем отсюда, только сейчас, и никогда больше не вернемся к ним. Купим ведро попкорна и засядем на весь вечер перед экраном, может быть, даже не говоря друг другу ни единого слова. Только прошу, позволь забрать тебя от них как можно скорее».

Но Джек так и не выдавил из себя происходящий в его мыслях кошмар наружу, а вместо этого Джаред ловко заглушил неприятную и неловкую тишину:

– Не видел тебя здесь раньше, чувак. Наверное, ты совсем недавно в нашей школе, да и в Бостоне в общем, я прав ведь?

Вильям немного взъерошил волосы и скромно ответил:

– Нет, я тоже оттуда, просто… Так получается…

– Так получается, что малой слишком часто попадается с дурью на глаза неправильным людям, – продолжил за него Джон, жестко отчеканивая каждое свое слово, заставляя парня сжиматься под силой его грубого голоса. – Любит легкие деньги, но вот об осторожности никогда не слышал… Неужели так сложно запомнить, что туалеты и раздевалка – самые часто проверяемые места? – Картер говорил это с такой поучающей нежностью, как будто наставлял своего юного ученика и объяснял ему сложный урок, который сам он понять был не в состоянии. – Но в твою защиту могу сказать, что… они слишком высокого мнения о самих себе. Да, не спорю, что развлекаться подобными губительными для организма способами – не очень-то хорошо, хотя с другой стороны: спроси самих учителей об их привычках? Неужели ты думаешь, что эти святые люди никогда не позволяли себе чего-то подобного? Разумеется, глядя на полный живот мистера Лоуренса, на его гладко выбритые щеки и дорогие часы на запястье, не посмеешь заикнуться, но на самом деле… Кто знает, быть может он пятнадцатилетним мальчишкой прятался в подворотнях с бутылкой пива в руках, а теперь яростно убеждает нас в обратном? Взрослые – те же дети, но с меньшим количеством комплексов, большими возможностями и иногда слишком завышенным самомнением. И все равно я советую завязывать с этим, Ли. Мало тебе неприятностей?

Парень сделал значительный перерыв между последними предложениями и выудил из кармана блестящую пачку сигарет. Неторопливо вытащил одну из них, затем протянул Уилсону и, когда тот послушно взял предложенное, обратился к молчащей до сих пор Оливии. Дауни поначалу думал, что она тут же откажется с криком возмущения или же выдаст тихое и скоромное «нет», но какого же было его удивление, когда тоненькая рука с длинными накрашенными белым лаком ногтями подцепила сигарету и зажала между пальцев. Честерон только благодарно улыбнулась и ничего не сказала.

Далее очередь перешла к еще одному незнакомому Джеку юноше, менее интересному, чем тот же самый Вильям. Это был невзрачный тип лет семнадцати на вид с пластырем, пересекающим всю его переносицу и какими-то стыдливо опущенными глазами, не выражающими эмоции. «Быть может, я для них выгляжу так же», – подумал про себя брюнет, глядя, как легко берет парень свою долю и с каким благоговением смотрит на окружающие его лица. «Такой же жалкий, никчемный и ждущий чего-то от жизни, не понимающий до сих пор, что ничего получить не сможет».

Наконец, подошла очередь самого Дауни. Он несколько бесконечных минут колебался, рассматривая торчащие из упаковки белоснежные зубья, то тянул к ним руку, то мгновенно ее одергивал, качая головой для правдоподобности, и все никак не мог принять, казалось бы, простое решение. Картер поспешил прервать эту небольшую заминку:

– Ты слишком боишься, Джек, и так дело идти не может. Разве одна сигарета повлияет на твое сознание, внешность и отношения с людьми? Подумай сам, сможет ли кто-то осудить тебя за совершенный поступок, если ничего не узнает? Тем более, я не призываю тебя убить человека и не протягиваю тебе в ладони заряженный пистолет – всего одна затяжка, парень. Хочешь сказать, что испугался меня?

«Мне наплевать», – заключил Дауни, все же соглашаясь и с любопытством прокручивая длинную трубочку между костяшек пальцев, наслаждаясь одними только прикосновениями. «Здесь совсем другое. Тебе не понять, Джон, что один раз не повлияет ровным счетом ни на что – даже два или три, я ведь не спортсмен и не сторонник здорового образа жизни, но… Сложно было бы объяснить это тебе, который никогда с подобным не сталкивался. Думаешь, я дерусь с совестью или внутренним голосом; глупости, первая давно отчаялась и закрылась в одиноком уголке, а второй в недоумении смотрит на происходящее и не смеет этому перечить, потому что раньше такого не было, понимаешь? Я уже все потерял – дружбу, любовь, доверие – думаешь, твоя жалкая подачка сможет что-то изменить?»

– Вот и чудно, – наконец, промолвил Джон и быстрым движением пальцев чиркнул спичкой, которую только что достал из небольшого коробка в том же кармане. Затем с прежней скоростью сунул пачку обратно и блаженно зажмурился, втягивая в себя дым.

То же самое повторили и остальные, а Джек продолжал стоять с сырой сигаретой в руках и смотреть, как в сером воздухе вспыхивают один за другим крошечные красные огоньки, то тускнея в каком-то томительном ожидании, то снова разгораясь прежней силой до цвета горячих углей. Заметя замешательство парня, Честерон незаметно отошла от своего спутника и положила тонкую руку ему на плечо, обращая к себе и заставляя неловко вздрогнуть:

– Это всего лишь я. Помочь?

И, не дожидаясь отказа или скромного согласия, она пару раз щелкнула колесико зажигалки, и очередной небольшой огонек осветил ее уставшее и немного бледное лицо – загадочное, томное, с пошло закусанной губой, оно сводило с ума и будоражило юное сознание. Не произнося больше ни единого слова, Оливия ласково переплела свои пальцы с его собственными, немного дрожащими и занемевшими от ледяного воздуха, и поднесла конец сигареты к пламени, позволяя веществу на миг охватиться светом, а затем испустить из себя едва видимую струйку первого молочно-бледного дыма, и оставила Джека в одиночестве, так же тихо удалившись на свое прежнее место.

А Дауни все не мог пошевелиться; его рука по-прежнему замерла в том самом положении, в каком ее оставила девушка, вытянутая и уже никого не заботящая; он все смотрел на мерцающий огонек, слишком запретный и недосягаемый, но одновременно такой близкий; оглядывался вокруг и не видел ничего, кроме утопающих в ядовитом дыхании детей с измученными и уставшими лицами бывалых взрослых, у которых не сложилась жизнь с самого ее начала; тонул вместе с ними в густом дыму и никак не мог принять окончательное решение. Что-то в нем не прекращало яростного сопротивления, непонятной борьбы и протеста – оно рождало в памяти до боли знакомые образы Шарлотты в хлопковом белом платье, таком легком и чистом, как будто сделанном из кусочков облаков и воздушного зефира в бежевых коробках с лентами по бокам. А рядом с ней счастливо улыбается, вернее, держит ее пальцы своей маленькой пухленькой ручкой Джек, а в другой у него стебельки ромашек, собранные специально для любимой мамочки – мальчик смеется, так, что веселые слезы брызжут из глаз и тут же улетают прочь, подхваченные песнью ветра. Но глубоко внутри он искренне боится за маму, и потому еще сильнее сжимает ее запястье, цепляется за локоть, хоть и едва до него достает. Он представляет, как в одну секунду Шарлотта расправит руки и позволит порывам себя подхватить; что она рассыпется прямо здесь, в его объятиях, на маленькие кусочки, которые тут же безвозвратно исчезнут, а Джек так и будет стоять в одиночестве, неверяще глядя на место, где только что была женщина; сжимать еще не подаренные ей полевые цветы и спрашивать робко и нерешительно: «Почему моя мама? Это из-за того, что она пахнет зефиром? Отдайте ее обратно, и я обещаю, что принесу сюда целые горы самого вкусного и сладкого зефира из нашей кондитерской, только, пожалуйста, не забирайте мою маму навсегда…» Дауни до сих пор иногда просыпался с застывшим на губах криком, искренне веря в течение первых минут пробуждения от кошмара, что можно все исправить, что достаточно лишь сбегать в пекарню и купить всевозможной выпечки, подняться на тот холм и…

Сон медленно отступал, а парень осознавал, что со всей силой вцепился в край одеяла, и по щекам его бегут горячие слезы.

Он опять в это поверил. В который раз повелся на выдуманную глупость. Как нелепо и до истеричного смеха грустно.

Теперь и эта призрачная женщина смотрела на него с ясным укором в родных любимых глазах, и маленький мальчик, показавшийся Джеку совсем чужим и ни капли не знакомым – они стояли посреди поля, но парень чувствовал их незримое присутствие в окружающем его хаосе и сумасшествии, которое он так запросто называет жизнью… Они были здесь, видели его и то, что он собирается сделать, и хотели спасти юную душу от потока пожирающей тьмы, вывести его к цветам, к солнцу, как можно дальше от смертельной опасности.

Брюнет неторопливо поднес сигарету к губам, понимая, что от этого ничтожного поступка зависит что-то великое, что-то ему пока недоступное и страшное, и никак не решался сделать еще одно короткое движение.

– Забудь, – напутствовал Картер, повернувшись к нему и выпуская изо рта серые клубы, – насладись этим сполна, чувак, мы же в Бостоне. Когда, если не сейчас?

– Беги оттуда, – добил в голову другой голос. – Брось этих людей, то, что держишь в руках, и мчись как можно быстрее. Помни, Шарлотта бы очень сильно расстроилась, если бы узнала, что ты…

«Она расстроила меня своей смертью. Я имею полное право на глупость -мертвые не должны осуждать живых».

И Джек сделал, наконец, столь желанный вдох. Поначалу ощутил только неприятную горечь бумажного свертка, а затем чуть не задохнулся от дыма, который молниеносно, подобно длинному извилистому дракону, проник внутрь его легких и заполнил собой каждую клеточку тела. Казалось, он был повсюду – струился по венам, спешиваясь с горячей кровью, мерцал в радужке затуманенных ужасом глаз, клубился в голове, вымывая оттуда хорошие и плохие мысли… Парень знал, что нужно раскрыть рот и выпустить из себя эту горечь, чтобы заменить ее порцией новой, но не мог позволить этому странному ощущению ни на минуту покинуть тело, а потому томил внутри до чувства тошноты и легкого головокружения, пока перед глазами не начали появляться темные круги. Только после этого он позволил себе выпустить яд наружу, чтобы дать ему раствориться в осеннем воздухе.

– Кстати, Джек, как там поживает твоя подруга? – спросил между тем надоедливый Джон, выкуривший уже почти половину своей сигареты. На удивленный взгляд Дауни он терпеливо пояснил: – Я имею в виду милашку Кэти. Она глаз с тебя не спускала, когда ты нес бред посреди класса литературы. Неужели не заметил?

– Она не моя, Картер. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Как же, размечтался, – вставил свое незнакомец, которого на самом деле звали Гарри Оттер, хотя это имя уж точно не вызывало ни у кого искреннего интереса, ровно как и сам юноша. – Никогда не видел, как Джек Дауни флиртует с девушками. Ничего не хочешь нам рассказать?

Джек вздрогнул и в очередной раз задумался: что хотят от него все эти люди, почему он должен что-то им доказывать и вообще говорить с ними? В нем боролись негодование и ненависть с чем-то другим, похожим на удовольствие или любопытство, но пока еще не нашедшим своего точного названия. «Я ненавижу каждого из них в равной степени, но по-прежнему оправдываюсь, словно задолжал им. Нужно и вправду идти…» Но эти разумные мысли заволакивал сигаретный дым, и Дауни снова молчал, не делая и шага в сторону от компании.

А Джон снова решил взять ситуацию под свой контроль, добавить в нее перцу, соли, посыпать зеленью и красиво подать, чтобы голодные глаза друзей вспыхнули еще большим жадным восторгом:

– Нет, не говори глупостей, Гарри, иначе наживешь ненужных неприятностей на свою глупую голову. Просто… тут немного другая ситуация, понимаешь? Джеки славный парень, более того, он безумно помогает своим присутствием, так что наша обязанность – помочь ему в ответ. Твои отношения с Джонс какие-то натянутые, и, я уверен, это тебя угнетает или как минимум расстраивает, так что… Почувствуй кайф жизни, парень! Не всегда все в ней делается серьезно и содержит какой-то смысл, иногда нужно просто расслабиться, плыть по течению и получать все возможное удовольствие от происходящего. Оливия, детка, не окажешь скромняжке услугу?

Джек не понимал опять, почему этот самовлюбленный болван лезет в его личную жизнь, какое право он имеет вот так распоряжаться чужими действиями и злобно наговаривать за спинами, почему Честерон приближается к нему и прожигает насквозь своими пепельно-серыми глазами…

Девушка не сразу решилась выполнить задуманное; поначалу она бросила короткий взгляд на Джареда, несколько задержавшись на месте, и, только когда уголки его губ приподнялись в едва видимом подобии улыбки, так, чтобы заметила только она сама и никто больше, перешла в открытое, безжалостное наступление. Бросила свою недокуренную сигарету на землю и раздавила дымящуюся головку острым носком каблука, по-прежнему глядя неотрывно только на Дауни и продолжая приближаться. Затем бережно взяла его ладонь в свою собственную и провела длинным ногтем по чужой коже, выуживая из расслабленных полностью пальцев свою находку; быстрым движением перехватила сигарету, и вот край ее уже исчез в разрезе вызывающе раскрытых губ.

Она играет с тобой, – вторил голос, который парень не слушал или не хотел слушать вовсе в эти блаженные минуты. – Играет, а ты согласился побыть в жалкой роли никчемной пешки. Разве этого ты хотел, идя сюда? Подумай, не поздно ли…

«К черту», – оборвал его парень и в тот же миг Оливия дернулась, только вытащив изо рта сигарету, и слилась с ним в жгучем поцелуе. Джек тут же почувствовал едкий дым, такой горький и мерзкий, что перехватывало всякое дыхание, и почти неуловимый, но приятный вкус клубничного блеска для губ – все ощущения внутри него перемешались, слились в единую массу, оставляя место лишь для тонкой грани ароматов никотина и сладкой клубники. Дауни хотел заполниться ими целиком, так, чтобы одно легкое таяло от сладости, а одновременно с ним второе задыхалось в протяжном и хриплом ядовитом кашле; он готов был вечность стоять вот так, в нелепой до смешного позе, только чтобы все время ощущать тонкие нотки цветочных духов и прикосновение длинных ресниц к закрытым глазам, а Оливия не прерывала поцелуя, позволяя брюнету задохнуться в нем, умереть со счастливой улыбкой на побледневшем лице. Все это продлилось не более пяти или шести секунд, но в возбужденном страстью сознании Дауни прошли долгие часы. Теперь картинки перед закрытыми глазами сменились на другие, на вид еще более прекрасные, чем несчастный простор макового поля: это были темные улицы города, слегка освещенные тусклыми лучами замерзших фонарей, безлюдные уголки и они, забытые всеми и никому не доступные, спрятанные от посторонних глаз в собственном выдуманном мире. Им нет дела до сырости и холода, царящих вокруг – эти двое полностью увлечены друг другом, до безумия влюблены, и в жадном поцелуе пытаются будто высосать друг из друга что-то внутреннее, не отступаясь и с каждым новым прикосновением проявляя все большую настойчивость. Снова пахнет клубничным джемом – наверное, теперь Джек не сможет больше с прежним спокойствием относиться к этому запаху – и аромат настолько сильный, что закладывает уши, а глаза начинает щипать; кажется, кожа вот-вот потрескается, и наружу потечет розовый сироп, переполняющий все тело. Они целуются до одурения, до боли и тошноты, пока не насытятся друг другом полностью, а после девушка отстраняется и исчезает невидимой тенью, оставив после себя пустоту в душе и едкую горечь дыма на дрожащих губах.

И все же Честерон остановилась вовремя, заметив, что воздуха обоим начинает не хватать. Она легко отделилась от некогда прочного капкана сблизившихся тел и мило улыбнулась – так, словно только что сделала полную глупость и теперь вынуждена просить за нее прощения, слишком наигранно и бессовестно. Посмотрела на Дауни, хотела было задержаться взглядом на его испуганных карих глазах, но начала захлебываться в шоколадной гуще и тут же отвернулась, перед этим засунув парню между губ отнятую минутой ранее сигарету.

– Тебе понравилось? Скажи мне.

– Конечно, ему понравилось, Лив, – вскрикнул неугомонный Картер, в то время как девушка удалилась на свое место и была ревностно стиснута крепкими руками Уилсона. – Еще бы не понравилось, правда?

А Дауни ни слова сказать не мог, уже машинально производя вдохи и выдохи отравляющего вещества и не получая больше ни капли удовольствия от колыхания внутри дыма. Он все смотрел непонимающе в веселые глаза Оливии и не узнавал ее, будто сейчас чужие губы нагло вторглись в его личное пространство и украли без спроса прекрасный поцелуй, словно к Джареду сейчас прижималась другая девушка, не имеющая с этой ничего общего – она исчезла, вложив в чужие губы сигарету, напоследок подарив скромную, но удовлетворенную улыбку.

Все задумчиво молчали, пока, наконец, Вильям робко не сказал:

– Не знаю, что здесь сейчас было, но давайте забудем все от начала и до самого конца. Черт возьми, Картер, ты что, сам эту дешевку скрутил?

Он с возмущением бросил остатки сигареты и прошкрябал по ним подошвой кроссовок, пряча замерзшие пальцы в карманы и недовольно мотая густыми кудрями из стороны в сторону. «Надо было все-таки бежать», – решил про себя Джек, а вслух все же сказал что-то немного хриплым от напряжения голосом, желая только бросить эти несчастные слова и тем самым выиграть себе еще некоторое время желанного молчания:

– Все в порядке, правда. А об этом – да, Джон, лучше признайся, если смухлевал. Угостить друзей самокруткой с не пойми чем внутри – настоящая подлость.

– Это самые дорогие и чистые сигареты во всем Массачусетсе, – воскликнул парень, изображая искреннее недоумение и даже не подозревая, как плачут сейчас чернильными слезами миллионы действительно хороших актеров. – Более того, мой отец откладывал деньги для того, чтобы устроить меня в лучший университет штатов, и вручил их мне со словами: «Бери, сынок, потрать мое наследие разумно и с пользой». Поэтому ты только что растоптал ногой мое счастливое будущее, малой, и обязан отплатить. Я не возьму много, сегодня ведь день рождения моей покойной бабушки.

Юноша в нерешительности замер на месте, не зная, что в этой ситуации делать, и насколько серьезна была прозвучавшая в его адрес угроза. Но, когда в воздухе раздались первые отзвуки слабого, жалкого смеха, скорее даже необходимого, нежели чистого и искреннего, он облегченно выдохнул и тоже неловко улыбнулся. Не смеялся один только Джек.

Разве это не весело? Прекрасная компания, непревзойденное чувство юмора и море положительных эмоций – вот, дамы и господа, что ожидает вас в шайке Большого Джона! Бесплатный попкорн и самодельные карамельные леденцы на деревянных шпажках, бесконечная радость и удобные места в самых лучших рядах арены, но кое-что все же стоит учесть, прежде чем нестись сломя голову и занимать пустующие лавки – клоуном может стать каждый из вас. Почему вы больше не улыбаетесь? Не беспокойтесь, мы с легкостью обеспечим вас всем необходимым для выступления, так, что останется только плакать или смеяться, смотря что больше из этого вас привлекает. Но можете делать это одновременно, тогда зрители придут в бешеный восторг от зрелища!

Только сейчас парень вдруг почувствовал себя таким жалким и ничтожным, будто ему на лоб кто-то нацепил клейкий квадратик бумаги с небрежно выведенной на нем гадостью. Подбежали другие, третьи, развешивая свои послания на изгибы одежды и свободные участки кожи – и вот он читает написанное, весь облепленный мусором, не понимая, чем такое заслужил. Самое время содрать листы и посмотреть правде в глаза.

– Простите, но мне срочно нужно идти… Развлекайтесь тут без меня. Увидимся как-нибудь в другой раз, – коротко бросил Джек и стремительно развернулся от удивленных и немного озадаченных лиц, зная, что каждая секунда бесценна и любое брошенное на ветер слово способно изменить его и без того шаткое решение. Он не мог видеть, а только чувствовал спиной один озабоченный взгляд кудрявого Вильяма, три насмешливых и прожигающий, похотливый, ненасытный, который уже мысленно его раздевал незаметно ото всех и игрался с выдуманной картинкой. Единственное только, что кольнуло Дауни куда-то в грудь, между хрупкими костями ребра и сердцем, было другое, то, чего он впервые ощутить не смог, словно потерял нечто очень дорогое и важное, лишился по своей глупости, а вернуть уже не в силах, потому что никакие просьбы и мольбы больше не помогают. Милые, всегда горящие зеленым восторгом глаза больше не провожали его весело, как прежде, не обволакивали мягким лучистым светом уставшие плечи, не дарили уверенности и невидимой поддержки в трудные минуты – они будто закрылись, едва слышимо схлопнув густые ресницы и испарившись в туманную неизвестность. Джек снова остался один, без творожистого вкуса свежей зелени на губах и медового шелеста рыжих прядей где-то вдалеке.

Он все шел прямо по незнакомой ему улице, и позволял в это время мыслям одной за другой терзать ледяную голову, возникать внезапным фейерверком и после осыпаться горящими песчинками, принося неимоверную боль и на некоторое время отвлекая от осенней реальности. И парень послушно принимал все, что звучало внутри него то оглушительно громко, то с пугающей вкрадчивостью, шепотом, заставляя напрягать слух до самого предела.

Ты обречен, – каркнуло что-то внутри него, – и сам это понимаешь. Вот только какую непоправимую ошибку ты совершил? Осознаешь сам, сейчас, когда нет нужды бросать в воздух глупые односложные ответы, только чтобы замарать неприятную тишину? Нет? В таком случае бессмысленно оказывать тебе помощь, когда ты сам не знаешь, чего хочешь.

Но Джек знал. На самом деле ответ мерещился ему везде, чего только может коснуться больное подростковое воображение: в завываниях ноябрьского ветра, в облике перегоняемых им же серых туч или мутном блеске грязного солнца и кислых лицах угрюмо проходящих мимо прохожих. Все в этом мире, казалось, скрывало в себе страшные слова, чтобы только сам брюнет потрудился собрать их в связный текст.

«Я знаю, нет, спасибо, не нужно унизительных аплодисментов – это лишнее. Просто… это сложно. Я понимаю, что натворил, но каким образом сделал это, как мог испортить созданное с таким терпением и трудом… Сложно объяснить даже самому себе то, что внутри меня происходит. Словно я в один миг оступился и потерял без того ненадежную связь с маковым полем, с радужно улыбающейся мне девочкой и теплым светом; вместо этого я задыхаюсь в грязном облаке табачного дыма, брошенный и напрочь отрезанный от заветной тропинки».

И Дауни все брел без разбора, не трудясь даже изредка оборачиваться или смотреть по сторонам. Он был целиком погружен в неизбежное лишение, в то, что можно сквозь крепко сжатые зубы назвать предательством, отчеканить, брызжа слюной во все стороны, чтобы это прозвучало как можно жестче и убедительнее, вызвало очередной виноватый стон и вздох. Осенние листья заметали остывший асфальт Бостонских улиц, а парень шел, опустив голову книзу, чувствуя, как в душе сигаретный пепел быстро засыпает крошки мятных пряников, проникает в почти высохший в кружках чай, превращая его в гадкое несъедобное месиво, и образовывает сыпкие горы, принуждая давиться собою и чувствовать на зубах гадкий хруст.