Лес видений

Хуже всего было чувство противоречия, что подступало каждый раз, когда она касалась детей: безотчётный страх, желание немедленно уйти, притвориться, что это не её дети, чужие, а поверх всего – стыд за собственную нелюбовь и нечуткость.

Впрочем, она не теряла надежды когда-нибудь полюбить дочерей с той же силой, с какой любила их отца. А пока приходилось терпеть весь букет неприятных переживаний, связанных с несвоевременным материнством.

Дети сосали-сосали грудь, а она не могла перестать приглядываться, пытаясь распознать в милейших младенцах тех грубых уродливых бабищ, что явились ей в зеркале. Кормление для неё было неразрывно связано с тревогой, которая утихала лишь тогда, когда две пары одинаковых чёрных глазок переставали лупать на неё в упор.

Но вот постепенно глазки стали закатываться, младенцы сосали всё медленней, моргали реже и реже, пока не уснули.

Немила вздохнула с облегчением. Решимости показать их отцу прямо сейчас как-то поубавилось. Она пристроила детей обратно в люльку и на цыпочках дошла до двери.

Толкнула от себя. Дверь с первого раза не поддалась.

– Эй, избушка, мне до игр, – с пренебрежением прошептала она. – Открывай, я к суженому иду.

Когда дверь не поддалась в третий, пятый и последующие разы, Немила запаниковала. Она бросилась к окну, ставни которого не закрывались с момента, как она начала тут жить.

«Неужто избавиться от меня захотели? Значит, я им мешаю, так, что ли? Да я же всего лишь полезной быть хотела!» – с возмущением подумала она, становясь ногами на лавку и одномоментно раздвигая занавески.

Не успела она переступить на подоконник, чтобы вылезти наружу через окно, как обе ставни резко захлопнулись, не издав при этом ни единого звука – ни скрипа, ни хлопка. Одновременно с этим захлопнулись ставни второго окна.

В избе стало темно хоть глаз выколи, а спустя пару мгновений из ближайшего угла избы раздалось мерзкое, до боли знакомое хихиканье.

– Спите, детки! – срывающимся голосом приказала Немила. В ответ она услышала шлепок, словно кто-то тяжёлый приземлился на пол голыми ступнями. Она отступила, чуть не сверзилась с лавки и заколотила по ставням. Естественно, выпускать её никто не собирался.

Сбив мизинчики о дерево, она последними словами обругала избушку (чем вызвала новый приступ хихиканья из двух разных углов избы) и измученная опустилась на лавку.

Со всех сторон доносились шорохи и шепотки, прерываемые иногда новыми приступами хихиканья. Детки разыгрались – подумала Немила, и ей со злости тут же захотелось немедленно прекратить чужое веселье. Почуяв шевеление воздуха, она встала и вытянула ладони вперёд в безнадёжной попытке ухватиться за то, что пронеслось совсем рядом.

– Как вы можете веселиться, зная, что батюшку, вашего дорогого любимого батюшку, что дал вам жизнь, мучают в нескольких шагах отсюда?! – взбесилась она.

На миг в избушке стало так тихо, что можно было услышать, как на улице кто-то или что-то воет. Немила бросилась обратно к ставням, прижалась ухом, услышала голос Ивана, который будто бы звал её – и пуще прежнего заколотила в ставни, требуя, чтобы её выпустили.

Дети снова принялись за своё, но ей уже не было до этого никакого дела. Напрочь отбив руки, она упала под стол и принялась рыдать, щедро орошая слезами дощатый пол. На происходящее в нескольких шагах от неё Немила не обращала никакого внимания, пока не обнаружила, в очередной раз растирая по лицу влагу, что в комнате стало как-то уж подозрительно светло.

Она встала на карачки и высунулась из-под стола, вывернув шею вправо, и увидела картину, заставившую её сперва ахнуть, а потом ехидно рассмеяться: заслонка у печи оказалась отодвинута, и в прокопчённой пасти сверкало огненное зарево!

Немила выкарабкалась из-под стола, нашла, что младенцы мирно лежат в общей люльке, и с нежностью прикоснулась к одной, другой щёчке.

– Ой вы, детушки мои! Радость моя и Грусть! Вот это вы хитро придумали!

Младенцы блаженно улыбнулись, но не подали и виду, что они причастны к чему-либо из случившегося.

А Немила времени не теряла. Она подскочила к печному отверстию и заглянула в него, позабавившись тем, что печь у Яги изнутри кажется безразмерно большой. Затем убедилась, что задвижка открыта полностью – для того, чтобы дым выходил наружу, – пристроила на место заслонку, чтобы в избе стало темно, и на ощупь пробралась к двери. Притаилась.

Долго ждать не пришлось. Она без труда узнала гулкий топот ног по ступеням. «Ага, дымок никак заметила!». Нервно потерев руки, Немила приготовилась бежать.

Дверь с силой распахнулась. Разъярённую хозяйка влетела в избу, и вместе с ней за дверь просочилось немного света. Пока Немила мышью притаилась в уголке, Яга не глядя по сторонам пронеслась до печи, а там резко затормозила, вырвала заслонку, схватила с пола кочергу и принялась с остервенением ворошить дрова, дабы их затушить.

Пока Яга была занята, Немила намылилась из избы, но далеко отойти не успела. Гадкая избушка шевельнула крылечком, и Немилушка покатилась по ступеням вниз, туда, где её уже ждал Ворон.

– Хитро придумала. Али подмог кто?

– Подмогли, – огрызнулась Немила, безуспешно пытаясь обойти бойкую птицу, что намеренно путалась под ногами. – Дай мне здесь побыть, пожалуйста! Я буду полезной, честное слово!

– Лучше бы ты была незаметной, – покачал головой Ворон. – Однако, боюсь, это невозможно.

Немила хотела возразить, но не успела. За спиной раздалось знакомое постукивание. Немилушка ойкнула и чуть не наступила на Ворона.

– Я не нарочно! И вообще, это не я сделала! Это Грусть с Радостью!

– На собственных детей сваливает вину. Ай-яй-яй, – покачала головой Яга. Она неторопливо спустилась по ступеням – тук, тук, тук – и начала угрожающе приближаться.

Немила упала и вцепилась в чёрное оперенье, а затем стала голосить во всё горло:

– Ой, не пойду никуда! Не заставите в избу вернуться, я тут хочу быть, с Иванушкой моим! И хочу видеть, что вы тут с ним делаете! Вдруг он тут страдает, пока я в избе схожу с ума от беспокойства!

– Он страдает, – холодно подтвердила Яга. – Ибо только через страдание возможно освобождение от злого духа.

– Я останусь, – перебила Немила. – Желаю душой своей разделить его муку.

– Нет уж, присутствие царевича на тебя пагубно влияет, – заявила Яга, но и Немила не сдавалась.

– Глупости! Ничего он не влияет! Пожалуйста, разрешите побыть на улице! Я буду сидеть тихо, вы даже меня не заметите!

Ворон каркнул и покачал головой. Яга хрипло расхохоталась.

– О-хо-хо, не заметим! Насмешила, окаянная! Нет времени с тобой цацкаться. Пойдём, покажу тебе чудо расчудесное, о царевича своём мигом забудешь.

Немила продолжила упрямиться, тогда Ворон схватил её клювом за запястье, не больно, но крепко и, непонятно, откуда столько силушки, взял да перекинул девицу через крыльцо до самой двери, а потом ещё подлетел и подтолкнул тем же клювом в спину.

Что оставалось? Немила развернулась, показала Ворону язык, после чего обиженно надула нижнюю губу, сложила руки на груди, перешагнула через порог, нехотя прошагала до стола и села. Яга зажгла свечу, сходила к той части печи, где обыкновенно спала, и вернулась с зеркальцем.

– Яблочка у меня нет, но можно покатать и яичко. Смотри сюда и слухай. «Хочу увидеть двор, где избушка ходит на курьих ногах, где древо железное стоит – ни живое, ни мёртвое; где двенадцать стражей беспрестанно бдят; где густой дремучий лес растёт. Покажи мне это место, покажи мне его самую середину».

Яичко каталось по серебряному блюду из рук вон плохо – а как же иначе, оно же не круглой формы. Яга, впрочем, не сдавалась. Немила смотрела на всё это насмешливо и недоверчиво, прямо скажем – свысока – и не спешила верить даже тогда, когда зеркальная поверхность подёрнулась рябью.

– Голову склони! Да не выёживайся ты, а смотри!

Ничего не оставалось, и Немила склонилась над зеркалом, не пряча, впрочем, смурного лица. Поначалу она не увидела ничего, окромя сплошной серой мути, но постепенно картинка стала проясняться. Железное дерево, накрученные сверху верёвочные путы, под ними – человек. Голая грудь – рубаха расстёгнута, дорогущий кафтан валяется в стороне. На шароварах в области коленей – огромные дыры. Ноги босые, согнуты в коленях. Голова клонится набок, сквозь полуприкрытые веки виднеются узкие полоски белков и зрачков.

Не спит. Отдыхает и наблюдает. Приподнял руки, подёргал путы, запрокинул голову, что-то сказал, похоже, коту, снова уставился в землю.

Немила захотела потрогать поверхность зеркала. Не спрашивая разрешения Яги, коснулась. Холодно и твердо. Яга положила Немиле на плечо руку, но та отмахнулась, полностью сосредоточенная на том, что видела в отражении.

– Оно может показать любое место – твой дом родной, Лыбедь-град или ещё какое-нибудь. Какое захочешь, – осторожно намекнула Яга.

– Лыбедь-град? И дом мой родной? – с придыханием переспросила Немила, машинально очерчивая кончиками пальцев такую близкую и в то же время далёкую фигуру.

Яга вложила Немиле в руку яйцо.

– Катай его и описывай что хочешь увидеть.

– Б-батюшку, батюшка хочу увидеть, – заикаясь, ответила Немила.

– Нет, не кого, а что, – Яга покачала головой. – Ежели б можно было человека найти, так не пришлось бы из-за Ивана-царевича полцарства облететь. Назови и опиши место.

– Покажи мне… Покажи мне мой дом, зеркальце! Деревня Окраинная, самая большая изба, мой батюшка – староста деревни, он там живёт… И я там жила.

Зеркальце потемнело, а потом резко просветлело. И открылась немилиному взору чудесная зимняя пастораль. Поначалу всё выглядело далёким и словно бы с высоты птичьего полёта, но быстро начало приближаться, и вот уже были различимы сама деревня, соседские избы, изба родная. Повсюду из труб валил приветливый дымок, который хорошо просматривался на фоне вечерней лазури, а над домами восходила охристо-золотистая луна. Дело уж к вечеру шло, оттого во дворах и за дворами народу было не видать.

– Ой, зеркальце, мне бы увидеть, что внутри избы творится. Они, наверное, отужинать присели…

Не успела Немила договорить просьбу, как зеркальце пронесло её прямо сквозь стену.

Ох, батюшки, это же горница! По середине чистенькая беленькая злобина печь необъятной ширины, большой ларь в углу, у стены полочка с самой красивой посудой, часть из которой сделана местными мастерами, а другая часть, хрупкие бело-голубые чашечки и мисочки, привезены с севера – с какого града, нетрудно отгадать. На столе стоит ужин – жареная рыбка с варёной крупной. Жаль, что звуков через чудесную вещицу не услышишь и запахов не учуешь!

«Верно, батюшка наловил?» – с надеждой подумала Немила. Но где же он? Минуло уже много-много дней с тех пор, как она убежала из дома, и много-много раз её мучила картинка, как по заснеженной дороге из похода возвращается батюшка, как идёт через всю деревню, в предвкушении встречи радостно заваливается в дом…

И встречает только двух дочерей, которые невесело разводят руками, мол, не сберегли её, сбежала и исчезла без следа Немилушка наша, пропащая душа, которая всегда только себе на уме была и о других совсем не думала!

Но ведь она думала… Начала думать, да только поздно стало. Уж только одним способом она прощение батюшки может заслужить: выйдя замуж за царевича.

Где же все? Ах, вот же они! В кухню первой влетела Злоба. Она оглянулась, широким взмахом руки поманила за собой кого-то и принялась стремительно крутиться около стола, расставляя миски, канопки, ложки. Следом в небольшое помещение тенью просочилась Нелюба, таща на себе два по-особенному расписанных кувшина, которые Немила сразу опознала как вместилища бражки.

«Значит, батюшка точно дома, без его позволения сестрицы к кувшинам бы не притронулись».

Бражку Злоба разливала сама, Нелюба в это время согревалась у печи.

Вдруг обе они как по команде одновременно развернулись в сторону входа. Кто-то шёл.

«Он! Родименький мой!» – Немила даже задрожала от предвкушения, тем сильнее стало её волнение, когда в кухню ступил Осьмак, за ним Головач и Неждан – все трое заправские воины и ближайшие соратники батюшки.

Они не спешили идти за стол, а столпились у входа и принялись ждать незнамо чего.

Из темноты вынырнули две мужские фигуры. Одним из мужчин оказался Немил, привлекательный тёзка Немилы возрастом в два раза старше, женатый на красавице Голубе. Но не на него она смотрела, не отрывая взгляд, а на второго, похудевшего и спавшего с лица, горбящегося старика, прячущего взгляд, чьи усы не топорщились в стороны и вверх как прежде, а угрюмо висели концами вниз.

Батюшка!

Немила вскрикнула, уткнулась в холодную поверхность носом. Неужели это она виновата, что он зачах? Нет, нет, только не это…

Но что же у всех остальных лица такие скорбные? И почему собрались одни мужчины?

Похоже на совет, только батюшка в этот раз совсем участия в разговоре не принимал, что совсем на него было не похоже.

Что же происходило там? О чём разговор держался? Почему мужчины головы к столу склонили, словно шёпотом обсуждали нечто запретное?

И почему батюшка держался в стороне от разговора, словно речь не о любимой дочери шла? А Злоба с Нелюбой стояли в сторонке, обнявшись, и по их лицам текли слёзы.

Тут вдруг произошло нечто необъяснимое. Батюшка, который поначалу сидел безразличный к происходящему, ни с того ни с сего вскочил из-за стола и словесно накинулся на сестёр, попутно размахивая кулаками.

Сёстры сразу же расцепили объятия, разбежались по разным углам, а подскочивший вслед за батюшкой Немил обнял этого неузнаваемого старика за плечи и мягко заставил присесть обратно.

Всё это выглядело крайне подозрительно, но Немила, подумав, решила, что ничего загадочного тут нет и всё вполне очевидно.

Первое, батюшка накинулся на сестёр из-за того, что те упустили Немилу из рук.

Второе, наверняка ближайшие деревни, реки, поля и подлески были обысканы, а значит, батюшка и остальные сделали единственно возможный вывод, что она сбежала в лес.

А сейчас батюшка и его самые верные друзья обсуждают план, как пойти в лес и вызволить Немилу, живой или мёртвой. Кто же ещё, как не друзья, пойдёт на такой смелый шаг?

Да, так и было. Немила удовлетворилась своими выводами. Ей даже несколько льстило, что ради неё целых четыре крепких молодца пойдут лес обыскивать. Лишь бы не потерялись да домой вернулись в целости и сохранности.

А батюшке в таком состоянии лучше бы дома отсидеться, да и вряд ли у него хватит сил куда-то выйти. Может, поэтому ещё он сидит такой неживой да весь разговор мимо ушей пропускает? Обидно ему, что самого не пускают идти? Возможно, так оно и есть.

Ох, и распереживалась Немила, ажно руки вспотели, а зеркальце взяло и брякнулось о столешницу.

Затосковалось так сильно, что хоть сейчас готова она была по лесу, по сугробам, по темноте до дому пуститься. Но ничего, ещё немного осталось, каких-то несколько дней перетерпеть, и тогда поганый дух тельце Ивана измученное выпустит из своих цепких объятий.

«И мы увидимся, батюшка, ты обязательно меня дождёшься», – пообещала она, и по щекам её пробежали две солёные дорожки.

Глава 12

Поплакав над зеркальцем, Немила сменила догорающую свечу, походила-побродила по избе, покормила детей да снова к игрушке своей вернулась.

Повертела ту в руках, подумала-покумекала, да сообразила, что не желает она видеть ни то, как дух поганый издевается над Иванушкой, ни Ягу, ни опостылевший пятачок двора. В конце концов, они ей помогли, и царевичу помогут, а не навредят! А сама она, вместо того, чтоб от скукки помирать, лучше немного развлечётся!

– Зеркальце-зеркальце! – Немила поиграла бровками и подарила отражению лучшую свою улыбку. – Покажи мне град стольный, именем царицы Лыбеди названный! Дом мой будущий!

Заветное желание исполнилось. Лыбедь-град предстал перед будущей царевной во всей красе. Опушённый снегом, ледяной и сказочный, в серебряном обрамлении каёмочки тот казался вырезанным искусной рукой на гравюрной пластине.

Два холма правильной округлой формы возвышалась над городом. Два белокаменных терема венчали верхушку каждого из них, а между теремами был воздвигнут мост, построенный из того же белого камня. Припорошенный снежинками, он казался сделанным из хрусталя.

Купола царского терема (тот хоть и состоял из двух строений, а именовался в единственном числе) были целиком засыпаны снегом, из-за чего казались не золотыми, а серебристыми.

Суровый северный ветер кружил хороводы из снежинок, и на какой-то миг Немиле показалось, что она ощущает пощипывание морозца на щеках.

До чего же радостно ей стало в этот миг! И могла бы она любоваться вечно на это творение, какому не было равных во всём белом свете, да только изображение в зеркальце внезапно безо всякого приказания стало удаляться.

– Эй, зеркальце, постой! – крикнула Немила, но тут слова застыли у неё на губах.

Река Лыбедь была столь широка, что не сосчитать, сколько в ней вместилось бы полей. Ближайший берег реки был почти весь завален сугробами, а дальний берег угадывался с трудом.

В месте, где река сливалась с морем, поверхность немного вспенивалась, шла барашками. Чуть дальше от устья реки море уступило льдам и позволило заковать свои волны в кристально-белые кандалы. Но ещё дальше от берега начиналась зеркальная морская гладь, какой ту описывала Яга: мертвенно-спокойная, чёрная, вселяющая гораздо больше беспокойства, нежели самый бурный водоворот.

Так вот оно какое, море! Как могла она раньше думать, что море – это скучно и неинтересно? Да от него глаз не оторвать, что там какой-то терем царский! Вот оно, истинное чудо, творение божественного ума! Если приглядеться, то даже с берега можно увидеть, как бескрайнее пространство воды вдали сливается с необъятным небом.

Вместе с восторгом пришёл и страх. Понятно теперь, почему лодки плавают по рекам, по озёрам, но по морям – никогда.

Батюшка рассказывал, что если очень долго плыть по морю, то ты незаметно для себя попадёшь на небо, а оттуда не сможешь вернуться. Никогда.

Немила слушала, пыталась представить себе, каково это – чтобы бесконечная водная гладь сливалась с гладью небесной. Но ни одна фантазия не могла сравниться с тем, каково это видеть своими глазами почти что наяву.

Но вся эта ширящаяся мощь воды и небесного купола неописуемо пугала даже через твёрдую поверхность зеркальца, оттого приказала Немила немедленно возвращаться к берегу.

– Поворачивай назад! Покажи-ка мне лучше истоки Лыбедь-реки, что в горах южных из самых чистых снегов рождаются! Покажи мне горное царство, где стоят терема богатые, из меди, серебра, золота и алмазов построенные. Покажи зелёные склоны и каменные насыпи, покажи небо голубое безоблачное и солнце, которое висит так низко над горами, что кажется, будто до него рукой пода́ть.

Послушалось зеркальце. Развернулись они, полетели прямо над лентой незамерзающей реки, и начали разные виды сменять друг друга с сумасшедшей скоростью, а Немила от восторга рот раскрыла, обо всём на свете позабыла.

Прошло немало времени, пока Немила вместе с зеркальцем проделывали свой путь через весь континент. Лыбедь постепенно сужалась, от неё в стороны расходились реки поменьше. Где-то по Лыбеди пролегала граница между тремя царствами – но с такой высоты разве поймёшь, где кончилось одно царство, а началось другое? Тем более, виды тут – что родные, до измозоленных глаз приевшиеся: присыпанные снегом поля, лесочки зимние да замёрзшие озёра; поселения, что ни в жисть не отличишь от Лыбедских. Единственное она помнила из батюшкиных рассказов – это что в том месте, где кончается Лыбедское царство, оттуда на запад уходит Щековская земля, а на восток – Хоривская.

Но не успела Немила сильно заскучать, ибо снега постепенно таяли, сменяясь вначале кудрявой весенней зеленью, затем сочной летней, река становилась всё уже и уже, скотины на лугах становилось всё больше, а вскоре после того как река сузилась до ширины одного поля, впереди замаячили серо-голубые горы, которые при приближении поменяли цвет на изумрудно-зелёный.

И начался подъём вдоль горной хрустальной речки, которая теперь уж была не шире трёх поставленных бок о бок телег.

Ах, какое же великолепие предстало пред её очами!

Какие богатые горные луга, сплошь зелёный ковёр – не чудо ли посреди зимы? А какие ухоженные и упитанные коровки, шкура – пятнышко к пятнышку!

Чуть выше, на уступах, козлики с баранами расплясались, бородками машут, рогами меряются, из камней золотую искру выбивают.

Да с таких крутых склонов можно на облака прыгать, благо, до них рукой пода́ть!

А за крутым участком снова луга начались. Но животины теперь уж было не видать, всюду, куда ни глянь, богатые хоромы были отстроены, из драгоценных металлов и самоцветов, сияющие всеми цветами радуги: жёлтым, красным, синим, зелёным, фиолетовым…

И люди раскрасиво одетые, все увешанные украшениями! Вот это чудо расчудесное! А водопады! Десятки прозрачных водопадов оттеняли красоту теремов, стекались в озёрца, и в этих озёрцах плескались прелестные детишки, а также их изящные матери или старшие сёстры. Некоторые прикрывали головы платками, причём так закутывались, что из-под платков виднелись лишь одни глаза, а иные, совсем уж юные, на вид даже младше Немилы, носили высокие кудрявые причёски.

Сразу же захотелось оказаться там, с этими людьми, купаться в водопадах и в драгоценностях. Эх, да ведь окажись она там наяву, на неё бы смотрели как на белую ворону, и тыкали пальцами. Да ещё язык их непонятный! Вот если бы она родилась смуглой брюнеткой, тогда другое дело.

Поговаривали, что горное царство гораздо богаче Лыбедского, Щековского и Хоривского вместе взятых. А в самом большом и красивом дворце, полностью состоящем из алмазов, живёт царица южного горного царства, и у той царицы лик смугл и прекрасен, и одевается она с ног до головы в золото, а живёт в четырёх теремах попеременно: в алмазном, золотом, серебряном и медном.

Поговаривали также, что подданные той царицы уж очень чудные люди со странными привычками и обычаями. Если Немила и раньше в это охотно верила, то сейчас подавно. Разве можно не быть чудным, когда сам живёшь в таком чудном месте, от которого до неба рукой подать? Кажется, что вот-вот увидишь нависающее над собой тридесятое, но нет, это всего лишь туча.

Не отказалась бы Немила подглядеть ещё немного на терема, что сидели в скалах как влитые, позаглядывать в окна, что блестят настоящим хрусталём, да одна беда: зеркальце никак не хотело приближаться к драгоценным жилищам, как она его ни уговаривала.

– Раз так, значит, полетели выше! – приказала Немила, когда глаза её заболели от великолепия. Местность снова стала меняться. Вместо зелёных лугов, по крутым уклонам вверх взбиралась жёлто-коричневая растительность, пригибаемая к земле мощными ветрами. Здесь тощие коровы и козлы едва держались на ногах, поедая скромную жухлую пищу. Жилища, сложенные из камней – не драгоценных, обычных, – ютились одно к одному на мизерных клочках земли, вплотную прилегающих к обрывам.

А люди… Эти люди Немиле были не слишком симпатичны. Оборванные, сморщенные, высушенные солнцем. Самые грязные из людей выбирались на свет божий из глубоких нор под землёй, чтобы снова занырнуть обратно. Все чем-то занимались – чем-то тяжёлым, рутинным и не всегда приятным. Кто-то огранял и просверливал самоцветы, кто-то прямо на воздухе плавил металл, а большинство женщин сидели, собравшись в кучки, и занимались самой прятной, женской работой: нанизывали бусины на нитки, занимались оправкой камней, да укладывали получившуюся красоту по сундукам.

Но не успела Немила сколь-нибудь серьёзно задуматься над увиденным, как убогое поселение осталось далеко позади, а впереди замаячили новые высоты.

Река ещё какое-то время мелькала внизу – не река, речушка, – с дном, сложенным из круглых отполированных водой каменьев разных оттенков серого и коричневого, которые с воздуха напоминали чешую огромной змеи, но потом речушка распалась на ручейки и скрылась в каменистой земле.

Снова наступила зима. Белые от снега верхушки гор граничили с бездонной синевой. Говорят, в древности эти горы облюбовал злобный похититель дев, но того давно уж никто не видел, а вершины до сих пор не покорились ни одному из смельчаков, даже самым ловким из горных жителей.

И это ещё победы, поскольку горы не только покорить, но и перейти невозможно. Где кончается южное царство, там вырастают сплошные скалы, покрытые панцирем изо льда, разверзаются бездонные расщелины, и все, кто уходил туда, либо не возвращались, либо возвращались и разводили руками: мол, не пошли, побоялись.

А ежели кто захочет горы обойти, то тоже столкнётся с разочарованием: горы вплотную граничат с морем, а море южное покладистым не назовёшь, ибо не перестаёт оно бушевать ни на миг. Как северное море тревожит своим неизменным спокойствием, так южное пугает буйством.