Лес видений

Яга отошла, порылась в сундучке с вещами, а когда вернулась, в руке у неё маячило потемневшее от времени деревянное веретено.

– Я ужо давно не пользовалась прялкой, но оно крепкое, острое, так что сгодится. Погоди-ка, скоро обернусь.

Немила, конечно же, боялась, но в то же время она почувствовала злорадную радость, когда поняла, что этим, которые захватили её утробу, тоже придётся несладко.

Снова стало нечеловечески больно, Немила застонала, забесновалась, пропустила мимо ушей громкий «чпок», а когда ей в рот полилась крепкая бражка, то чуть не подавилась.

– Глотнула? Теперь лежи, – промурчала Яга и кивнула Ваське.

Наглый кот запрыгнул Немиле на грудь, уткнулся мордочкой ей в лицо и принялся щекотать усами.

Вдруг низ живота пронзило резкой, острой болью. Она собралась скинуть с себя кота, но Васька спрыгнул сам. Спрыгнул и отбежал в дальний уголок.

– Поздно трепыхаться, – выдохнула Яга, отстранившись. – Соберись, сейчас начнётся.

Немиле не пришлось спрашивать, что именно начнётся. От очередного приступа боли её скрутило пополам, а каждый последующий приступ стал в два раза хуже предыдущего. Ах! Коровы да лошади справлялись не в пример лучше!

Схватки постепенно учащались, но – не так быстро, как хотелось Яге. Дети словно передумали выходить, испытав на себе силу старухиных методов.

Свет за окном сменился до сумеречно-серого, потом начало светлеть, а схватки всё продолжались и продолжались.

Яга ещё не раз и не два залазила пальцами внутрь, проверяла, открылся ли детский мешок, а Немиле было уже безразлично, она бы позволила что угодно и кому угодно, лишь бы только облегчить мучения.

«Да, это больно, но подумай о Матери! Ей пришлось рожать целый мир, она страдала гораздо хуже» – приговаривала Яга.

Наконец, мешок открылся достаточно широко, чтобы выдавить негодников.

– Идите сюда, детки, не нужно вам ранить матушку. Вы ещё маленькие, ничего не знаете об мире этом, я вас научу всему, – приговаривала Яга, поглаживая голый Немилин многострадальный живот, на котором после снятия клетушки остались яркие красные полосы. – Теперь напрягись изо всех сил и дави.

Тужиться было тяжело, это отнимало много сил, изо рта Немилы то и дело вырывались крики, стоны…

– Не расходуй силы попусту! Молчи! – прикрикивала Яга, а когда слова перестали действовать, то просто взяла и накрыла рот Немилы своей ладонью.

– Сама виновата, нужно быть сдержанней. Остался пустяк, и отсутствие боли для тебя станет наградой.

Она действительно уже не чувствовала боли. Боль сменилась ощущением распирания внизу, будто что-то большое застряло между ног. Последняя часть родов кончилась быстро, не успев начаться, и принесла целое море облегчения. Свобода! Тело снова безраздельно принадлежит ей!

Немила откинулась на шкуры, прикрыла глаза, ровно задышала. Младенчейский крик перешёл в недовольное вяканье, Яга сновала по избе, Васька мяукал, но она отстранилась от всего и почти что задремала.

– Сколько счастья на твоём лице. А чего дочурок посмотреть не просишь? Они ж твои.

С неохотой Немилушка открыла глаза и приподнялась.

Младенцы, замотанные в одинаковые одеяльца, лежали у Яги на руках, по одному на руку. Один из младенцев не издавал ни звука, тогда как другой беспрестанно хныкал на одной ноте.

Немила неопределённо мотнула головой, отстранилась.

– Да не зыркай ты так испуганно, – нахмурилась Яга. – Нет у них ни когтей, ни острых зубов, ни шерсти, ни крыльев. Обыкновенные дети, сама глянь.

Яга с тяжёлым вздохом опустилась на колени. Немила привстала на локтях, не зная, то ли ей сдаться под напором старухи, то ли бежать куда глаза глядят.

Любопытство пересилило. Немила заглянула сначала в то одеяльце, откуда не доносилось ни звука.

– Глянь, какие пухленькие и сладенькие. Так бы и съела, – с неприкрытой нежностью пролепетала Яга, а Немила просто-таки онемела, увидев личико одной из дочерей. Круглолицая, щекастая, девочка внимательно разглядывала свою мать большими чёрными глазищами. И широко улыбалась. Волосики у той были пока ещё мокрые, но на концах уже высохли, закудрявились в беленькие локоны.

– А вот и вторая, младшенькая, – Яга поднесла другую дочь, и Немила удивилась во второй раз: другая доченька тоже унаследовала глазки отцовские, чёрные, а в придачу к ним его же волосы тёмно-каштановые, почти чёрные. В отличие от улыбчивой старшей дочери, вторая, темноволосая, хмурила бровки и выглядела обиженной.

– Наречь их надо, – напомнила Яга. – Раз уж отец незнамо где шляется, значит, тебе имена выбирать.

Немила подумала-подумала и пожала плечами: как же взять на себя такую ответственность, имена давать? Пока не имеет она права имена царские давать: Марья там, Анна или Ольга, а к простецким душа не лежит. Да и как понять, подходит ли ребёнку то или иное имя? В их семье принято было такие имена давать, чтобы от сглаза и порчи отводили, но, выходит, её-то саму «плохое» имя не защитило.

– Что, не знаешь? Тогда уважь бабушку, дай мне подумать.

С молчаливого одобрения Яга задумалась, ещё внимательно осмотрела младенцев, по очереди прижала к груди, а потом выдала:

– Нарекаю я вас, дочери Немилы и Ивана, такими именами. Ты, – она приложила палец ко лбу улыбчивой девочки, – ты будешь зваться Радостью. А ты, – она прижала к себе тёмненькую, – станешь зваться Грустью.

Немила облегчённо выдохнула и откинулась на постель: расклад был хорош, лучше имён нельзя было и вообразить. Радость и Грусть – её дочери, её и Ивана. Она уже почти могла увидеть будущее, где юные царевны плясали на своём дне рождения посреди царского терема, разодетые в яркие сарафаны, в вышитые драгоценными жемчугами и каменьями кокошники, и кружились вокруг них женихи высокородные, а в широкие окна теорема было видно бескрайнее море…

Немила никогда не видела моря и не особо желала его видеть, но почему-то именно в этот миг, перед тем как забыться сном без сновидений, она впервые увидела пространство бескрайней воды: почти чёрное, беспокойное, вздымающее вверх огромные невиданные доселе волны, которые с громкими шлепками опадали вниз, и пена, много белой шипящей пены. На какой-то миг ей показалось, что она сама стала пеной.

* * *

Немила поначалу искренне наслаждалась материнством: кормила грудью, мыла детишек в новенькой купели, подаренной Ягой, спала вместе с ними и играла (подносила к личикам детишек зеркальце, показывала им цветные бусики, трясла перед ними самодельными погремушками, сделанными из коробочек, наполненных зерном).

Поначалу она боялась подпускать к дитям Ваську, но смягчилась, увидев, как успокаивающе тот действует на Радость и Грусть.

Васька ложился в люльку, мурлыкал, гладил младенчиков хвостиком и никогда при них не выпустил из лап ни единого коготочка.

Немила стала очень довольная – какие у неё хорошие, усердные помощники! Самой-то ей приходилось много работать по хозяйству, стирать пелёнки, чаще мыть в избе, чтобы всегда было чисто, да и во дворе работы хватало: придумала она весь двор разровнять, чтоб гулять было удобнее, а по краю, вдоль частокола, канавку вырыла. Участок от этого суше стал – и сразу стало как-то приятнее глазу да веселей.

Немила бы и за готовку взялась, вот только Яга по этой части оказалась уж очень неуступчивой, сказала – к печи не подходи, в этом доме только я готовлю – и до конца готова была на своём стоять.

Впрочем, Немила особо не настаивала. Она с щемящей тоской вспоминала Злобу, единоличную хозяйку печи в отчем доме, а Ягу могла понять ещё и по другой причине: у той нога больная, она мало что может делать сама во дворе или в доме, поэтому старается хоть так быть полезной, да руки чем-то занимать.

А пока Яга готовила, Немила радостно собирала яички из-под несушки, ежеутренне доила козу и подкармливала детишек молоком козлиным; много гуляла по двору и уже не гораздо меньше мечтала о возвращении домой. В голове у неё прояснилось, и поняла она, что возвращение ничего хорошего бы ей не принесло – и ей бы пришлось несладко, а девочкам тем более.

Смотрели бы на них косо, шарахались, подговаривали бы сестёр с батюшкой от них отвернуться, сослать куда-нибудь подальше, с глаз долой.

Но страшнее для неё было разочарование в батюшкиных глазах увидеть, весь лёд отчуждения ощутить от самого родного человека.

Любимая она у него или нет – а позор есть позор.

Поэтому возвращаться Немила пока что не планировала и на будущее не загадывала. «Пусть идёт как идёт – думала она. – Лишь бы больше никаких потрясений не случалось, лишь бы в тишине да в спокойствии наслаждаться тихим материнским счастьем, разделённым на троих».

Дочурки были самые обычные – не поймёшь по ним, то ли царские, то ли крестьянские, на то они и дети. По крайней мере, ей хотелось так думать. И даже когда она стала замечать… кое-что. Нечто такое, чему поначалу не придавалось особого значения, невинные шутки, мелкие пропажи, перемещения предметов – мало ли, дух какой-нибудь забрёл, лес-то всё-таки дремучий – то изо всех сил отгоняла от себя тревогу и подозрения, отказывалась слушать голос разума, однако, слишком уж много всего случалось, и то, что поначалу казалось мелким да незначительным, постепенно обостряло материнскую тревогу.

* * *

– Бабушка-яга, разговор у меня к тебе имеется. И не надо лгать! Не надо изворачиваться, я же не слепая, я всё вижу и слышу: слышу смех немладенческий, который внезапно начинает звучать из ниоткуда и так же внезапно обрывается, вижу, что предметы в доме безо всякой причины меняются местами, а во дворе следы босых ног появляются.

Немила перевела дыхание, требовательно сложила руки на груди, раздула ноздри.

– Так то домовой, наверное, с тобой шутит, – пожала плечами Яга, но Немила не собиралась верить ни единому слову.

– Никакой то не домовой! И я с этого места не сойду, пока не узна́ю, какая такая сила со мной шутит. И ты тоже не сойдёшь.

– Так-таки и не сойду? – Яга почесала нос и насмешливо пожала плечами. – Ладно, твоя взяла. Подойди поближе, научу, что надо делать.

После Ягиного наставления Немила вернулась в избу. Сначала она осторожно заглянула в щёлочку, потом как ни в чём не бывало распахнула дверь и, стараясь не вызывать подозрений, подошла к люльке.

– Ой вы милые мои, ой вы хорошие, – сюсюкала она, а у самой на сердце – камень.

Детишки вроде бы спали. Радость спала с открытым ртом и улыбалась во сне, а Грусть посасывала сразу несколько пальчиков. Чудо, а не дети, и никакие не богатырши, совсем крохи, каждая уместится на сгибе локтя.

Какую же тайну они скрывают?

Немила прошла в угол избы, забралась на печку, будто бы ненароком засунула руку под подушку и нащупала зеркало. Затем она нарочито широко зевнула, стрельнула глазами в сторону люльки и резко повернулась на другой бок, к стенке. И приготовилась ждать.

В комнате не раздавалось ни единого шороха, и всё же она не могла отделаться от ощущения, что за её спиной творится какое-то безобразие.

«Чуют любой подвох», – припомнила она слова Яги и закрыла глаза, пытаясь отвлечь мысли и успокоиться. Но в такой серьёзный момент на ум, как водится, ничего отвлекающего не шло, одни кошмары лезли. В последнее время от кошмаров ни днём, ни ночью покоя не было, хотя какой тут день, какая ночь? Всё одно – затянувшиеся сумерки, и не понять никак, сколько времени минуло с тех пор, как сорвала она тот злополучный цветок у Ежевики… Яга говорит – февраль сейчас царствует, да как тут поверишь, когда кажется, будто уж целая жизнь минула?

Лица сестёр уже почти забылись, ощущение батенькиных объятий припоминалось с трудом… Только лик Иванов царственный никуда не делся из головы, засел там прочно, что репа на огороде у одного крестьянина из соседней деревни, любителя хвастать и преувеличивать. Хохотали над этой историей все, кто её когда-либо слышал. Нет, ну надо же, выросла репа размером со взрослую лошадь! И целой семьёй её тянули-тянули, потягивали-потягивали, и никак вытянуть не могли!

Вспомнив эту историю, Немила вслух хохотнула – смешно же! – но потом снова приуныла: получается, и она тянет-потянет, а никак Ивана из своего сердца не вытянет.

Да, скорее всего, Иван её и помнить не помнит, а она его – знать не знает, потому как имела дела не с царевичем, а с его порченой стороной. Но как говорят: влюбиться в лик – уже полдела!

А то, что она не одна была у него, так это можно понять и простить. Жаль, конечно, что та бедняжка померла, а с другой стороны, чему быть тому не миновать. Значит, так должно было случиться и ничего не попишешь. И как бы Немила стала несчастна, если бы та, другая, живой добралась до Ягиного двора и сейчас ходила бы, такая важная, и говорила бы: «Я Ивану первая детей родила, значит, я у него буду женой».

А если Ворон, да не допустят этого Матушка с Батюшкой, найдёт ещё одну такую же, от порчи Ивановой пострадавшую? И что, если та окажется милее сердцу царевича?..

Тьфу! Подумать страшно! Вот и отвлеклась, называется, в итоге накрутила себя – хуже некуда! Да так накрутила, что и о детишках забыла!

Лёжа на левом боку, Немила правой нащупала под подушкой зеркальце, вынула его, переменила руки, осторожно высунула округлый серебристый край из-за плеча.

Зеркальце было прекрасно отполировано, ровненькое, гладенькое, а потому, невзирая даже на постоянный полумрак, Немила отчётливо разглядела плетёную люльку, свою лавку, обеденный стол, и…

Двух пренеприятнейшего вида человечков, сильно смахивающих на пудовых свинок – таких же жирных и розовых, с наливными грудями, свисающими примерно до середины складчатых пузиков, с волосатыми промежностями, которые те демонстрировали без малейшего стыда, широко расставив свои неестественно короткие ноги, с пухлыми младенческими щеками и такими же пухлыми ртами, изогнутыми в совсем не детских хитрых и скользких улыбочках. Свинячьи узкие глазки хитро переглянулись, а потом, как по волшебству, на столе внезапно оказалась корзинка яиц, которые Немила и Яга собирали в течение нескольких дней, и крынка сдоенного буквально этим утром молока.

С немым ужасом Немила проследила, как один из младенческих ртов широченно распахнулся, вливая в себя молоко прямо из крынки, тогда как другой человечек с до омерзения довольным видом продырявливал скорлупу невесть откуда взявшимся шилом, после чего с заметным усилием принялся засасывать содержимое, втягивая щёки так, что на них образовывались ямочки.

При всём этом двое чувствовали себя не гостями и не ворами, а явно вели себя как дома – оба, или, точнее, обе, если судить по тому месту, что у них между ног, сидели вольготно развалившись, одна полулёжа на лавке, другая на столе, и нагло болтали в воздухе ножками.

Какое безобразие! Какая наглость!

Онемев от потрясения, Немила некоторое время без движения лежала на месте, бездумно пялясь в зеркальную поверхность и отмечая про себя детали происходящего. А потом до неё дошло.

Это же они и были, её дети!

Зеркальце выпало из ослабевшей руки, в гробовой тишине раздался тяжёлый вздох разочарованной матери. Грудь Немилы сжала безысходность, и с громким всхлипом «почему?» она развернулась спиной к стене, лицом к комнате.

– Я вас раскрыла! – громко крикнула она, увидев, что стол и лавка опустели.

Ровно в этот миг из люльки донеслось угуканье. Немила подкралась к люльке, но ничего нового не заметила. Дети лежали в тех же самых позах, что и ранее, разве что Грусть перестала кривить ротик.

Не в силах перебороть свои чувства – отвращение, любовь, страх – Немила отошла от люльки и заглянула в корзинку с урожаем от курочки.

На первый взгляд – яйца как яйца, и даже дырочек не заметно, если не приглядишься.

Но она повертела в руках каждое из них, каждое, и все, совершенно все яйца, оказались пусты изнутри. От них остались одни лишь скорлупки.

В крынку заглядывать не стала, ибо и без того догадалась, что та тоже была полностью опустошена.

Проковыляв мимо люльки и стараясь даже не глядеть в сторону детей, Немила выскочила на улицу и на заплетающихся ногах побежала в сторону Яги.

Двор, как уже упоминалось, выглядел гораздо лучше – ровнёхонький, сухой, ноги не проваливались в землю, а пружинили от неё. В два шага Немила оказалась рядом со старухой.

– А-а, значит, узнала правду, – понимающе протянула Яга, когда та беспомощно остановилась рядом, не в силах вымолвить ни слова. – Но молчи, не говори того, о чём потом пожалеешь.

Немила посмотрела исподлобья, жалобно и вопросительно. В голове крутились жуткие мысли: убить бы детей, и дело с концом, более того, в такой непростой ситуации – это её прямой долг как родительницы; но разве ж поднимется рука?

Может, ещё не всё потеряно? И Яга сможет расколдовать их? А тогда почему до сих пор не расколдовала и молчала о том, что знала?

Яга, внимательно наблюдавшая за выражениями, сменявшимися на лице Немилы, мрачно покачала головой:

– Пойдём присядем у баньки. Я расскажу тебе одну историю, а Васька пока за детьми приглядит. Васька! Брысь на окно, дитяток бди, чтоб дел не натворили, мы скоро обернёмся!

Яга убедилась, что кот её услышал, и направилась в сторону бани. Немила бросила вороватый взгляд в сторону избы, но сразу понурила голову, будто хотела скрыться от свалившегося на голову открытия, и, не оглядываясь, пошлёпала босыми ногами вслед за Ягой.

Глава 10

– Старая я уже, – прокряхтев, Яга присела на лавку и вытянула обе ноги. – Старая, – повторила она, натягивая на плечи излюбленный платок из грубой серой шерсти. – Живу я очень долго на белом свете, сколь тебе и не снилось, но память меня пока ещё не подводит. Особливо касаемо тех годков, когда ещё не началось моё служение.

В чём именно заключалась служение Матери, Немила до сих пор представляла себе смутно. Другое дело Отец – в честь него устраивались пышные празднества, песнопения, водились хороводы, приносились подношения… В крупных селениях для Отца были возведены целые святилища, а местные служители занимались тем, что следили за выполнением обрядов, толковали по знакам природы, доволен ли остался Отец, достаточно ли было подношений, искренни ли были люди в своей радости. От этого зависело, как ответит бог: проявит благосклонность или нашлёт на всё селение новые испытания.

Немила слышала от старших пересказы древних сказаний, гласящих, что когда-то и Матери поклонялись наравне с Отцом – только в отличие от него Матери поклонялись ночью, а обряды проводились под сенью вековых деревьев, лучше всего в лесу. И по сей день можно встретить огромных каменных истуканов, заросших мхом и сорной травой – это указатели, по которым сейчас особо не ходят, боятся.

Раньше свободно можно было попасть в тридесятое. Говорят, если задрать голову, то его в ясный день можно было увидать прямо на небе. Но сейчас совсем другие времена. Ребёнку дозволено ходить где вздумается, а даже если не дозволено, он всё равно норовит залезть везде. Взрослый же слишком много видел и знает, чтобы продолжать быть смелым и бесстрашным.

Последние слова Яга как-то раз сказала Немиле в один из прежних беззаботных дней, а Немила, хоть слова и запомнила, но не особо их поняла, а потом переспрашивала: «Так это-де получается, что любому человеку дозволено пойти в дремучий лес?»

Яга степенно кивала: «Дозволено любому, в любое время и в любом состоянии души»

«И бесцельно можно?»

«Можно»

«И вернуться можно целым да невредимым?»

«Можно вернуться, а можно и не вернуться»

«Но многие же не вернулись?» – всплёскивала руками Немила.

В ответ на последний вопрос Яга только пожимала плечами, и оставалось мучаться в неведении насчёт множества судеб тех людей, кто ушёл и не вернулся. Мучалась она и насчёт собственной судьбы, но хотя бы в одном у неё была уверенность: Ивана-царевича обязательно разыщут, и глянет она ему в очи, и плюнет в них от всего сердца.

После рождения детей Немила начала остро тосковать по своей собственной, кровной матушке, что чуть-чуть не дожила до немилиного восьмилетия. Прыгнула ли та по своей воле в холодную ноябрьскую воду, упала ли, спасалась ли от кого, али не желала спасения? Сие неизвестно до сих пор, а что Немила помнила точно, так это то, что нашли тело матушки вмёрзнувшее в лёд аккурат перед бобриной плотиной. А позади плотины находилась заводь, что противоположным берегом в лес дремучий упиралась.

Немила, конечно, рассказала эту историю Яге – она просто не могла обойти стороной столь важное событие своеё жизни, тем более, что Яга спросила о матушке первая, а затем разговорилась сама, и поведала очень много интересного.

– Когда я была совсем юной девицей, почти такой же, как ты, может, помладше, то тоже часто бегала гулять в леса, – вспоминала Яга. – Леса были не такие, как сейчас, более светлые, широкие, прорезанные исхоженными тропами. Мы редко садили семена в землю, больше охотились, выбирали дары леса – ягоды, орехи, благо, их тогда было много, – а часть даров всегда оставляли для Матери и Отца.

Жила я тогда примерно на том же месте, где и сейчас, и прямо тут проходила граница нашего леса. Как видишь, нынче от селения ничего не осталось, потому как люди за реку предпочли переселиться, а эти земли постепенно пришли в упадок, и их захватил лес.

Но рассказ мой будет не о лесе, а о том, как вышла я замуж за доброго молодца из соседнего селения.

Мой суженый был чем-то похож на медведя – сильный, смелый, немного медлительный, но основательный в делах, и очень добрый, а меня он называл своей медведицей, потому как я тоже сбитенькая была, крепенькая, да и рука у меня была тяжёлая.

Яга хихикнула, но снова посерьёзнела.

– Поженились мы и стали жить то тут, то там, а скоро народили первенца нашего. Родился он на исходе весны, когда жаркое солнышко вовсю пригревало землю. Златоглавом его назвали, потому что волосы у него были такого же цвета, как и у меня когда-то, и как у тебя, Немила.

Немила пригладила свою золотую косу. Потускнела та в последнее время, не блистала тем прежним золотом, но, слава богам, и не серебрилась пока.

У Яги пряди были – что червонное серебро, у Мокши – обычное, светлое серебро. И то, и то красиво, но золото сияет богаче, золото благородней, царственней, всяк знает, млад и стар – золото стоит выше серебра, выше всех других металлов. Ибо железо крепко и твердо, оно разит наповал и оберегает тело, серебро защищает душу, а в самую тёмную ночь напоминает о луне, золото же создано, чтобы подтвердить власть солнца над всем миром, ведь не было с сотворения мира ни одного дня, чтобы солнце не выкатилось на небосклон.

А Яга тем временем продолжала:

– Златоглав был мальчиком здоровеньким, но с самого рождения обнаружил свой нрав буйный. Всё должно было быть по его, а коли нет, так он бросался оземь и рыдал, кулаками бил, а как подрос, так и на окружающих стал кидаться, даром что козявка – никого не боялся.

Перед Немилой нарисовался небольшой мальчишеский лик, черты которого напоминали одного из смеяниных отпрысков, того, кого та везде таскала с собой. Немила не испытывала к мальчику особо тёплых чувств, тот рос капризным и изнеженным, из-за чего получал от сверстников насмешки – но оземь не бросался, кулаками не молотил, да и плакал вполне по-мужски: не навзрыд, а тихо, не привлекая к себе внимания.

Немила ощутила первый укол жалости к Яге.

– Я старалась быть хорошей матерью, где надо, хвалила, где – поколачивала… – Яга вздохнула, сжала клюку. – И муж мой поколачивал. Но этого было мало. Наш Златоглав рос зверёнышем, диким и неуправляемым, казалось, он просто не знал, куда себя деть. С малых лет он мечтал о том, что вырастет и станет воином… А времена тогда были спокойные, светлые, мало кто с кем враждовал, и то в основном на юге, в горах, а тут, на равнине, никаких границ, никаких царств-государств в помине не было, даже не думали люди между собой враждовать из-за куска земли, иди куда хочешь, делай что хочешь. Да и не жили мы тут постоянно, только с осени по весну, а летом на север уходили, к морю, потому как там самые лучшие берега были, и еды водилось навалом.

(Диковинную историю рассказывала Яга – как можно жить одними дарами леса, и зачем уходить куда-то, если и так сыт? Батюшка восхищался морем, с восторгом упоминал о вкуснючей морской рыбе, ракушках, у которых внутри питательная ароматная мякоть, не идущая ни в какое сравнение с содержимым речных ракушек, но Немиле было страшно даже подумать о таком невообразимом количестве воды, что не перейти, не переплыть. Да к тому же солёной и холодной! Но истории Яги она внимала с особым благоговением. Её очаровывало давно минувшее прошлое, свидетелей которого ныне раз и обчёлся).

– В то лето, – Яга сделала паузу, – в то лето сынку шёл пятый год. Мы сильно хотели родить второго сына, или доченьку, а потому часто отсылали Златоглава играть с детьми. В то лето он наконец-то полюбил детские игры, нашёл себе друзей, и не одного, не двух, а много больше! Мы, конечно, были рады, хоть тревога никогда не покидала наших сердец и умов.