Лес видений

Великое счастье – жить у моря и поедать его дары. Всяк от млада до велика любил поплескаться в прохладной водице, а мальцы – те и не вылезали на берег до самого вечера.

Наш Златоглавушка вечером приходил шёлковый, ласковый, казалось, он выплёскивал в море всю черноту, что скапливалась за ночь в его душе.

К превеликому нашему горю, в один из дней произошло нечто непоправимое. Недоглядели, оплошали, расслабились – как ни крути, а в том только наша вина была. Утопил сыночек наш другого мальчишку.

Яга говаривала спокойно и безмятежно, словно речь шла не об убийстве, а о чём-то вполне невинном, вроде сбора урожая.

– Утопил почти такого же по возрасту, чуть старше, но более хилого. Нашло на него что-то, прямо посреди игры у всех на глазах набросился. Пригляд, как назло, отвлёкся, задремал, а дети-то что, дети пока сообразили, пока оттащили, уже и поздно стало.

Потом… Потом суд был. Отец и мать погибшего мальчика потребовали суровой расплаты. Порешили, что нашего мальчика нужно утопить точно так же, как и того, другого.

(Немила посчитала приговор справедливым – око за око, зуб за зуб – но Ягу ей теперь стало ещё жальче).

– Топить нашего Златоглавушку поначалу вознамерился отец погибшего мальчишки. Муж мой взмолился, чтобы позволили ему самому исполнить приговор, и я поддержала его: лучше принять смерть от родной руки, нежели от чужой. Поспорили они недолго и в итоге согласились, чтобы по-нашему было.

Бурными были воды в тот день, пенными, волны вздымались такие, каких ни в один другой день того лета не было. Выполнил мой суженый свой долг, потопил мальчонку нашего, взял за плечики и опустил в воды солёные, а потом вышел на берег, неся в руках тельце безжизненное. Похоронили мы Златоглава недалеко от летней стоянки, погоревали и спать легли, а наутро, когда я проснулась, не обнаружила рядом с собой суженого.

Тело его вынесло на берег через несколько дней, и пришлось мне одной хоронить своего медведушку. Рядышком они легли с сынком-то, оставили свою земную юдоль, устремились в дали дальние, неизведанные.

А мне тоже никакого выбора не было – либо вслед за ними, либо продолжать своё пустое существование.

Вернулась я на зимовку с остальными людьми – вместе да не вместе. Сама не своя была, вроде как делала привычные дела, а не осознавала ничего. Только дошла до родных мест – так ноги сами привели меня на знакомую завалинку в лесу, где я раньше имела смелость гулять в одиночестве.

Молила я Матушку Всея не о себе – о возлюбленных своих, чтоб жилось им на том свете беззаботно и хорошо, – а сама ревела в три ручья и мечтала о том, чтобы она тоже забрала меня обратно в своё лоно, где нет страданий и боли.

Знала я, что по ту сторону мне уже ни с сыном, ни с мужем не встретиться, потому как один ушёл от меня слишком рано, а другой суть ужасно поступил, против воли Матери пошёл, и теперь уготовано ему на том свете прощение вымаливать, неприкаянным бестелесным духом томиться.

Ничего у меня не осталось, кроме собственных слёз, и щедро орошала я ими землю в лесу.

И вдруг донёсся до меня голос женский, тоненький, дюже приятный. Мудрые вещи тот говорил, так что я сразу поняла, что своими рыданиями не кого иного, а Матушку привлекла:

«Не плачь, дитя моё, зрю я в твоей душе то, чего ты сама не видишь: ум, волю и милосердие великое. Есть у меня для тебя две новости: радостная и печальная. Радостная, что сын твой прощён за глупую попытку распоряжаться чужой жизнью. Я его отпустила, и теперь он очень далеко отсюда, так далеко, что вам больше никоим образом не повстречаться ни на том, ни на этом свете.

А печальная новость касается твоего мужа. Совершил он проступок более тяжкий, добровольно лишившись главного моего дара, и теперь должен понести наказание».

Услышав это, упала я на валун, присыпанный тонким слоем снега. Прямо тут были выплаканы все мои слёзы, выжаты до последней капли – и поэтому хотелось смеяться. Я больше не увижу своего сына – зато он помилован богиней, и это самое горькое счастье в моей жизни. За мужа я просить не смела, понимая, что оное бесполезно и скорее разозлит Матушку, нежели разжалобит. Слово её – закон, не нам, детишкам малолетним, его оспаривать.

«Ты верно мыслишь, – ответила она, и в её словах мне послышались игривые, не к месту весёлые нотки. – Я – Мать, и моё слово – закон. Но всегда ли я разумно себя веду по отношению к детям?»

«Всегда!» – уверенно заявила я, не допустив ни малейшего промедления в ответе.

«Тогда скажи мне вот что. Ты, как мать, всегда ли была разумна по отношению к Златоглаву?»

Тут я засомневалась. Будь я разумна, разве произошло бы то, что произошло? К тому же где я и где Мать Всея? А она по-доброму рассмеялась: «Не такая уж между нами большая разница! Я тоже порой сомневаюсь в себе, но одно знаю точно: я бы не задумываясь отдала то немногое, что имею, за любого из своих детей, моё сердце обливается кровью каждый раз, когда приходится прибегать к наказанию, чтобы научить вас, наставить на путь истинный…»

Я лежала на том валуне, чувствуя, как коченеют ноги и руки. С чего вообще Матерь снизошла до меня, оставшись глухой ко многим другим? Этого я не знаю до сих пор.

«Твой муж будет веками искупать вину, и вы больше не встретитесь, но если и встретитесь, то не узнаете друг друга», – добавила Мать строгим голосом. Голос исходил отовсюду, и я была уверена, что окажись прямо здесь, на поляне, случайный путник, то он не услышал бы ни словечка из нашего разговора, поскольку всё сказанное предназначалось только лишь мне.

Я почти забылась там, на холоде, решив про себя, что так, может, будет к лучшему – во мне не было ни капельки сил, чтобы вернуться в селение через лес и засыпанный снегом луг. Искать меня бы принялись не сразу. И тогда Матушка дрогнула, сразу стала мягче, принялась убаюкивать меня:

«Не горюй и не беспокойся, Богданой наречённая, простила я уже твоего мужа, отправила вслед за сыном. Они ещё успеют повидаться, прежде чем их дороги разойдутся на веки вечные».

«Но чем я заслужила?.. Как тебя отблагодарить, Матушка?» – слабо прошептала я. Чудилось мне в тот момент, что я наяву вижу, как оба они – муж и сынишка – стремительно удаляются от меня, один за другим, и видны мне только их спины. Я слабо окликнула мужа, и он обернулся, помахал мне рукой, а следом помахал и Златоглав. Я как их увидела, так сразу сердцем поняла, что не быть нам больше вместе, одной семьёй.

«Отпусти, – молвила Матерь, подслушав мои мысли. – Они тебя почти забыли. Таков естественный ход вещей. Я тоже отпускаю… меня тоже забывают».

«Я не смогу вернуться к людям, лучше мне уйти вслед за ними», – возразила я.

«Не догонишь, – жёстко возразила она, и я не усомнилась, что это правда. – А коль не хочешь возвращаться домой к себе, а желаешь меня отблагодарить, так я могу тебе подсказать, чего именно я хочу от тебя».

Я не сомневалась ни одного мига, я внутренне согласилась на всё, даже не успев дослушать предложение Матери до конца. Она сделала меня своей служительницей, совершила поступок, на который способна лишь только мать. Она одарила меня частичкой своей силы, так же, как одаривала каждую прислужницу, с поистине невероятной щедростью. Как ты знаешь, Немила, наш Отец никогда не был столь же щедр по отношению к детям, но он – отец, его любовь не столь безусловна и более холодна, хоть и облачена в тёплую золотую оправу.

– Баба-яга, скажи, а она… ещё говорила с тобой после этого?

– Нет. Ни со мной, ни с моими сёстрами во служении, – буркнула Яга угрюмо. – Если хочешь знать моё мнение, то скажу тебе вот что. У неё ведь тоже целое тридесятое царство под присмотром, так что некогда ей к нам хаживать. А если она и когда вернётся сюда, то лишь затем, чтобы новых прислужниц выбрать, когда мы трое помрём. Гляжу, у тебя остались ещё вопросы?

(После такой грустной истории Немиле хотелось взбодриться и поднять обеим настроение, так что она не стала в очередной раз допытываться о том, чем Яга скрашивает свои будни в лесу и в чём именно состоит служение Матери, а решила полностью поменять тему разговора).

– Баба-яга, ты так интересно рассказываешь! Пожалуйста, поведай о царице Лыбеди! – Немила умоляюще сложила руки. – Я её так люблю, она такая красивая и смелая! Честное слово, если ты о ней расскажешь, то я больше не буду к тебе приставать!

– Ах, негодница, – усмехнулась Яга. – Сидишь тут, душу изливаешь, а ей одних цариц подавай. Ты лучше не меть в царицы, жизнь у них лишь на первый взгляд – мёд да нектар, а как узнаешь изнанку, так там сплошная горечь. Но я, так и быть, отвечу. Знавала я Лыбедь, видала. Мы тогда с сёстрами во служении втроём жили, все вместе. Если не подводит меня память, ко дню первой встречи с Лыбедью уж около двух сотен лет я состояла в услужении Матери. Ты себе и представить не можешь, как это долго и что за это время успело произойти! Но мы договорились, что разговор пойдёт только о Лыбеди, так что остальное неважно.

Взгляд Яги устремился вдаль, она чуть улыбнулась, уселась поудобнее и облокотилась на клюку.

– Когда на белый свет народились трое братьев и их сестра Лыбедь, Мать уже давнёхонько не давала о себе знать. Она ушла, завещав нам троим напоследок, чтобы мы продолжали делать то, чему она нас научила. Так и жили мы, поживали, добра не совершали, зла не преумножали, иногда в люди выбирались тайком, чтобы проведать, что в мире происходит.

Про трёх братьев и сестру прослышали мы, когда молва о них народная пошла. Мол, есть такие-то такие-то, град они строят на севере с благословения самого Отца.

Но перескажу-ка я эту историю с самого начала, перемежая слова Лыбеди с собственными знаниями – и начну я со встречи с неизвестным странником, который однажды напросился к ней и к её братьям домой.

Итак.

Возжелал однажды Отец объединить множество мелких княжеств в одно царство-государство, подобное тридесятому: нас, живущих на Великой равнине испокон веков, и горных, которые всегда держались поодаль. А для этой цели заприметил он семью одну, состоящую из четверых дружных сиротинушек. Почему он выбрал именно их – никому доподлинно неизвестно, а потому не будем сказ на этом месте останавливать.

Притворился Отец странником и попросился, будто случайно, в дом братьев, коих звали Кий, Щек, Хорив, и их единственной, а оттого очень дорогой всем троим сестры, Лыбеди.

И стал он в облике бродяги истории разные сказывать, о далёких странствиях, чудесах и приключениях.

Сестра была ему поначалу неинтересна, он её почти не замечал, однако Лыбедь впитывала истории о странствиях странника по белу свету не хуже, а то и лучше братьев, и когда пришло время прощаться со странником, она была первая, кто топнул ногой и сказал:

«Вы как хотите, а я не могу жить как прежде после всего, что слышала. Пока весь белый свет не повидаю, не успокоюсь!».

Сей же миг поддержали её братья, и двинулись все вместе к морю, ведь именно море расписывал им странник в особенно ярких красках.

Дорога их была длинная, дальняя, ведь жили-то братья и сестра на юге, почти у самых гор. Впрочем, на тот раз обошлось почти без приключений, что расстроило всех четверых, которые понятия не имели, что их ждёт дальше.

Однако, они не стали сильно расстраиваться, поскольку и без приключений понравилось им странствовать, а особливо с больши́м количеством людей самых разных встречаться. Продвигались они на север постепенно, останавливаясь в каждом селении, что по пути было, и везде их привечали, везде любили и везде принимали как своих, как родных.

Ближе к северу селений становилось меньше, а на двухсотый день путешествия они вышли к двум холмам, омываемым по правую сторону широчайшей рекой, имя которой сейчас каждому известно. Ни одного селения вокруг на десятки вёрст, а позади холмов начиналось оно – море без конца и края. Море предстало перед ними чёрным и спокойным, чуть подёрнутым рябью от ветра. Даже бурная, непокорная река, которую в те годы знавали как Славутич, в месте слияния с морем успокаивалась, становилась гладкой, как зеркало. Лыбедь сразу же влюбилась в непроницаемую гладь, а братья облюбовали себе холмы.

И поскольку получили они благословение Отца (поначалу не подозревая того), то рядом нашлись подходящие деревья на строительство терема, а земля, которая испокон веков была бедная, стала плодородной и жирной.

Поняли они, что непростой странник направил их сюда, и обрадовались братья, стали звать народ на поселение.

И потянулся люд в прекрасное место, укрытое от солёного ветра холмами, и стал землю вспахивать, постепенно научился в дарах моря разбираться. А как увидели братья, что народ живёт тут сытой довольной жизнью, так решили город отстроить да не простой, а белокаменный.

Белый камень для того свозили ажно с южных гор. Так выросла столица царства, которая должна была объединить всех людей в мире, ежели б не случился раздор между Кием и его братьями…

***

Вдруг Яга прервала свой рассказ, начала принюхиваться и по сторонам оглядываться, особенно пристально всмотрелась в густой туман над верхушками деревьев, но почти сразу вернулась к рассказу.

– О чём там я?.. А, значится, погоревала Лыбедь недолго и двинулась в лес Кия искать. Косточки евойные нелегко было разыскать, мы бы точно не справились без Отца, который своими лучами посреди леса указывал путь. Единственный раз то был, когда я с Отцом столкнулась, а до сих пор помню, как сердце в пятки уходило от волнения, когда он с нами заговаривал.

И сказал нам Отец: «Теперь я знаю, что не может быть хуже врага, чем собственный брат».

И добавил: «А град у двух холмов я благословляю на долгую жизнь. Пускай растёт большой и красивый, и пусть дела в этом граде совершаются самые великие, под стать ему самому. Отныне Лыбедь-градом пусть зовётся, по имени дочери, которой я горжусь».

Не успела Яга договорить последние слова, как раздался громкий шелест крыльев. Немила вскинула голову. Из тумана вынырнула чёрная крылатая фигура, размеры которой не оставляли сомнений.

Это был Ворон, и когтистые лапы его снова несли ношу, но на этот раз живую. Его добыча вся дёргалась, извивалась, заметно было невооружённым глазом, что Ворон устал, что он едва справляется с тем, чтобы не выронить ношу – а та сопротивлялась будь здоров как, явно предпочитая убиться о землю, нежели продолжать своё вынужденное путешествие.

Яга и Немила с замиранием сердец проследили, как Ворон чуть не приземлился прямо на частокол, но смог с последней натугой отбросить себя на сажень дальше. Тому, кого он сжимал в своих лапах, повезло чуть меньше. Когти разжались, и пленник рухнул на землю.

Падение было не слишком жёстким, человек почти сразу начал шевелиться. Каштановые вихры заслоняли лицо, шаровары заметно износились, золото кафтана блестело далеко не так ярко, как прежде, а красный сапог где-то лишился своей пары.

Несмотря на общую потрёпанность воронова узника, Немиле не составило труда узнать в нём своего суженого.

Глава 11

Немила вскочила, сорвалась с места, но её ноги встретили на пути препятствие, запнулись, и она полетела вниз.

– Ай! За что?!

– За то, что лезешь поперёк старших, – процедила Яга, подтягивая к себе клюку. – Иди вслед за мной и не смей вырываться вперёд. Это может быть опасно.

Они подошли к вновь прибывшим, Яга – нарочито медленно, Немила – семеня, спотыкаясь и фыркая от злости.

Вот он, Иванушка, лежит на голой земле! Весь исцарапанный, побитый, в жутких кровоподтёках, дышит с трудом! А Ворон, безжалостная птица, будто мало тому чужих страданий, ещё и топчется по бедняге корявыми лапами, и каркает чего-то там непонятное!

Под непроницаемым взглядом влажных птичьих глаз Немила на мгновение смутилась, всего на мгновение, а потом рухнула на колени и с щемящей нежностью прикоснулась к грязноватым завиткам волос. Но не той была реакция Ивана, что она ожидала. Нежное и мягкое тело вдруг напряглось, забилось в конвульсиях, а когда лицо любимое повернулось в её сторону, так она ахнула и отшатнулась, таким злобным был оскал рта, и в узких глазах не было ничего, кроме сшибающей с ног ненависти.

– Развяжи меня, ощипанный! Не то худо тебе будет… Немила?

Царевич узнал её! И взгляд его сразу подобрел, смягчился! У Немилы так и отлегло от сердца, и внутри всё запело. И обида забылась, отошла на задний план.

– Немилушка, рад видеть тебя в добром здравии, – царевич улыбнулся, обнажив перепачканные землёй зубы, и не успела она улыбнуться в ответ, как он весь внезапно затрясся, и изо рта его начали доноситься звуки, похожие одновременно на смех и на рыдания.

– Немилушка, любовь моя, скажи им!.. Пусть меня отпустят! Я не делал им ничего плохого, я вообще их не знаю, за что меня так?!

Она нашла его руку, переплела пальцы со своими, другой рукой без опаски погладила Ивана по щеке.

– Иванушка, почему ты ко мне не вернулся? Я ждала тебя, думала только о тебе!.. Не злись, пожалуйста, Яга и Ворон тебе помогут, снимут с тебя порчу, и заживём, прямо как мечтали! А у нас, кстати, детки есть, недавно появились, на тебя чудо как похожи…

– Дети? – переспросил он, скривившись. – Прости, но, как видишь, мне сейчас совсем не до них.

Немилина рука ослабела. Она хотела сказать, что всё понимает, но почему-то не смогла выдавить из себя ни слова.

– Прости, я не то хотел сказать, – исправился Иван. – Это не я, а порча во мне бушует. Говоришь, детки? Больше одного? Можно мне их увидеть? И можно, пожалуйста, эта птица с меня слезет?

– Нельзя, – рявкнула Яга. – Ты, мелкая дрянная душонка, прекрати забивать голову этой девице ложью, она и без того уже достаточно от тебя пострадала! Я знаю, кто ты! Ну-ка, Немила, слушай теперь! Перед собой ты и правда видишь царевича Ивана, но тот, что говорит с тобой – это паразит, залётная душонка, что подавляет волю настоящего хозяина тела и творит его руками всё, что вздумается. С настоящим Иваном, с его душой и разумом, ты никогда не имела дела, Иван скорее всего даже не ведает, что с его телом творится.

Немила разрыдалась, пленник пуще прежнего принялся умолять отпустить его:

– Не держите меня! Я покину это тело сам, честное слово, покину! Смотрите, уже покидаю!

Иваново тело неожиданно обмякло, глаза его закатились, рот ослаб, язык вывалился наружу. Но Яга стукнула по его спине клюкой, что-то прошептала, и взгляд Ивана снова стал осмысленным.

– Нечего мне тут балагурить. Сросся с бедным мальчиком, поганой метлой теперича не выгонишь, паразит мелкий. А ты, Ворон, можешь встать с него. Без моего позволения здесь и червяк не проползёт.

Яга топнула ногой. Ворон крикнул «кар-р»! И неохотно спрыгнул с тела, поделенного на двоих.

Иван встал, его глаза недоверчиво и затравленно забегали между Ягой и Немилой, а потом он резко рванул к частоколу.

Попытался вскарабкаться – но колья были слишком гладкие, обернулся летучей мышью – а те стали расти вверх, пока не закрыли собой небо.

Летучая мышь камнем упала на землю, а змея попыталась протиснуться сквозь зазоры в кольях. Затем змея превратилась в лягушку, бесполезно попрыгала по двору, а с последним прыжком на том месте снова стоял потрёпанный озлобленный на весь мир царевич.

Но и это была не последняя попытка. Немила попыталась броситься к Ивану, однако не успела двинуться с места, как из уха царевича вырвалась чёрная струйка дыма, которая взвилась ввысь, оставив тонкий хвостик в ушной раковине. Частокол снова вырос, а месяцы-головы, развернувшись лицом в центр круга, принялись изо всех сил дуть, сложив губы в куриные гузки и раздувая щёки.

Во дворе поднялся страшный ветер. Дымок отчаянно мельтешил в воздухе, но никакого результата это не принесло – подняться выше частокола ему так и не удалось.

В конце концов захватчик Иванова тела вернулся, скользнул тонкой струйкой обратно, через ухо прямо в голову, после чего рухнул на землю и обиженно надулся, не забывая ругать своих «пленителей» на чём свет стоит, да так, что у Немилы заалели щёки.

– Ты ему поможешь? – шепнула Немила Яге.

– А чего б нет, – уверенно заявила Яга. – Царевича в стольном граде уж заждались, возвращать его надо. Одна просьба у меня к тебе имеется, очень важная: чего бы ни происходило в последующие дни, ты ни в коем случае не должна лезть, куда не просят, чего бы ни увидела и ни услышала. И тогда твой царевич станет как прежний.

– И долго ли ждать придётся?.. – вздохнула Немила.

Яга с нажимом повторила:

– Не лезть, куда не просят. И не донимать расспросами, раз уж на то пошло. Когда надо будет, сама всё увидишь и узнаешь. Несколько дней это займёт, сколько – не скажет никто.

Немила, чуть помедлив, согласно поклонилась. Пока порча не будет снята, можно в сторонке побыть, а там уж держись, Иванушка! Всю женскую хитрость она приложит, чтоб он о ней вспомнил и жениться захотел.

А всё же трудно ей было поверить, что вот этот встревоженный, растерянный молодец, что стоит, озираясь по сторонам, и чуть не плачет, он есть Иван и не Иван одновременно. Хоть не самый глупый у неё умишко, но на такие задачки рассчитан не был, а потому свыкнуться с подобной мыслью у неё пока что не получалось. На это требовалось время.

* * *

Изуродованный когтями железный ствол оплетался крепкой верёвкой, похожей на кольчатое тело речного червя.

Иван сидел на голой земле. Голова его клонилась к груди, однако он не спал, о чём красноречиво говорил озлобленный взгляд исподлобья.

Немила была слишком взволнована появлением царевича, и суетилась, и хлопотала вокруг него: покушал ли, попил ли, удобно ли ему, хочется ли умыться, не холодно ль, или, наоборот, жарко? Иван заботу принимал с явной охотой – а она радостная бегала туда-сюда, то покормит с ложечки, то лицо влажной салфеткой вытрет, то стопы сидит разминает. И всё ей в радость, ничего для любимого не жалко, одно печалит: дети в избе проснулись раньше времени да как развылись ни с того ни с сего, а Ваську Яга не пускает, говорит, тут, во дворе ей нужен.

Разорваться бы на две половинки, одна тут – другая там.

– Не слышишь, что ли, мать они зовут, – буркнула Яга и добавила шёпотом, но так чтоб было слышно. – Устроила тут облобызальник, смотреть противно. Лучше б с таким рвением детьми занималась, али думаешь, он оценит твои старания? Давай отсюдова, шагом марш.

Страшно не хотелось Немиле никуда уходить, и тем более не оставаться с детьми один-на-один – после недавних событий она их побаивалась, хоть Яга и говорила, что те-де безобидны и привязаны к матери совершенно по-человечески.

Но как же тут поспоришь, когда на тебя целых трое ополчились, да ещё две маленькие вовсю орут, заставляя одну половину сердца сжиматься от любви, а другую – разрываться от раздражения?

– Ладно, ваша взяла, – вскинув подбородок, ответила Немила. – Но учтите, я скоро приду. Мне же деточек нужно с батькой ихним познакомить.

Она так и представляла себе – возьмёт деточек на руки, выйдет с ними на крылечко и медленно пойдёт по направлению к Ивану, ненароком поворачиваясь то одним, то другим боком. «Смотри, Иван, какие у тебя наследницы растут! А глянь, как у меня бёдра широки стали и как грудь налилась, как тебе такое, нравится?»

Уж она-то понахваталась у старших своих напарниц по детским играм, насмотрелась, как по весне-красне хороводы водятся, как девичьи шеи вверх вытягиваются и косы взмывают до плеч, взглянешь с высокого места – не хоровод, а солнце крутится-вертится; парни пляшут, будто заведённые, щёки краснючие, глаза искрючие, полные задора и решимости. Те, кто охоч до женитьбы, смело в хоровод ныряют.

«Если в омут, то – с головой, по самую макушку!»

Пожалела Немила, что у Яги свекольного сока нет. «Зато глаза можно подвести угольком», – подумала она и, обрадованная, заторопилась к избе.

«Пускай они порчу снимают, а я в сторонке постою, готовая в любой момент на подмогу прийти… и предстать перед царевичем во всей красе – когда с его глаз пелена чудовищная спадёт».

За спиной Немилы с обычным скрипом затворилась единственная дверь. Детишки на пару мгновений присмирели, прислушались, а потом завопили с удвоенной силой.

– Ну-ну, – пролепетала Немила. – Вот же я, ваша матушка.

Она взяла на руки детей, но те были непривычно беспокойны, постоянно вертелись, так и норовя выпасть на пол. Укачивание не помогало, и тогда она выбрала самый верный способ успокоить младенцев – удерживая обеих дочерей на коленях, она быстро оголила грудь, а потом по очереди подняла их и всунула в ротики по соску. Грусти молоко досталось первой, но она никак не хотела сосать, пока не услышала, что сестра начала довольно чмокать.

Немиле тяжело давалось кормление грудью, и дело было не столько в том, что процесс кормления причинял боль и неудобства, и не в том, что по дюжине раз в день переполнявшее грудь молоко пропитывало насквозь рубашку до самого пояса, вызывая ощущения, схожие с теми, которые ты испытываешь, когда имеешь стёртую ранку, которая постоянно открывается и начинает сочиться прозрачным сукровичным соком.