Девочка, которая зажгла солнце

– Знаешь, я и представить не могу, что на меня нашло в тот день… Нет, правда, это все произошло так быстро, что только потом мне удалось тщательно обдумать произошедшее. Мы оба были неправы, Джек. Здесь нет чьей-либо вины.

Дауни по-прежнему молчал, сосредоточившись на движении собственных ног по сливающемуся с землей асфальту. Его цепляло почти все, что только попадало в поле зрения: он упорно разглядывал погасшие внутренности какой-то пекарни, прилавки, накрытые светлой пленкой или тканью и отражающую его самого витрину; не понимал, почему вывеску с надписью «Закрыто» нарисовали в таком странном и несоответствующем заведению стиле – изучал каждую потекшую букву и даже тонкую кайму рамки, только бы не слушать умозаключения идущей около него болтуньи. Но та, видимо, ничего не подозревала и настроилась на долгий и душещипательный монолог, то и дело поправляя растрепанные волосы в своей прическе:

– Когда ты накричал на меня, я, конечно же, убежала куда подальше. Но меня можно понять – я была на эмоциях, злая на весь мир и твою наглую персону в особенности! Потому, придя в этот же день домой, бросилась на кровать в рыданиях и слезах. Хорошо, что все домашние были на работе – не представляю, что сделала бы мама, увидев меня в таком состоянии…

Джонс сделала жалостливое лицо и не продолжала, пока не получила от Джека понимающий кивок. «Он сознается в совершенной ошибке», – радостно подумала девушка, но не изменила выражения, несмотря на бушующий глубоко внутри нее победный восторг. Она только позволила себе демонстративно шмыгнуть носом, а чуть позже выдать немного обиженно:

– Наверное, такое количество грустных сериалов и фильмов я не смотрела с самого рождения! Но не в этом суть – иначе я вечно могу говорить о том, как обмусоливала наш разговор до косточек. Потом мне вдруг показалось, что такая маленькая и жалкая ссора не может вот так запросто прервать нашей долгой дружбы, но обратиться к тебе напрямую мне не хватило сил. Боялась, что ты не поймешь и обозлишься еще больше, нежели раньше, а потому пошла к Роджеру. На самом деле он просто душка, правда, надо как-нибудь попытаться объяснить ему о вреде сладкого для зубов и фигуры, но это позже, – Кэтрин все еще быстро-быстро бормотала, уже немного оживившись, и с каждым новым словом, сопровождаемым смешным причмокиванием обветривших губ и вырывающимся крохотным белым облачком, Дауни было труднее себя сдерживать. Это напускное спокойствие давалось ему с огромными усилиями – изображать внимательного слушателя становилось все сложнее и сложнее. В конце концов, он решил прибегнуть к крайнему, запасному, но самому действенному из всех способов. Поговорить с собой. Ведь невозможно таким разговором что-то испортить. Ну разве что в редких, исключительных случаях.

«Зачем она мне все это объясняет?» – задал тревожный и угнетающий вопрос Джек и незамедлительно получил полный и содержательный ответ. Вот только он слушал внутренний голос, а оторваться от лица «подруги» никак не мог, из-за чего все смешалось в одну большую путаницу. Правда, главную суть он все же уловил. По крайней мере, постарался это сделать.

Разве ты до сих пор не понял? – усмехнулся «другой парень», пародируя жалобные интонации Джонсон. – Неужели для твоей черепушки это слишком сложно? Ей нравится так говорить, представляешь? Это приносит несказанное удовольствие – вызывать грусть в чужих глазах и выставлять тебя полным эгоистом и бессердечным монстром. Такова твоя ужасная истина. Это сродни маленькому пожару в доме, когда малышка Кэти заигралась со спичками и случайно подожгла занавески. Пламя перекидывалось с одной вещи на другую, все росло, росло, и вот голодные языки уже гложут деревянные стены и облизывают потолок. Забегают какие-то люди в масках и костюмах, выносят вопящую от страха девочку и тебя, серого, надышавшегося угарным газом – и вот живительный воздух врывается в задымленные легкие, а вместе с тем и слова: «Это ты поджег дом, Джек. Ты, больше некому. Из-за тебя Кэти могла погибнуть». Тогда ты поворачиваешься на виновницу торжества с недоумением во взгляде, а она только плачет, и на сморщенном зареванном лице слезы прочерчивают длинные мокрые дорожки, а девочка мямлит сквозь всхлипы: «Да, это правда, я еле успела спастись. Какой гадкий Джек. Ведь я, бедная, могла и вовсе там задохнуться». Эта девушка душит тебя твоими же руками, понимаешь? Впивается наманикюренными ноготками прямо в шею и сладко шипит на ухо свою дьявольскую песню… Хочешь, чтобы я продолжил, или доводов достаточно?

Джек неуверенно пожал плечами и почувствовал, что ему сейчас нужно что-то сказать. Собрался с мыслями и медленно, поучающим тоном матери-воспитательницы, начал вдавливать Джонсон в землю тяжестью слов. На тот момент они стояли под каким-то железным навесом одного из подъездов, и Кэти переминалась с ноги на ногу, не прекращая щебетать:

– … и она потом пришла ко мне и сказала: «Милая моя, что ты тут делаешь? Не стоит убиваться по пустякам…»

– Остановись, пожалуйста, – тихо попросил Джек, поежавшись от ночного холода и бросая короткий взгляд на наручные часы. Время идет. А проблема по-прежнему не решена. – Давай поговорим прямо и начистоту. Я буду называть тебя мисс Джонс, не против? Мне просто

хочется, чтобы это звучало как можно жестче и отстраненнее, а при обращении к тебе или упоминании твоего имени я чувствовал разве что тошноту; это должно быть два как холодным, безжалостным и не оставлять сомнений в моем к тебе отношении

так будет легче.

Кэтрин смерила его серьезным взглядом и попыталась уловить суть недоступной для нее шутки. Но, столкнувшись с серьезным и решительным взглядом парня, немного поникла и почти шепотом произнесла:

– Да, конечно. Называй как угодно. Так что ты хочешь мне сказать? – она кокетливо прищурилась, думая, что так выглядит еще более милой и скромной со своим по-домашнему растрепавшимся хвостом.

Это было последней каплей. Что-то внутри Джека все же не выдержало и, видимо, дало крупный сбой. И теперь посреди огромного черного экрана в его голове настойчиво и раздражающе мерцала надпись об ошибке, которую непременно нужно устранить. Дауни видел эти слова везде – в собственном отражении в луже, на лице стоящей напротив девушки и в ее глазах – словно прямо на этих милейших веснушчатых щечках горело: «Ошибка. Большая непоправимая ошибка. Просьба удалиться от пораженного объекта на некоторое расстояние во избежание травм или риска поражения». Наконец, он выдохнул, и в напряженном воздухе прозвучала та самая ожидаемая, но всеми намеренно избегаемая фраза:

– Ты считаешь себя виноватой? И если нет, то как я могу заслужить прощения, мисс Джонс? Букет из сладко пахнущих роз придется вам по душе или от меня требуется нечто большее, чем простой подарок?

Брюнет выжидающе уставился на «подругу», терпеливо наблюдая, как в ее взгляде мелькает осмысление и озорная улыбка. Теперь она тоже вступила в эту чудеснейшую игру.

«Ты играешь, моя дорогая», – злобно ухмыльнулся Джек, но внешне даже не моргнул глазом. «Не понимаешь пока что, во что именно, но сама по себе являешься полноправной участницей. Вот только правила маленькой зазнайке Кэти никто не объяснил. Жалко будет увидеть, как она с визгом шарахается в сторону, открыв запечатанную коробку и встретившись со страшной гримасой выпрыгнувшего оттуда клоуна на тонкой пружинке».

– Я должна немного подумать… – честно призналась девушка и мечтательно огляделась по сторонам, желая походить на счастливую героиню любовных романов. Она еще некоторое время помолчала, усиленно вспоминая реплики, которые использовались в подобных трогательных моментах, и, не придумав ничего лучше, добавила, – но это не должно тебя беспокоить. Я все равно уже не злюсь, хоть ты и сделал мне очень, очень больно.

Джек злобно оскалился и подумал, что шанса лучше этого ему уже никогда не найти. Она слишком сильно влюблена в себя, слишком… наивна. И с этой наивностью нужно как следует поработать. К примеру, разлить противоядие по чашечкам из тонкого фарфора, развернуть конфету, спрятанную в шуршащий от каждого прикосновения фантик, и медленно наслаждаться вкусом, прихлебывая волшебный напиток и чувствуя приятное послевкусие от черного шоколада. Дауни на эти мысли только облизнулся и тихим, относительно спокойным и вкрадчивым голосом начал:

– Не все так просто, мисс Джонс, – официально обратился он к ней и уловил ожидаемое любопытство в чужих глазах. – Вы не подумали, что же беспокоит меня на самом деле. Так ведь? Признайся, что тебе было наплевать?

Кэти удивленно моргнула и долго-долго вглядывалась в лицо некогда близкого, но до сих пор дорогого ей друга, никак не понимая, к чему же он клонит подобными вопросами. Правда, отвечать на них не пришлось.

– Точно… Как я мог забыть – с тобой нельзя разговаривать в таком тоне. Надо мило улыбаться и что есть сил корчить смешную рожицу, ведь только тогда милая Кэтрин будет довольна. Так ты хочешь по искусственному, по-человечески? Я что, если я скажу тебе правду по-другому? Боишься, что она желчью польется тебе в глотку и раздерет ее докрасна? Или ты не веришь, что внутри людей не цветы и бабочки, а кровавая смесь слизи и органов? Что ж, тогда тебе будет очень тяжело сжиться с реальным миром, ведь здесь все совершенно иначе. Почему молчите, мисс Джонс? Неужели пробуете думать?

Девушка в недоумении смотрела на брюнета и неосознанно делала крошечные шаги назад, как бы отступая под гневным натиском язвительных слов. Один за другим, чувствуя себя все безопаснее с каждым появившимся в запасе сантиметром, и невольно огляделась по сторонам, прикидывая план побега. Но как только одна из ног погрузилась в небольшую, но довольно-таки глубокую лужу, резко остановилась и обругала саму себя: «Ты знаешь его, знаешь, что он ничего плохого не сделает. Не может сделать. Тем более причинить тебе вред. Он просто на эмоциях, за него говорят чувства, а не голова. Успокойся. Дыши ровнее и прекрати уже думать, куда бы броситься в случае опасности. Он не знает о том, что за бред несет. Не понимает. Это все ложь, так что давай, возьми себя в руки и скажи ему что-нибудь…»

Но внутри Кэти все будто сжалось от испуга и беспомощности, а в висках долбилась одна только мысль в унисон с бешено колотящимся сердцем:

у него страшные глаза, они мертвые, серые, безжизненные; он смотрит на меня, и мне кажется, что я горю, превращаюсь в пепел или пыль; он уничтожает меня своими страшными глазами

И все же она пересилила себя и наигранно смело ответила:

– Я не понимаю, о чем ты, Джек? Что на тебя нашло? Твое поведение, оно… пугает немного. Если не хочешь говорить, так и скажи – разойдемся, а эту тему отложим…

– К чему оттягивать, милочка, давай решим вопрос здесь и сейчас. Ты ведь этого хотела, когда шла к моему дому в своем очаровательном пальто с небрежной прической на пустой голове? Разве нет? Ты думала, что я брошусь из окна прямо тебе в объятия и разревусь, а ты будешь успокаивающе гладить меня по спине и тихо шептать: «Все хорошо, Джек. Я с тобой. Теперь все будет как раньше». Так вот мой ответ – не будет. Никогда, мисс Джонс.

Парень внезапно почувствовал очередной прилив сил, который вот-вот вытолкнет из него очередную порцию гнева. Словно какой-то невидимый заслон внутри необычным образом отъехал в сторону, и теперь все старые обиды и нехорошие мысли, покрытые густым слоем пыли, заплесневевшие, с въевшимся в них запахом гнилых яблок и сырости подвала, вырвались на свободу и бесконтрольно летят наружу, в лицо замершей от возмущения Кэти. А Дауни только рад, потому как ощущение, что этот мусор покидает его, ни с чем не сравнимо – это сродни выпитому в обед прокисшему молоку. Тебе плохо, больно, гадко, но долгожданный рвотный позыв уносит с собой тяжесть, и после омерзительного очищения начинаешь чувствовать себя совершенно иным человеком.

– Но ты ведь сильно страдала, правда? Просмотр грустных сериальчиков под хруст попкорна и слезливые звонки подругам – высшая форма страдания. Ведь не один мученик ада не перетерпел больше твоего. Уверен, Данте, услышав это, перевернулся бы в гробу и иссохшими губами заявил: «Да, эта девочка – великая мученица, жаль, я не сделал для нее отдельный, десятый круг». Ты хочешь сказать, что действительно грустила? Это не работает так, мисс. Вы глубоко заблуждались, также как и ваши психологические журналы и депрессивные цитаты фильмах.

Больше Кэтрин сдерживаться не могла. Если поначалу ей овладело дикое, настойчивое желание броситься прочь, то сейчас она готова была дать отпор. Высказать этому самодовольному глупцу все, что думает о нем и его образе жизни, о том, насколько он заблуждается, отталкивая ее от себя:

– Ты… просто мерзавец, Дауни! После всего того, что мы прошли вместе, ты вот так меня предаешь и в чем-то обвиняешь. Да, мне было плохо, неужели я должна была об этом молчать? Мне всего лишь хотелось, чтобы ты завел, наконец, свою черепушку и заставил извилины пошевелиться – подумай, что за чушь ты несешь! Если у тебя сложный период в жизни, не стоит срываться на окружающих. Мы все равно тебя любим и дорожим тобой, что бы ты нам не говорил. Я, Роджер…

– Давай, расскажи мне, как вы прячетесь за соседними спинами! Как тут же бежите под защиту друг друга, когда наступает сомнительный момент, и, найдя желаемую поддержку, говорите с высоко поднятыми головами: «Ты плохой, Джек. Даже Роджер так считает, а значит, что тебе нужно меняться», или: «С тобой что-то происходит, парень. И Кэти тоже видит это». Вот, как вы поступаете на самом деле! Нравится? – Джек сделал короткую паузу, чтобы вдохнуть как можно больше осеннего воздуха и наполнить легкие его обжигающей свежестью. Затем снова пробежался взглядом по покрасневшим глазам девушки, ее влажным и тяжелым ресницам, которые вот-вот выпустят из-под себя крупную слезу, и почувствовал, что хочет уничтожить до конца стоящую перед ним. В прошлый раз слова застряли у него в горле, не позволяя сказать всего того, чего требовалось произнести в ту минуту, а теперь они услужливо вырывались изнутри. Дауни смотрел на Кэти, как паук, наслаждающийся диким страхом в глазах жертвы – а она брыкается, рвется, и не замечает даже, что ее крошечные лапки все сильнее и сильнее затягивает липкая паутина.

у него страшные глаза…

– И у меня не сложный период, Кэти. Ты не понимаешь настоящего значения этого слова, уж поверь мне. Для тебя сложно – это выбрать новую кофточку из пяти почти что одинаковых и жутко дорогих; или же решить, что съесть на ужин – шоколадный торт, о котором ты мечтала всю неделю, против безвкусного овощного салата с сыром. Положить в чай ложку сахара или через месяц приобрести столь желанную фигуру – вот, что является для тебя трудностью. Но ты не понимаешь главного. Не представляешь даже, что кроме твоего тихого и жалкого «сложно» есть и другое, громоздкое и неприподъемное, придавливающее тебя всем своим весом и кричащее в самое ухо так, что барабанные перепонки вот-вот разорвет. Но ты о нем и не слышала. Тебе ведь никогда не узнать, какого это приходить домой и оглядываться, пригибаться вниз, ожидая, что вот-вот в тебя полетит бутылка или что покрепче и, возможно, расколет тебе череп. Когда ты каждый месяц ходишь на могилу матери, которая была рядом постоянно, и вот ее внезапно не стало – садишься на колени и не знаешь, о чем бы рассказать этой серой безжизненной плите – это сложно, мисс Джонс. А еще сложнее просыпаться по утрам и тщетно искать ежедневную порцию жизненного смысла и, не найдя, все равно напяливать на свое лицо человеческую улыбку и выходить к людям. Вот так и живем, Кэти. Но тебе гораздо больнее, правда?

Девушка прислонила ладонь к дрожащим губам, чтобы только сдержать рвущийся наружу вопль. Это было выше ее сил, черезчур колко, чтобы терпеть – и она все же крепко-крепко зажмурилась, чувствуя, как по щекам побежали горячие струи. А Джек только наступает, беспощадно и решительно, заставляя слова собаками впиваться в веснушчатое лицо, не замечая, как сам при этом болезненно бледнеет:

– Ты хочешь, чтобы я пожалел тебя? Бедную маленькую Джонс, которую обидел весь мир. Думала, вечерняя прогулка что-то изменит, Кэти? Если так, то я с радостью тебя разочарую – вы больше не сможете пользоваться мной, ни ты, ни Роджер. Я выхожу из вашего дурацкого кружка, так ему и передай. Случилось, наверное, одно из самых страшных событий в твоей ужасной жизни – глупенький Джек открыл глаза и понял, что его кормят не сладкой кашей, а перемешанной с листьями землей.

Кэтрин заглянула в посеревшее лицо друга и долго молчала, не желая признать, насколько оно изменилось за столь короткий срок. Карие, почти шоколадные глаза, в которые она так глупо влюбилась несколько лет назад, потускнели и превратились в два серых уголька в лунном свете; лицо неестественно втянулось, и тонкие очертания скул завершали полосы впалых щек. «Он пропадает», – подумала Кэти, уже готовая развернуться и уйти прочь, только бы больше не слышать этого голоса и не видеть некогда близкого человека. «Тухнет, как будто скоро исчезнет, и не хочет этого признавать. Ему уже не помочь. Ты слишком далеко ушел в лес, Джеки, я не могу расслышать твои крики о помощи, иначе сама окажусь в этой ловушке». И все же она выдала тихим шепотом, не узнавая собственный хриплый голос, но не прекращая говорить:

– Извини, Джек. Прости, что слишком глупа для тебя. Это переходит все границы. Позвони, как почувствуешь себя лучше и будешь готов вернуться.

Она больше не отвечала ни словом на грозные выкрики Джека в спину, а только побрела прочь, скрывшись от всевидящих глаз капюшоном, закусывая до боли накрашенные губы и ощущая, как сладковатый привкус помады смешивается с каплями крови и остается на языке. Кэти не смела повернуться, даже когда услышала дрожь в голосе парня – она по-прежнему шагала прямо, чуть опустив плечи и умоляя сдержать себя и свою грусть хотя бы до следующего переулка, чтобы уже потом разрыдаться в голос и в бессилии упасть в огромную кучу грязных листьев.

А брюнет не желал успокоиться. Все кричал и кричал в темное небо, зная, что кроме него эти слова уже никто не слышит; надрывал глотку для того, чтобы только оказаться громче своих внутренних демонов, не дать им заполнить голову и сознание; орал на звезды, даже в мыслях проклиная их за яркий свет:

– Ты не имела права лезть ко мне, ясно?! Это моя жизнь, и я сам решаю, какой она будет! Хорошей или плохой – тебя это волновать не должно, ведь ты не мой друг! Ты – никто, жалкая и ничтожная, с чего ты взяла, что знаешь меня лучше других? Думаешь, я расстроен? Нет, у меня ведь всегда все в порядке!

Ноги предательски затряслись, и Дауни неосознанно их подогнул, впиваясь коленями в мелкие камешки. Правда, боли он не почувствовал: она сказалась чуть позже, когда на месте некогда гладкой кожи проступили крохотные ранки и несколько синяков темно-бардового цвета. Сейчас до этого не было никакого дело. Джек замер в таком положении, уперевшись в асфальт ладонями, и никак не мог заткнуть самого себя, повторяющего без конца:

– Все в порядке, у меня всегда все в порядке, всегда все…

Так он сидел довольно долго, пока, наконец, не перешел на молитвенный тон, а после внутренний голос сам продолжил этот бешеный поток фраз, прокручивая их в голове по несколько сотен раз и заставляя парня бессмысленно улыбаться холодной земле. Джек чувствовал, что полностью разбит физически и эмоционально; как будто внутри него сидит маленький ребенок и невидимой пухлой ручкой чертит что-то из сторону в сторону, но в пальцах на самом деле зажато острие вместо мягкой щетины кисти. И теперь это самое лезвие оставляет порез за порезом, проводит по одной и той же царапине в который раз, превращая нутро в кровавую кашу, а малыш смеется и еще быстрее разукрашивает Джека ярко-красным.

Кэти давно скрылась за углом, почти что бегом бросившись за дом, а Дауни все сидел и глядел поначалу себе в ноги, а затем – ей вслед, отчего-то расплываясь в улыбке и опасаясь, что вот-вот захохочет на всю улицу.

Представляешь, как этот безумный смех отлетал бы от чужих стен и подъездов? Как жители бы недоуменно высовывали свои сонные головы из окон, желая посмотреть, что за сумасшедший устроил такой шум. А ты бы все хохотал, не останавливаясь ни на мгновение, пока легкие не взорвались бы внутри тебя, как лопнувший воздушный шарик.

Глядя на некогда прекрасные звезды и небо в домашней одежде и застывшем на лице ужасе и счастье одновременно, Джек не мог пошевелиться, удивляясь внезапно заполнившей его душу пустоте. Словно где-то далеко включили звон тишины, и теперь парень позволил пропитать ей себя, полностью отдался раздражающему звучанию и забыл, что на самом деле стоит на коленях в каком-то забытом Богом закоулке, хочет смеяться, но не может,

не может,

и эта мысль убивает его.

Глава 17

«Итак, я снова трачу время на бесполезные вещи – эта запись прямое тому доказательство. Не могу сказать, что пишу от нечего делать, хотя буду использовать эту отговорку как вариант для прикрытия правды. Но кто будет обманывать самого себя? Глупо, верно, так можно только еще сильнее запутаться.

Наверное, я делаю это по нескольким причинам. Первая из них – самая несущественная, относящаяся по большей части к моему больному самолюбию – желание доказать, что я веду этот чертов дневник не из-за советов маленькой рыжеволосой школьницы. Это моя прихоть, не более того. Если задуматься, то Рэйчел просто посоветовала способ борьбы с грустью и одиночеством, ведь, написав что-то и вылив на бумагу переживания, ты и вправду чувствуешь себя ЛУЧШЕ. Как бы банально это не звучало. В принципе, так и выглядит вторая причина моей поздней записи – одиночество и нежелание делиться с миром личными секретами. Но я прекрасно понимаю, что дневник может запросто попасть в чужие руки и быть использован против меня самого. Риск осознанный, а как иначе?

Разве слова надежнее? Ведь в любом случае слухи разлетятся быстрее исписанных страниц, как пчелы; будут садиться на одни плечи и тут же перелетать на другие, немного дополненные и измененные рассказчиком. Может, тогда вообще нет смысла говорить? Люди мелочны и лживы – никогда не знаешь, откуда ожидать удара. Тем более, что твои тайны, раскрытые даже самому близкому другу, уже не принадлежат тебе; это равносильно тому, чтобы выйти на многолюдный перекресток и прокричать их на все четыре стороны, перебивая шум проезжающих мимо машин и гогот толпящихся пешеходов.

Гораздо проще и правильнее оставлять проблемы внутри себя, не давать им просочиться наружу и каждый раз залепливать новым слоем пластыря, не позволяя жидкому гною вытечь. С одной стороны, внутрь тебя никто не засунет свои грязные пальцы, не вытащит правду и мысли с одной из кишок – все будет похоронено там навеки, по крайней мере, до тех пор, пока бедная психика не перестанет тянуть такую немыслимую нагрузку. Но есть и обратная сторона. Страшная, о которой я стараюсь не думать просто так, без явного повода. Она заключается в следующем: однажды, в один прекрасный солнечный день с разноцветными птицами и сладкими песнями повсюду ты сдашься, а точнее, сдастся твоя голова. Старые переживания, подобно серой груде металлолома, разбросанной по огромным кучам на пустоши, будут закрывать собой слабый свет солнца. И ты в который раз окажешься на этом мусорном кладбище, но не сможешь найти дорогу обратно, в свой мир: так и будешь бродить между острыми бесконечными громадами отходов и надрывать голос, звать на помощь, а выбраться так и не удастся. Вот, почему я все же выбираю первое – иначе сойду с ума, как старая-добрая Дафна Линдсон).

Я, кажется, немного ушел от темы. Со мной такое часто бывает, Джек из будущего, который читает эту чушь. Да, парень, я пишу для тебя тоже – быть может несколькими годами позже ты станешь известным человеком и отдашь этот дневник в печать, чтобы мои бредни вставили в заумную автобиографическую статью. Но это уже другая история.

Наверное, здесь я буду записывать то, что мне трудно произнести вслух даже в тишине собственного одиночества. Такое тоже бывает. И, да, сейчас уже… около двух ночи, а я заперся в комнате и пишу вместо того, чтобы лечь спать и проснуться на следующее утро более или менее нормальным человеком. К черту. Нормальные люди разве спят? Они просто очень хорошо притворяются.

Только что я сделал то, о чем думал в течение всей этой долгой недели. Ну, вернее, не в данный момент, а около часа или двух назад, ведь тогда я не писал бы это с такой спешкой. В моем вечере появилась Кэтрин Джонс и наполнила его всевозможными эмоциями и темами для размышлений. К примеру, я внезапно вспомнил, как в прошлом году не мог для себя решить, когда же позвать ее на прогулку, но сделать это легко и ненавязчиво. Ходил из стороны в сторону, думал, подбирал время, место, а в итоге она сама позвонила, спасая тем самым от принятия решения. Теперь некогда важные и трепетные переживания кажутся не такими уж и значимыми. Словно они умерли вместе с остатками нашей дружбы, исчезли, и теперь представляют из себя не больше крохотных кусочков чего-то несущественного. Об этом тяжело думать.