Девочка, которая зажгла солнце

ну же, Джеки, относись к этому проще; важно не то, что вчера вечером ты и подумать не мог о заданном на этот урок задании, а уж тем более о его выполнении; не то, что сейчас ты будешь нести полную чушь, потому как всего пару раз пробежался глазами по этим чертовым строкам и не запомнил ровным счетом ничего. Сидящие перед тобой люди этого не поймут, для них ты – повод расслабиться и от души посмеяться над глупеньким до нелепости Джеком. Даже для мисс Джонс ты в любом случае окажешься посмешищем, так что… удиви их. Сделай так, чтобы тот самый грустный клоун внутри тебя выкатился на освещенную сцену и показал нечто такое, чтобы застывшие от восторга и изумления зрители никогда не вспомнили о названии представления, на которое пришли. Шоу начинается, вот только

сердце снова решило отбить барабанную дробь прямо здесь и сейчас. Дауни некоторое время постоял на месте, пытаясь что-то промямлить и вспомнить начало того абзаца, который он зубрил в течение всей перемены. Наконец, остановил бегающий взгляд на стоящем в дальнем углу кабинета цветочном горшке и неуверенно начал:

– Ты говоришь, что… нет любви во мне…

Вот только произнеся эти самые слова, так удачно отложившиеся в загруженной размышлениями голове, он внезапно задохнулся подступившим украдкой страхом, который теперь захлестнул его и не дал ни секунды опомниться. Поглотил все хорошее и дорогое, что парень до сих пор хранил внутри себя и с трудом удерживал, а теперь застал врасплох, и Джек почувствовал, будто ему нечего сказать этим людям. Смотрел на удивленные лица, лениво раскрывающиеся в протяжных зевках рты, на подбадривающие движения Молли и ее раздражающую прямую юбку – глядел неимоверно долго, пока не увидел то, чего так трепетно ждал и искал. Прямо на его месте, теперь временно пустующей задней парте, появились два веселых зеленых глаза, окруженные бесформенным рыжим пятном, а в нос ударил запах чего-то съедобного, как будто неумелый повар обронил поднос с угощениями и рассыпал… кажется, имбирное печенье с посыпкой из корицы и яблок, или это всего лишь напряженное сознание подсказало приятный образ. Тем не менее, парень приподнял голову и смело посмотрел на улыбающуюся глупо женщину, замеревшую около своего огромного стола:

– Я не могу вспомнить продолжения, так что, к вашему огромнейшему сожалению, цирка сегодня не будет. Я бы даже велел расходиться всем по домам, но такого права у меня тоже нет, – начал рассудительно брюнет, краем глаза отмечая, что два кружочка в воздухе посветлели и теперь отдавали ярким салатовым, а приятный аромат печенья только усилился. – Мне хочется поговорить о другом. Извините, Молли, если срываю ваш урок, но это литература, а сейчас мы производим обмен мнениями – по-моему, все вполне законно. Подумайте на мгновение, отвлекитесь от нудной лекции и порассуждайте вместе со мной – вы, все вы! Шекспир сделал выбор – он запечатлел на бумаге все свои чувства, мысли и эмоции, мастерски заключив их в четырехугольные рамки и придав ритмичную форму. Но вряд ли он мечтал о том, чтобы его бесценными отрывками и окрыляющими фразами бросались, как грязью, швыряя их из одних рук в другие, верно же? Вы, сами того не замечая, используете искусство как оружие – хлещете стихами по лицам своих учеников, а после удивляетесь, почему не можете никак привить им любовь к классике и творчеству. Если бы Уильям Шекспир узнал в свои годы о творящемся здесь беспределе, то подозвал бы к себе свою ненаглядную Энн и сказал бы ей тихо, с небольшой паузой между словами: «Принеси мне виски, милая; не могу смотреть трезвым на это безобразие».

Джек замолчал на минуту, позволяя публике переварить сказанное, и с удовлетворением заметил – ему вовсе не нужно решать, что говорить дальше; слова сами лились хаотичным потоком, а потому он мог только расслабиться и не препятствовать им. Глаза по-прежнему смотрели на него с последней парты, иногда меняя свое выражение с задумчивого на насмешливое, но затем становились беспечно радостными и зелеными, как прежде.

– К чему я веду? – спросите вы. Да, замечательный вопрос, который я проигнорирую и продолжу так, словно и вовсе не заметил, что кто-то его произнес. Я говорю о выборе, точнее о том, что нас его бессовестно лишают, загоняя под определенные стандарты. Это можно объяснить одним простым примером, наподобие детской игры – представьте, что я пеку торт. Слой за слоем размазываю по свежеиспеченным коржам сливочный крем, покрываю сверху кусочками шоколада и ягодами, а затем прошу вас оценить приготовленное мной блюдо. Вы пробуете немного; глаза вспыхивают наслаждением, но слова говорят об обратном: «Это не так вкусно, как казалось. Ты зря добавил сюда этот поганый шоколад, так уже давно никто не делает. Лучше было бы выложить узор чем-нибудь другим, к примеру, изюмом или орехами; хочешь, я покажу тебе рецепт моей бабушки – у нее были самые вкусные пироги, которые мне только доводилось пробовать…» Вы уходите прочь, попутно бормоча что-то о своей давно умершей (не исключено, что именно из-за кусочка застрявшего в старческом горле сухофрукта или орешка) родственнице, оставляя меня наедине с измазанной шоколадом лопаткой и недоумением на лице, а я только моргаю и не могу понять, почему в торты больше не трут шоколад. Извиняюсь за такие странные сравнения – просто я ужасно голоден, а денег на обед с собой не взял. Так о чем я только что сказал? Нас лишают возможности выбора, то есть отбирают то, что является нашей отличительной особенностью. Это как раздеть человека догола, сорвать с него покрытую мурашками кожу, раздвинуть руками ткани мышц и дернуть что есть сил за голубые жилки внутри, вытащить их и уйти прочь, бросив бесформенное теперь существо лежать на ледяном асфальте. Но это относится не только к вымышленным лицам, мисс Фридман.

Дауни в очередной раз поймал на себе десятки взволнованных взглядов, но на этот раз выделил из них всего два основных, самых выразительных и значимых по сравнению с общей массой тупых глаз и шепотков – возбужденное зеленое мерцание, неизменно притягательное и нежное, такое бодрящее, живое, яркое, как и его мнимый владелец; и новый, холодный, острый взгляд. Он словно обжигал Джека своими случайными касаниями, заставлял его нервно сжиматься, но своей враждебностью разве что и привлекал внимание. Джонсон и вправду на него смотрела. Неотрывно, с язвящим интересом и откровенной пошлостью, которой не мог передать даже весь ее сегодняшний образ. Потому парень выпрямил спину и продолжил истязать пустоту класса своим сухим, но ровным и на удивление спокойным голосом:

– Говоря о выборе, нельзя не затронуть и тему собственного мнения, верно? Но здесь не нужно глупых сравнений и до смешного банальных примеров – все ясно, как чистый лист бумаги. Наши сочинения, мисс Молли. Те самые сочинения, которыми вы разукрашиваете свои серые одинокие будни, то, чем вы упиваетесь, разрушая созданное несколькочасовыми усилиями… Не понимаете? Нет, скажите, разве вам не ясны мои слова? – Джек с вызовом посмотрел на умолкнувшую в нескрываемом изумлении учительницу, на то, как она неловко одернула концы и без того длинной юбки дрожащими пальцами. – Вспомните только, как вы смело перечеркивали красными чернилами мнения учеников, их размышления на данную тему лишь потому, что эти слова не совпадали с имеющимся у вас шаблоном. А после сыплются обвинения за то, что в людях напрочь отсутствует творческое начало, что они потеряли свою индивидуальность из-за общения с отвратительнейшими сверстниками. Но разве не вы убиваете в нас прекрасное, разве не вы заставляете терпеливо сглатывать рвущиеся из сердца волшебные мысли и перестраивать их под классический литературный стиль? К примеру, я не обращаю внимания на вашу монотонную болтовню и не засоряю мозг этими понятиями; только поэтому, когда закрываю глаза, мне удается видеть бесконечное маковое поле и что-то, спрятанное в самом его сердце; лишь по этой причине я и сейчас ощущаю легкий запах свободы и слышу, как порывы ветра перебирают огненно-красные бутоны. И, знайте, я безумно рад, как и Шекспир, наверное, радовался бы тому, что его замечательные сочинения не попали в ваши руки. А стихотворения я не знаю ни строчки.

Джек замолчал, почувствовав себя насквозь выжатым внешне и внутренне, и неторопливо прошел на свое место. Веселые глаза, висящие некогда в душном воздухе, бесследно исчезли.

С хорошенького лица мисс Фридман пропал ее очаровательный румянец, из-за чего щеки скукожились, став похожими на вымазанные побелкой апельсиновые корки, а лоб исказился двумя глубокими складками. Она, казалось, переживала серьезную борьбу с визгливой истерикой, склоняясь пока что к ледяному спокойствию, а потому только сухо выдала:

– Благодарю вас за это откровенное выступление, мистер Дауни. А сейчас, если вы не возражаете, я продолжу невероятно скучный и никому, видимо, не интересный урок своими нудными размышлениями. С вашими взглядами на жизнь мы разберемся позже, но уже с участием мистера Лоуренса.

Сказав это, Молли вернулась к теме своего изначального рассказа, но теперь говорила еще более сухо и скомкано, как будто в мыслях была далеко не в классе, а в известном лишь ей одной месте. В свою очередь, на весь следующий час парень стал самой настоящей знаменитостью – слухи разлетелись крайне быстро, и почти каждый проходящий мимо ученик считал своим долгом подойти чуть ближе и заглянуть брюнету в глаза, как бы спрашивая самого себя: «Настоящий ли он? Дышит? Моргает? Тогда почему…» И, ничего не спрашивая, обходя Джека стороной так, будто он какой-то новый музейный экспонат, распускал шепот по школьным коридорам, не замечая, как он сливается с другим, превращается в огромную неразрушимую невидимую сеть.

Ты заставил их сомневаться, – перекрывал общий шум внутренний голос, произнося слова едва слышимо, но парню и не требовалось большего. – Поселил в них неуверенность. Это как в Древней Греции, помнишь, отец зачитывал тебе любимые отрывки из книг? Когда один вольнодумец из гудящей толпы кричит свою истину, пытается донести ее до других, отвлекшихся от грозный речей царя, его на некоторое время начинают уважать, а после… Подвешивают за пятки виноградными лозами и хлещут ими же до тех пор, пока ты не забудешь даже свое чертово имя или вовсе не разучишься говорить. Такое уж у тебя воображение, Джеки, не меня за это нужно винить – я лишь озвучиваю то, в чем ты сам себе боишься признаться…

Сразу же после окончания этого невыносимо долгого урока Молли выскочила из кабинета, и длинная серая юбка в то же мгновение исчезла за дверью директорской комнаты – спустя же еще сорок минут по школе в очередной раз пробежался очередной слух о том, что Дауни снова вызывают на серьезный разговор. И Джек уже заранее знал, в чем он будет заключаться и как пройдет – суровое и задумчивое лицо мистера Лоуренса ненадолго смутится, пока растроганная и расчувствовавшаяся женщина будет жаловаться ему в присутствии парня, ожидая на ответное раскаяние и сочувствие, ну или хотя бы самую толику откровенных извинений. А сам Дауни будет сидеть смирно, как будто заглотил целиком длинную палку, и теперь она пробивает ему насквозь ребра, сливается с позвоночником и выходит где-то из шеи, острыми сучками впиваясь в нежную кожу, но он будет покорно молчать и слушать все, что скажут сидящие перед ним люди. Заметит, как румянец на щеках Молли то пропадет, то вновь появится, чтобы после исчезнуть снова под пленкой нечеловеческой бледности; как сама она прикусит губу, сожмет тонкие пальцы в крепкий кулак до выделения костяшек и что есть сил будет пытаться сдержать захлестывающие ее эмоции. Наверняка брюнет подумает о дальнейшей судьбе Фридман: о том, как она придет вечером домой и не сможет взять в руки ожидающую ее с прошлой ночи книгу; как сядет за стол, и кусок не полезет в горло (даже те самые купленные в честь грядущего выходного дня овсяные печеньки будут смирно лежать в глубоком блюде, не тронутые и подавно забытые). Она только будет молча смотреть на бегущую за окном жизнь и еще раз вернется в своих воспоминаниях к самовлюбленному эгоисту-ученику, который так позорно ее унизил при всем остальном классе. Джек примется усердно всматриваться в ее расстроенное и чуть потускневшее выражение, пытаться увидеть там что-то новое, хоть немного отличимое от тоски и печали – будь то одиночный светлый блик или же короткий и необъяснимый ничем блеск – но безрадостные глаза останутся неизменно безрадостными.

Как и предполагалось, спустя десять минут тучных вздохов Франклина и протяжных всхлипов мисс Фридман Джеку в очередной раз сделали строгий выговор и освободили от школьных занятий на три дня, угрожая, что это предупреждение дойдет и до родителей парня.

А он только слегка улыбнулся, потому что уже год мечтает, чтобы им было сделано подобное замечание. «Я специально отношусь к учебе так пренебрежительно, мистер Лоуренс», – подумал про себя Дауни, неловко вставая на ноги с кожаного учительского стула и осторожно отходя к двери. «Да, это великая жертва, но моя цель не менее значимая. Вы обязательно должны написать моей маме письмо, а то она слишком запустила своего ненаглядного сына. Как можно вежливее попросите ее ужесточить надо мной контроль, сделайте так, чтобы она заставила меня, наконец, взяться за голову и задуматься о ближайшем будущем. Вот только жаль будет вас расстраивать, но она его уже не прочтет. На работе ей предоставили длительный отпуск, и теперь она, наверное, где-нибудь на лужайке в Швейцарии; пьет свежее молоко и вдыхает аромат утренней природы; по вечерам читает книги и даже не задумывается о том, сколько времени осталось до ее возвращения в Америку – знаете, почему? Если я расскажу вам, милая мисс Молли снова не сдержит своих горьких слез и еще долго будет с сочувствием и жалостью смотреть на бедного и всеми забытого Джека, так что… Можно сказать, ее отпуск никогда не закончится. Обратного билета не выдали».

Глава 20

Когда мы говорим, что у нас все в порядке, происходят две странные вещи, на удивление неизбежные: либо все действительно неплохо, вернее, не так ужасно, как, к примеру, вчера или позавчера, когда у вас пригорела пицца или разбился любимый стакан для чая; либо ситуация настолько страшная, что вы просто не можете описать ее словами, а потому скрываете правду под тонкой маской, произнося это свое «в порядке». И самое страшное – видеть этих людей, то, как они на последнем издыхании борются с безжалостной судьбой, а получив в ответ довольный кивок собеседника, оставляют проблемы внутри себя, не позволяя им выйти на свет и облегчить душу. Это их «я в порядке» превращается в «у меня все хорошо» и «не спрашивайте меня об этом», затем растворяется и преобразовывается в другое, несколько грубое, но такое чувственное «неужели ты не видишь, насколько мне плохо, как меня разрывает изнутри, а я нагло вру всему миру с такой легкостью, что в эту самую ложь начинаю верить».

Дождь так сильно хлестал Джека по щекам, что приходилось то и дело отворачиваться в разные стороны, подстраиваясь под изменчивые порывы ледяного ветра. Это было так мерзко и неприятно, так холодно, колко и сыро, что парень до сих пор не понимал, что он делает здесь, на этой Богом забытой детской площадке с покосившимися качелями и прогнившими изнутри лавочками. Почему он именно в этом месте, а не скучает дома в своем диком одиночестве наедине с равнодушно белым потолком и сделанными несколько дней назад записями от руки; почему не поедает с Рэйчел воздушный розовый зефир и не размешивает маленькой ложечкой обжигающий какао под какой-нибудь глупый и скучный фильм на фоне их не менее глупого разговора; почему не… Но он и сам не мог понять. Дауни настолько запутался в собственных чувствах и эмоциях, потерялся в них, как заблудший в огромном беспросветном лесу странник без единой спички в кармане, что не заметил, как оказался в непривычной ему компании, с которой при иных обстоятельствах даже не обмолвился бы парой слов.

Он смотрит на Джона Картера, который прислонился одним плечом к железной балке чуть выше его собственной головы; на мешковатую куртку, зацепившуюся за возможные мышцы в районе рук и плеч; на эту самодовольную улыбку человека, долго стремившегося к своей мысленной цели и, наконец, ее достигнувшего. Неизвестно, почему брюнет ответил на приглашение Джона согласием и тут же рванул с места, чтобы поскорее познакомиться с собранными вокруг парня незнакомыми ему людьми – видимо, здесь была какая-то внутренняя причина, ответ, который рвался наружу, но тут же приглушался отговорками и прочим мусором, так, что вскоре загас и только дергался иногда, как умирающая птица.

А дождь все не прекращался, и Джек дул на потерявшие всякую чувствительность обледеневшие пальцы, пытаясь едва ли теплым дыханием вернуть их к жизни. Но изо рта вырывались густые облака пара в морозный сырой воздух, а зубы готовы были крошиться от обдающего их холода.

«Это хорошие люди», – твердил про себя он, не прекращая свое занятие и коротко осматривая каждого из присутствующих, заостряя особое внимание на новых лицах. «Просто замечательные. Мы с ними наверняка очень похожи, и здесь не будет ванильных нежностей, как при общении с Робертсон или даже Роджером, а уж тем более с Кэти. Нет, они совсем другие, и я чувствую, что смогу найти в каждом из них родственную душу».

Неподалеку от Картера расположилась единственная знакомая Джеку пара, к которой он мог обратиться за ободряющим взглядом или иногда столь необходимым кивком двух голов одновременно. Первый из них, Джаред Уилсон, совершенно не привлекал внимания парня ни в школе, ни даже сейчас, в этот необъяснимый и до отвращения холодный день. Он только стоял неподвижно, иногда прогоняя что-то между зубами, и доверительно поглаживал руку жмущейся к нему всем своим телом девушки – удивительной на первый взгляд и слишком неестественной для этого места.

Оливия Честерон имела два основных отличия от прочей массы девушек, окружающих представителей школьной футбольной команды. Во-первых, а именно это и было основной причиной, по которой парни с завистью в глазах провожали ее удаляющуюся по коридору хрупкую фигурку, выразительные глаза с ярко играющими в них бликами, на которые, правда, никто и не думал смотреть из-за наличия чуть ниже более интересного объекта для наблдения. Ведь каждый знает: насколько бы ни было прекрасным твое лицо, взгляды все равно будут обращены в область груди, на обтянутые кофточкой выпуклости, которые невероятно сложно скрыть от постороннего внимания. Ну а второй, правда, также немаловажный факт, выделяющий блондинку среди своих подруг и одноклассниц, заключался в самом Джареде, который ни на шаг не отпускал девушку от себя.

Типичная подруга накаченного футболиста, – прошептал второй Джек первому, намеренно игнорируя всплывающие у него воспоминания и сведения об этой особе. – Думаешь, в ее голове есть что-то интересное? Не смеши меня. Стоит только посмотреть в пустые подведенные тушью глаза, чтобы понять, что эта милашка знает больше сотни фраз для флирта, почти все о влюбленности и прочих вещах, но спросишь ее о чем-то существенном или высоком – и вот эти десятисантиметровые ресницы удивленно хлопают в такт глупенькой улыбке блестящих губ.

И парень прекрасно осознавал эти простые выводы, ни в коем случае не смел от них отказываться, но почему-то и отвести глаз от Оливии тоже не мог, а только смотрел искоса, как она то и дело жмется к не замечающему ее Джареду, легонько дергая за рукав мешковатой куртки.

– Я не знаю, какого черта ты нас тут собрал, – тихо начал тот в сторону молчащего до сих пор Джона, в очередной раз поводя челюстью из стороны в сторону. – Но начинай быстрее. Иначе смерзнем тут все за пару минут.

Картер вздрогнул, словно впервые увидел вокруг себя все эти хмурые лица, и обвел взглядом их небольшой кружок. Немного задержался на самом Уилсоне, затем оглядел его прелестную спутницу и затронул Джека, всего на ничтожные секунды, чего было более чем достаточно. Парень ужаснулся, когда его собственные глаза встретились с этими, какими-то непонятными и мутными, почти что стеклянными. Как будто они представляли собой еще не застывший воск: кое-где тонкая пленка едва удерживает за собой жидкую, но неминуемо густеющую теплую массу, а в других местах, там, где слой тоньше, уже застыла и дает небольшие трещинки по всему своему основанию. Так и зрачки Джона – непонятно, что сделало их такими… странными. Только таким словом можно был описать эмоции, ощутимые Дауни в тот самый момент, во время зрительного контакта.

«Я смотрел на этого человека и не понимал, что упрятано в его душе, хоть и видел насквозь длинный зловещий коридор. Хотел заглянуть внутрь, и на меня пахнуло чем-то едким и отталкивающим, до одурения мерзким и таким непонятным, что я мог только по-прежнему стоять на месте с раскрытым от удивления ртом и позволять силе этих глаз пожирать меня. Картер либо сумасшедший, либо под действием каких-то препаратов, иначе объяснить безумство внутри него было бы почти невозможно».

И хоть само действие продлилось несколько мгновений, впечатление в голове Джека оставалось там весьма долго; он постоянно держал перед глазами этот странный взгляд, пытаясь найти ему объяснение – показывал кусочек пленки робко отпирающемуся работнику мысленного кинотеатра, а тот только качал головой, умолял сжечь поскорее несчастный фрагмент и вырезать его навсегда из памяти.

– А что же твоя сестренка? – вкрадчиво вопросом на вопрос ответил юноша, еще раз останавливая дикие глаза на говорящем с такой уверенностью и скукой. – Дженни, она разве не придет сегодня? Жаль, очень жаль. Не хотел признаваться вам в этом, друзья, но мне начинает казаться, что крошка Джен намеренно избегает наш милый кружок. Я видел ее на днях, но она даже не заговорила со мной, а только быстро отвернулась и бросилась прочь. Неужели ты сказал ей обо мне что-то плохое, Джон? Разве так поступают настоящие друзья?

Джаред уже было дернулся в сторону, чтобы выудить свой кулак из уютного кармана и проехаться по нахально улыбающимся губам, раскроить черезчур самоуверенно вздернутый нос и заставить наполненные дурным спокойствием глаза взметнуться вверх, но в самый решающий момент сделал над собой усилие. И неизвестно, что помогло удержать его – легкие прикосновения Оливии к щекам и плечу, ее настойчивый и примиряющий шепот или же осознание, произошедшее внутри парня – тем не менее он как можно сдержаннее сказал, не скрывая ядовитого презрения в собственном голосе:

– С ней все более, чем в порядке, Джон. У нее всего лишь появились другие интересы, в область которых ты, к счастью, не входишь. Оставь ее в покое. Это не должно тебя касаться, ясно?

Картер вытянул вперед руки в сомнительном примиряющем жесте и развернулся теперь к Дауни, превратив свое лицо из саркастичного в веселое и несколько приветливое, если в царящей вокруг серости и можно было случайно посчитать это выражение за нечто подобное. А Джек никак не понимал. До него все еще не доходило, что он делает среди этих наполовину незнакомых ему людей, почему слушает их разговоры и какое вообще отношение к ним имеет. Эти мысли немилосердно его терзали, заставляя в самых малейших движениях мимики и тел искать волнующие ответы и скрытые намеки – правда, пока найти их не представлялось возможным.

Ты заблудился, Джеки, и тебе срочно нужна помощь. Видишь эту темноту позади тебя? Она поглощает все, до чего только прикоснется, и вот уже неумолимо пожирает растущие вдалеке кусты и деревья. Но почему ты стоишь на месте? Перед тобой бесчисленное количество тропинок, поворотов и путей, а за некоторыми из них – долгожданная дорога к цветущему полю и пьянящему благоуханию цветов мака, к месту, где ты сможешь незаметно от всех раствориться, скрытый от опасностей и проблем, от холода и этого отвратительного ветра. Там будете только ты и маленькая рыжеволосая девочка, которая счастливо засмеется, завидев тебя еще издалека, и угостит как всегда вкусными и прекрасными мятными пряниками; вы сядете под теплыми лучами августовского солнца и улыбнетесь друг другу, оставляя на губах небольшие крошки от лакомства; разольете в пластмассовые кружки чай и начнете говорить о чем-нибудь бесконечном, прекрасном, легком.

Почему же ты до сих пор не бежишь?

Парень настолько глубоко погрузился в приятные светлые мысли, что не сразу смог вынырнуть обратно, в мерзкую реальность ноябрьского дня. А потому Картеру пришлось еще раз повторить все только что сказанное, чтобы Джек, наконец, его услышал:

– А теперь скажу еще раз для нашего нового друга. Джек Дауни, знакомься, это лучшие люди из всех отбросов общества, которых ты только можешь встретить в этом несчастном городе. Нет, мы не режем руки по приветствию, если ты об этом, и не составляем основу какой-нибудь секты. Здесь просто происходят разговоры по душам, не более того. Мы так выражаем свои чувства – это что-то наподобие кружка избитых жизнью анонимных алкоголиков, которые не позволяют себе взять в рот ни единой капли спирта. Добро пожаловать.