Вызволение сути

Все приверженцы гуру бегали голыми по лесу и по воде, по-семейному обнимались и впадали в счастливый амок по первому слову учителя. Но самое смешное, что он, нет, не запрещал (понимал, что бесполезно), а лишь настоятельно рекомендовал не заниматься сексом, который по его убеждению, отнимает у людей духовные силы. Несмотря на это, люди втихаря, как и следовало ожидать, еблись. Неизбежно забеременевшим женщинам "отец и учитель" приказывал делать аборты, что они делали без всяких возражений, так что детей в коммуне не водилось.

Одним из главных развлечений в общине было занятие балетом. Гуру им занимался давно, и все после долгих да изнурительных репетиций устраивали ежегодное представление, на котором зрителями были только члены самой общины.

Гуру этот – неопровержимый хмырь с первого трезвого взгляда – оказалось, сам был гомосеком и гипнозом с умными словесами принуждал молодых парней подставлять ему зады. У одного он даже брал по 50 долларов за трах, и тот радостно платил за это приобщение к божеству.

Если бы у хмыря хватило ума и похоти, чтобы быть бисексуальным, он бы ещё и своих красоток имел, и они бы ему тоже за это приплачивали. Был бы у него гарем, который не только не надо было содержать, а гарем, который содержал бы его самого. Впрочем, его паства и так содержала своего божка, и женщины, которых он не ёб с такой же радостью отдавали свои деньги, как и парни которых он – да.

Причём между собой эти парни не обсуждали свои романтические приключения с гуру и поэтому всё это удавалось сохранять в тайне.

Гуру, как потом выяснилось, в юности был звездой в порнофильмах, но оказался чёрной дырой (актёром-неудачником) в непорнофильмах.

И вот вся эта хуета продолжалась – угадайте сколько? – полгода? год? два? – хуй! Двадцать два года!!!

Именно столько световых лет потребовалось эйфорийным придуркам, чтобы разочароваться в своём гуру. Причём причины-то были херовые. Во-первых, их оскорбило, что он, пропагандировавший воздержание, сам предавался повальному и обильному гомосексуализму. Во-вторых, по озвученной обобщённой претензии разочаровавшейся ветеранки, он, оказывается, заботился прежде всего о себе, а не о своей пастве.

Какой же надо быть идиоткой, какими же надо быть идиотами, чтобы на открытие такого велосипеда потратить 22 года!

Но даже когда бунтари покинули этот культ обезличенности, выйдя в мир без копейки денег, без профессий, без семьи, они продолжали с тоской и вожделением вспоминать то счастье и семейное единство, которые они ощущали, будучи в полной власти гуру. И вся эта ностальгия по раю, в котором они, по собственному признанию, пребывали, продолжает существовать, несмотря на то, что они обозлились – нет, не на себя, а на гуру за то, что он, мол, их обманул, подставил, развёл.

Но обманули-то они сами себя: к чему стремились (отдаться власти учителя и снять с себя ответственность за свою жизнь), то они сполна и получили.

Ничего криминального гуру не совершил, а лишь получил то, что хотел сам и дал то, что хотели другие. Ну, а то, что никакое счастье не длится вечно, то это пора зарубить на носу его психоватой пастве, тем более, что счастье это длилось-таки 22 года – целую вечность.

Весьма характерно и то, что несмотря на дезертирство из рая группы прозревших, община под другим именем и в другом месте, но с тем же гуру продолжает цвести и припахивать. Новые счастливчики продолжают сочиться в отстой этой парабуддийской коммуны, ибо добровольных рабов не убывает, а всё увеличивается вместе с увеличением населения Земли.

По сути дела, этот документальный фильм иллюстрирует суть религии, которую, в данном случае, пренебрежительно называют культом, хотя принципиальной разницы абсолютно нет, дело только в масштабе наёба. Религия прихватывает десятки и сотни миллионов латентных рабов, а культы делают то же самое лишь с десятками или сотнями.

Надо иметь в виду, что единственная разница между культом и религией подобна разнице между убийцей и серийным убийцей.

Эмили – в правильном месте

Emily in Paris, 2020

Сериал Эмили в Париже на Netflix можно рассматривать как робкий протест против американской сексуальной инквизиции, протест, который, в целях безопасности для его участников, обёрнут в упаковку комедийности и вынесен за пределы США – в любвеобильный Париж.

Ситуация проста: двадцати с чем-то-летнюю девицу из Чикаго отправляют в Париж на работу. Французского языка она не знает, как и не знает французской любви, судя по её удивлённо-восторженной реакции на язык своего первого француза. Однако самый важный багаж, который она привезла с собой – это круглоголовый вибратор на 110 вольт, включив который во французскую розетку в 220, она вырубила электричество во всём доме.

Другим наиболее важным багажом Эмили были её американские (читай подлые и дурацкие) представления о сексе. К счастью, все они, одно за другим, торжественно попираются французской любовной жизнью, и девица, испытывая с любовником по три оргазма за ночь, легко пересматривает свои сексуальные убеждения (читай – заблуждения).

Самый сильный удар по американским фарисеям наносится в эпизоде, когда Эмили переспала с семнадцатилетним мужчиной. Она была уверена, что увальню за 18.

Когда Эмили узнала о своей ошибке, она уже была готова провести остаток жизни в тюрьме за совращение малолетних. Но по счастью, это произошло в нормальной стране, и родители парня не только не побежали жаловаться в полицию, а лишь весело шутили, а мать, вызвав Эмили на конфидециальный разговор, не вцепилась ей когтями в волосы, а лишь поинтересовалась, хороший ли любовник её сын, о чём она, как и всякая разумная мать, заботится.

Следующий подзатыльник американской сексуальной морали был совершён пиздяным запахом героини, от которого её любовник не желал избавляться, а хотел сохранить как можно дольше. Эмили была поражена, почему её француз не стал принимать утром душ после активной ночной возни. Эмили, дивясь этому отвратительному и святотатственному поведению (по стандартам самой великой по сексуальному опиздинению страны) вскоре узнала, что в утренних вагонах метро веет пиздяной запах и запах спермы, которые источают пассажиры после ночных совокуплений, не желающие расставаться с ароматом счастья.

Когда в рекламе обнажённая модель прошла по мосту мимо ебущих её глазами мужчин, Эмили залопотала американскую мантру об объективизации женщин. На что создатель рекламы удивился – что же плохого в том, что мужчина смотрит на голую женщину с вожделением, а голая женщина радуется всеобщему мужскому желанию и чувствует себя властительницей мужчин?

Тот же создатель рекламного ролика, женатый самец, имеет своей любовницей начальницу Эмили. Причём все об этом знают и, прежде всего, сама его жена. Более того, она, заметив интерес мужа к Эмили, поманила её и оповестила о своём одобрении Эмили как любовницы мужа, захоти она вступить в такую должность.

Разумеется, что и жена имеет любовников, которых муж воспринимает как самих собой разумеющихся. Это вам не сумасшедшая Америка, где требуется верность на всю жизнь, а коль это противоестественное требование не выполняется, то включается машина разводов, мести и убийств и самоубийств.

Сексуальный дух на французском рабочем месте поначалу воспринимается американкой как сексуальное домогательство, агрессия, изнасилование и членовредительство. Когда заводится разговор о сексуальной позиции "Эйфелева башня", Эмили старается скрыть свою похоть деланным возмущением. А позиция-то самая нормальная и женолюбивая: двое любовников ебут любовницу с двух сторон: один в рот, другой – вагинально или анально, значения не имеет, но только при описании позиции.

Так вот, каждый любовник по разные стороны женщины, приветствует соратника тем, что протягивает руку и ладони их соединяются в high five, а эта фигура напоминает очертания Эйфелевой башни.

Нужно отдать должное Эмили, которая быстро осваивается с духом секса в офисе и приносит в подарок двум сотрудникам кондитерское изделие, испечённое в форме хуя с яйцами.

В начале сериала парижская Эмили, вконец проголодавшись, пригласила к себе первого попавшегося ей французского красавца, надеясь вкусить, наконец, французского хуя. По пути к ней в квартиру предполагавшийся любовник шепнул на ушко Эмили, что он любит американские пизды. Эмили безумно оскорбилась и похерила красавца, но опробовав.

Однако, к концу сериала возникает надежда, что если бы какой-то мужчина опять сказал бы Эмили, что он любит американские пизды, то на этот раз она бы уже не оскорбилась, а ответила: А я люблю французские хуи.

Шахмотья – в сторону!

Queen’s Gambit 2020, Netflix

Россияне всегда были падки на шахматы, поскольку непреодолимые границы шахматной доски и неизменность шахматных правил напоминали им оковы привычного тоталитаризма.

В Америке шахматы были интересны лишь узкой группе одержимых с пиком интереса к ним во времена Бобби Фишера, да и то только потому, что он был символом победы над Советским Союзом.

Вот и теперь этот сериал запал в русскую душу, и все, кто могут, смотрят его и все, кто могут и не могут, о нём говорят.

Я с детства шахматами не увлекался, хотя родители научили меня как в них играть, и я умел передвигать фигуры и ставить детский мат. Но я не мог продумывать игру более, чем на два хода вперёд и потому играл по вдохновению, а потому проигрывал умеющим строить “планов громадьё”.

С течением времени я нашёл для себя шахматного кумира – это был не Михаил Ботвинник и не Бобби Фишер, а Остап Бендер со своим гамбитом смахивания всех фигур с доски. Нарушение правил (и некоторых законов) – вот на что вело меня литературное (и не только) вдохновение.

Поэтому, просматривая увлекательно сделанный сериал про шахматы, я быстро осознал, что его обильная шахматная часть была для меня значительно менее интересна, чем его скромная сексуальная.

Я с нетерпением ожидал, когда девочку, попавшую в детский дом, начнут совращать преподаватели и развращать старшие подружки. Но увы – девочку бросили на произвол мастурбации, которую, увы, тоже не показывают.

Зато девочку сладострастно сажают на наркотики и смакуют, как она становится от них зависима, причём настолько, что она совершает отчаянную кражу и нажирается таблеток чуть не до смерти.

Интерес девочки к шахматам является попыткой выхода из одиночества и найти приложение её изощрённому уму. А сами шахматы становятся символом незыблемого порядка и собственной власти над происходящим.

Вся показанная сексуальная жизнь героини в детском доме заключается в её невинном интересе к оскорблению “cocksucker”, уничтожительность которого она слышит, но смыла которого не понимает. Её старшая подружка-негритянка, что должно намекать на её африканскую похотливость, что, следовательно, вела к некоторому сексуальному опыту, объяснила девочке что к чему. А на вопрос шахматистки, как же брать в рот то, из чего струится моча, подружка разъяснила, что ко времени пребывания мочеисточника во рту, мочи в нём уже нет, но зато самочки любят сосать эту сосульку или сосулю.

Зрителю хочется от души верить, что это открытие глубоко запало в душу созревающей шахматисточке.

И вот созревшая шахматистка направо и налево “ебёт” мужиков-шахматистов. А надо было бы ещё ударять их шахматной доской по голове, ибо сексуальная жизнь героини полна шахов и матов, которые ставят ей мужчины, которые неплохие шахматисты, но никчёмные любовники.

Её единственная нешахматная страсть – это шахматист-журналист – оказывается гомосексуалистом, причём не бисексуалом, который был бы рад ублажить влюблённую в него красотку, а гомосексуалистом-радикалом – патологически не желающим проникать в женщину.

Другой шахматист-любовник использует кровать как шахматную доску и продолжает говорить о партиях, и ему даже в голову не приходит, что девица эта для него – весьма хорошая партия. Она, лёжа к нему голой спиной, горько спрашивает: И в такое время это всё, о чём ты можешь говорить?

Другой любовник-шахматист, живёт в её доме и ведёт себя не как любовник, а как тренер по шахматам, а не по сексу, и, не в силах пережить свою слабость, уходит от шахматисточки, проиграв любовную игру.

Единственный любовник вне мира шахмат, накурился марихуаны настолько, что то ли не мог кончить, то ли не мог начать, на что героиня, опять-таки повернувшись к нему голой спиной нетерпеливо спрашивает – ты уже кончил?

Единственно, где ей кое-как повезло в сексе, так это в Париже – в последнем любовном прибежище на Земле.

Шахматисточку показывают в постели с девицей, где они оказались, напившись. Понравилась ли шахматистке гомосексуальная половая жизнь в отличие от шахматной и гетеросексуальной, тоже неизвестно, хотя её милое личико в кровати было на этот раз умиротворённым.

Фильм заканчивается встречей героини на московском шахматном турнире со своей любовью, недосягаемым гомосексуалистом, который, оказывается, работает американским шахматным корреспондентом. Дружеские крепкие объятия с дружком, а также выигрыш на турнире вдохновляют победительницу опоздать на самолёт в США и остаться в Москве, играя с шахматистами-любителями в садике.

У героини явно появилась надежда, что ей всё-таки удастся переделать своего друга-гомосексуалиста в любовника-бисексуала.

Недаром же она с детства узнала смысл слова – cocksucker.

Да и оставшись в Москве и зная русский язык, она будет распевать:

Друга я никогда не забуду,

если с ним поебалась в Москве.

Общий смысл фильма весьма удручающий: если у тебя есть шахматы, наркотики и водка, то жизнь – прекрасна, и вполне можно жить без любовников, обходясь мастурбацией.

Такой вывод вполне соответствует “генеральной линии” общества, основанного на интенсивной сублимации, которая должна быть тем основательней, чем больше у тебя талант.

Но самое забавное, что американский непременный Happy еnd состоит в том, что героиня остаётся в Москве.

А там её арестуют как американскую шпионку, отправят в лагерь, где её “пустят под трамвай”, и она радостно станет вагИновожатой.

Про лекцию Олега Лекманова о сексе в русской прозе 20 века

14 декабря 2020 года литературовед Олег Лекманов прочитал лекцию о “Сексе в русской прозе 20 века”.

Лекция Лекманова, как и всякий разговор о сексе, была чётко и существенно ограничена отношением к сексу самого лектора.

Книг Лекманова я не читал – я уже не помню, когда я в последний раз читал какую-либо книгу. Но я посмотрел Олега Лекманова в Школе злословия, и нет у меня сомнения, что он симпатичный, добрый, неглупый и эрудированный человек.

Но он не подходит для разговора о сексе как в русской прозе в конце 20 века, так и о сексе вне русской прозы. Он и сам это признаёт в конце лекции, чем она была для него:

“Профессиональное испытание – трудно об этом говорить человеку моего поколения.”

То, что для Лекманова трудно, обнаруживалось по мере перехода от прозы серебряного века и советского периода к концу двадцатого века.

Свидетельством тому и структура лекции, которая на 80 процентов посвящена началу и середине 20 века, а после конца 70х Лекманов уже больше занимался перечислением имён нежели анализом.

Анализ же свёлся к тому, что секс в прозе в конце 20 века стал смешной или торопливый.

По сути я с ним согласен, так как над сексом в России принято либо хихикать, либо, коль до него дошло, – трахнуть побыстрее, и вперёд, к новым победам.

А что до торопливости, то эта беда была даже у любимого лектором Бунина. Как цитирует Лекманов рассказ “Антигона”:

“…и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Через минуту он упал лицом к ее плечу.”

То есть студентику понадобилась всего одна минута, чтобы кончить. Не думаю, что надо восхищаться таким сексом в литературе – уж слишком он оскорбителен для женщин.

Лекманов отмечает проникновение мата в литературу и его приемлемость среди молодых писателей. Однако, это вовсе не указывает на литературное торжество секса, а лишь демонстрирует пренебрежительное к нему отношение.

Никто над сексом не раздумывает, не размышляет, не углубляется ни в гениталии, ни в психику совокуплений – это для русских писателей не только не с руки, но прежде всего – страшно. Им по-прежнему страшна требовательность пизды и, как следствие, им страшно написать порнографию – ведь тогда ты окажешься не писателем, а (о ужас!) порнографом.

Им не осознать и не принять, что литературная порнография превыше всякого добропорядочного описания секса.

Секс – это не дань, которую надо отдать в разговоре о человеческой жизни, а именно этим занимаются писатели, ставя “птичку” на той или иной форме секса, описав его на нескольких страничках и тотчас убегая от него в торжественное смятение души или в активную форму пустопорожнего бытия, а чаще всего – пития.

Для меня же секс – это гремучая смесь онтологии с гносеологией, воспринимаемая как феноменология.

Когда лекция подошла к концу, я решил задать лектору два вопроса: о Пушкине и о себе.

Первый вопрос (почему он ни словом не упомянул о Тайных записках Пушкина?20) я задал анонимно, чтобы не отвлекать Лекманова от сути вопроса. Его зачитала чувственным большим ртом, полными губами, облизанными яркой помадой, ведущая – Генеральный директор Центра Вознесенского Ольга Варцева.

Лекманову не пришлось припоминать, что это за Тайные записки – любой приличный филолог знает их наизусть. Вот как он торопливо и с удручающей дикцией отреагировал на 59 минуте и 24 секунде:

– Ой да, я знаю кто это написал, это автор этой замечательной книги Михаил (ударение, правда, не знаю, как правильно) Армалинский. Я помню (невнятное слово), это любопытное, но частное вполне издание. Прекрасно, молодец, спасибо. Ээ… самореклама – это прекрасный способ заявить о себе. Ну, был бы у меня том толстый, я бы наверное о них упомянул… а может и не упомянул, не знаю.

Ответ Лекманова родил лишь новые вопросы.

Во-первых, что значит “любопытное, но частное вполне издание”? Интерпретировать противопоставление “любопытного” “частному” я не берусь. Сам же смысл фразы: “частное вполне издание” – это из области высшей математической филологии, которая мне недоступна.

Во-вторых, почему Лекманов запнулся на произношении моей фамилии Армалинский? Я ведь не француз, фамилию которого он бы мог произнести с ударением на последнем слоге. Я ведь не англичанин, фамилию которого Лекманов мог бы порываться озвучить с ударением на первом слоге. Нет, есть множество русских фамилий той же структуры, которые произносятся единообразно с привычным ударением на предпоследний слог: Маяковский, Вознесенский, Баратынский, Антокольский, ИАБродский и, наконец, Жириновский.

Всё это указывает на то, что Лекманову было неловко говорить не только о сексе в русской прозе, но также стало сверх его сил поведать о порнографии в Тайных записках Пушкина. А это бессилие выразилось в произнесённой бессмыслице.

Подобное ощущение неловкости проступило и у Ольги Варцевой, которая даже не дочитала мой второй вопрос до конца. Этот вопрос я задал уже не анонимно, а от себя лично, ибо речь шла обо мне самом. Вопрос: 1 час 06 мин 15 сек:

В серии “Русская потаённая литература” вышел том Михаила Армалинского…

и тут Ольга сделала многозначительную паузу, которая позволила Лекманову быстро осознать ситуацию, улыбнуться и убежать от ответа, сказав: “Следующий вопрос, пожалуйста.”

Если о порнографии Пушкина говорить ему неловко, то о моей порнографии говорить просто невозможно.

Лекманов сообщает с облегчением, что если раньше о сексе писали как о постыдном и ужасном или как о неприкосновенном таинстве, то, мол, теперь стали говорить о нём торопливо, а надо обучаться говорить о нём легко и спокойно, как на Западе.

Я же скажу, что в истинной литературе, как и в самой жизни, похоть всегда останется таинством и говорить о ней спокойно невозможно, а лишь с трепетом, иначе это не великая ебля, а новорусское траханье.

И если с годами каждый писатель и всякий человек теряет остроту ощущений, то нельзя забывать о молодёжи, для которой секс и литература внове, и они переполняют юных острейшими ощущениями. А потому секс всегда остаётся трепетным таинством, который молодёжь пронесёт в литературу. Но таинство это – прикосновенное, рассматриваемое и осознаваемое, и в разъяснении этого – эффект порнографической, а если уж очень хотите, эротической литературы.

Перечисляя Аксёнова, Кабакова, Алешковского, Юрьенена, Нагибина, Зинника, Сорокина и других, Лекманов вполне точно замечает, что к прорыву в литературе их описания секса не привели, что они стоят в одном ряду, что они не выработали тот язык, на котором можно говорить о сексе.

Однако, приводя в пример Лимонова в выработке языка секса и непринуждённости в сексоизъявлении, Лекманов принял хуесосание Эдички негра за великое литературное достижение, а лимоновскую инфантильную “письку” – за достойный термин для описания пизды.

Но в том-то и дело, что “вырабатывать” ничего не надо – уже имеются однозначные и честные слова: хуй, пизда и ебля, с помощью которых зоркий и прямой взгляд Пушкина вызволяет великую суть секса в Тайных записках.20

Я согласен с Лекмановым, что нынешние женщины пишут о сексе лучше, чем мужчины. И как им не писать лучше, когда они способны получать (и многие получают) наслаждения значительно сильнее и продолжительнее, чем мужчины. Женщинам лишь остаётся переложить свои ощущения на слова, как волшебную мелодию.

В заключение я возвращаюсь к словам мятущегося Лекманова:

Ну, был бы у меня том толстый, я бы наверное о них (Тайных записках – М. А.) упомянул… а может и не упомянул, не знаю.

Уж, пожалуйста, Олег Андершанович, сделайте доброе дело и ни в коем случае не упоминайте Тайные записки 1836-1837 годов А. С. Пушкина в своей книге о сексе в русской прозе, ибо помещать великого профессионала Пушкина среди бесконечных сексуальных дилетантов станет непростительным оскорблением чёрно-русского гения.

Послесловие к моей рецензии на лекцию Олега Лекманова

о сексе в русской прозе 20 века.

Когда я выбирал эпитеты для описания моего впечатления об Олеге Лекманове, я, среди прочих, вставил умный.

Но я на нём спотыкнулся – ведь в том. что я услышал от Лекманова в Школе злословия и в лекции о сексе в русской прозе, ничего особо умного не было. И я заменил эпитет умный на метафору неглупый.

Моё решение оказалось абсолютно правильным – у Лекманова не хватило ума, а также чувства юмора, чтобы не обидеться на мою ироническую поэму о его лекции – и он забанил меня в его ФБ.

А ведь для интересного разговора о сексе в прозе или в самой жизни, ум и чувство юмора необходимы.

Эту статью я написал в 1979 году, через два года после моей эмиграции в США 

(см. Александр Гидони выше)

СЕКСУАЛЬНАЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ В США

Современник, Торонто, Канада 1979 N.43-44; 1980 N.45-46

Screw Magazine, New York City, May 22, 1989 года – перевод куска, посвящённого сексу в СССР, под названием In The Pinko, с порнографическими фотографиями, на одной из которых вставили Михаила Горбачёва.32

"Ну, где там ваша сексуальная революция?" – подумал я, приземлившись в аэропорту Кеннеди. Однако всё вокруг было сексуально мирно: женщины не ложились под меня, а проходили мимо. "Ну, ничего, – утешал я себя, – аэропорт – не лучшее место для демонстрации достижений сексуальной революции." (А почему бы и нет?)

Но я решил подождать, и… вот уже жду два года, мечтая встретиться один на один с изобретателем словосочетания "сексуальная революция".

Теперь, оглядываясь назад, я могу сравнить сексуальную жизнь в Советском Союзе и в США. И главный вывод тот, что демократическое общество в отличие от тоталитарного, может дать свободу слова, но ни одно общество не может дать свободу дела.

Расскажу об основных отличиях в сексуальной жизни в Советском Союзе, чтобы была ясна предыстория моих впечатлений.