Убогие атеисты

Сомовыражение

– Ты слышала, что вытворяет этот мерзавец? – спрашивает у Фитоняши Гот.

– Ты о ком? – в свою очередь узнаёт та (она слышала всё).

– Не прикидывайся, – хмурится галочка брови. – Чмо. Он намеривается насолить мне. Разъезжает по больничкам с дурацкими поэтическими проповедями. Думает, этим кому-то поможет. Всё-таки время совсем не меняет людей. Каким был безмозглым, таким и остался.

– Завидуешь? – надменно фыркает Фитоняша.

Её пьянит раздражение Гота. То, как он мечется по комнате. Как кусает губы, съедая помаду.

– Чему? – слишком резко для правды срывается Гот. – Его общественному позору? Нет уж. Просто меня злит его мнительность. Его уверенность в себе. И вера в то, что делает. Потому что его теория про искусство жизни – глупость! – верещит Гот. Его радует возможность вылить желчь.

– А искусство разрушения, значит, умно? – ехидничает девушка, только раззадоривая фиктивного живописца.

– И ты туда же? Хочешь переметнуться на его сторону? – вспыхивает так, что чуть не падает от резкого оборота.

– Не беспокойся. Женщинам ни к чему игры в войнушки. Мне до лампочки оба лагеря. Это, конечно, мило и порой даже полезно устроить игрушечный суд с адвокатами и прокурорами, но эта суматоха быстро приедается. Наскучивает. И, более того, это соперничество, кто выкинет штучку покруче, может вызвать привыкание. Раз – и вы оба втянуты в болото зависимости. От славы. От чувства собственной важности. От болезненного страха занять второе место… – излагает давно созревшие мысли.

– Не преувеличивай, – хмыкает, остывая, парень.

– …Я же самодостаточна. Я ухожу из вашей войны. Не хочу быть ни на чьей стороне. Мне ни к чему доказывать свою правоту и занимать первенство. Стану независимой. Займусь сомовыражением…

– Чем? – скептически фыркает.

– С греческого «soma» переводится как «тело», – терпеливо объясняет. – Складываем одно с другим и получаем «сомовыражение», выражение чувств при помощи тела, вместо вашего пафосного «само». Может быть, кто-то подтянется и ко мне. Раздобудем дом на колёсах. Станем дикими танцорами… – мечтательно распевает Фитоняша, наматывая локон на указательный палец.

– Ох! Брось эти выдумки… – начинает Гот, но фантазёрка обрывает его.

– Опять ты душишь чужие грёзы! Зыркаешь ревностно, как бы никто другой тоже чего-нибудь не добился. Препятствуешь чужому развитию, чтобы одному блистать. А когда рядом зарождается ещё какая-то концептуальная идея, ты бесишься. Для тебя она сродни риску! – бьет словами наотмашь.

– Откуда тебе знать, психоаналитик вылупившийся? – сжимает челюсти Гот.

– Это видно, глупенький. Как ты сразу напрягаешься. Только не бойся. Мой проект никак не затронет твой. Моя задумка не претендует на вечное существование. И в признании я не нуждаюсь. Мне достаточно одного своего тела. Даже для любви. У меня есть Фотоняша. А у тебя нет никого! – щиплет за больное.

– Тешь сколько угодно свои иллюзии. Только я тебе и слова плохого не сказал. Речь вообще тебя не касалась. Дело в том, что истина Чмо мешает моей истине! Если он продолжит и дальше разъезжать по больницам, как грёбаный клоун в парике, то сместит меня. А это нечестно. Это путь по головам. Он не имеет права меня притеснять! – никак не угомонится Гот.

К сожалению, Фитоняше всё равно на его проблемы. Пусть жалуется, увеличивает её злорадство.

Незаметно между ними вновь пробегает чёрная кошка.

Фитоняша презрительно провожает взглядом Гота, который хватается за новенький телефончик и бросается снимать видео. Жалкое любительской видео в формате селфи.

А девушка ставит музыку и разогревается перед танцем. Вытряхивает склоку из памяти и сосредотачивается на том, что творится внутри. Сосредотачивается на напряжённом прессе. На крепких мышцах ног. На послушании рук. И ей хорошо.

Зарождение греха

Гот в ярости. В бешенстве. Он разъярён. Швыряет мольберт на пол, пытаясь достичь максимального грохота. Будет ещё какая-та девчонка лапать его душу, оголять скрытые, но истинные цели всего замысла! Соплячка! Пустышка! Годная для хождения по подиуму и надувания губок! Чтоб она понимала! Вечное недооценивание женщин…

Готу жалко себя. Его постоянно гнобят. Постоянно топчут. Хочется отомстить всему миру. Поставить всех на место. Желательно – в угол. Гот возвращает мольберт в правильное положение и берётся за кисточку. Он изобразит будущее. Поставит каждого угнетателя, каждого смехача в угол. А себя в центр. И дороже этой картины уже ничего никогда не возникнет.

С ненавистью заполняет нижний левый угол Фитоняшей. Абстрактными формами. Ассоциативными цветами. Что-то отдалённо напоминающее губы, нанизанные на шпильку каблука. Забавный малиновый шашлык.

Но внезапно приступ вдохновения прекращается. Пузырь азарта лопается. Его протыкает глухой стук в дверь. Тихий, но продолжительный.

Гот глубоко втягивает носом воздух, как бы прося Бога наградить его терпением, покидает позу, точно каменная статуя, постепенно превращающаяся в живое. Дорога до прихожей кажется долгой и полной препятствий. Голова словно наполняется сном, но тем не менее Гот добирается до порога и открывает дверь, не спрашивая «кто» и не заглядывая в глазок.

Конечно, к нему возвращается его строптивый блудный сын. Не на коленях, но с робостью во взгляде, который вопрошает: «Можно войти?»

– Явился? – холодно шипит Гот, оккупируя проход.

Его фигура загораживает густо-жёлтый домашний свет. Под ногами путается Боль, встречая незваного гостя.

– Прости. Я не должен был уходить так, – признаёт нерадивый беглец.

– Как? – криво усмехается художник, чья одежда привычно заляпана краской.

– Ну, сгоряча. И надолго. И глухо. Без каких известий. Ты впусти меня, мы поговорим, – чуть не плача, предлагает Чмо.

– О чём? О твоей ненависти ко мне? – не устаёт Гот. Он ни за что не спустит этому парню всё с рук. Он вдоволь насладиться его раскаяньем. Выбьет все слёзы. Заставит скулить и просить прощения.

– Что ты? Нет! Я не ненавижу тебя! – восклицает. Порывается обнять.

Гот брезгливо отшатывается.

– Стебаешься? И как тебе не стыдно лезть ко мне и заявлять, что хорошо относишься?! – низко и агрессивно спрашивает.

Так хищник рычит, когда не думает отпускать жертву. Когда перед прыжком остаётся пара мгновений, когда его триумф охоты необратим, когда всё предрешено, но добыча ещё жива.

– Просто всё так получилось, – лепечет Чмо, поглядывая на Гота из-под бровей, проверяя, как действуют его оправдания.

Они не действуют.

– Просто? А ты не допускал мысли, что я волнуюсь? Что трачу время на поиски? Вдруг тебя сбила машина? Вдруг заблудился в городе? Вдруг попал в сексуальное рабство к какому-нибудь мужику? Ты хоть иногда можешь меня пожалеть? – произносит давно заготовленную речь.

– Но ты же сам сказал, что неважно, есть я или меня нет! Что я не особенный, чтобы тратить на меня внимание! – изумляется Чмо.

Гот победно отмечает, что его колкости запали в душу.

– М. Вот как? Получается, ты видишь только себя, – уже слабее атакует парень.

– Ты прав. Я повёл себя слишком инфантильно и импульсивно. Я каюсь! Но давай наладим отношения? Давай снова жить вместе? Давай помогать друг другу? – с надеждой молит святоша.

– Помогать друг другу? О какой помощи речь? Очнись! Ты просто роешь мне яму! – от возмущения давится слюной Гот.

– Как?! – аж приседает Чмо.

И в его возглас фальшивая искренность. Оксюморон, который становится заурядным явлением.

– Проходи. Обсудим, – вяло освобождает дверной проём парень. Его глаза стреляют упрёками. Превосходством. И справедливой укоризной. – Где жил? – сухо интересуется, сплетая руки на груди.

– Меня подобрала одна женщина, – пожимает плечами, краснея, мальчик.

– Надо же, как интересно. Значит, у тебя были любовные похождения? – ухмыляется Гот.

– Боже упаси! – испуганно отнекивается Чмо.

И в этом его возгласе отражается долгое напряжение. За этим возгласом стоит какое-то мучительное ожидание. Возглас предполагает трудную историю, и Гот даже ошарашенно осознаёт, что всё это время у Чмо текла своя жизнь. Он был заложником собственной реальности.

– Нарочно талдычишь про спасение с помощью искусства? – продолжает скупой опрос.

– В смысле? Ты чего? – приближается вплотную мальчик, расшнуровав и сняв ботинки.

– А того! Думаешь, по телику не показывают, как ты посещаешь места с «угнетёнными и нуждающимися»? – скалится брюнет. – Что дальше? Может быть, пустишься в тур по стране? А?

– Нет. Я не пойму, почему ты сердишься, – осторожно мяукает ангелок.

– Да потому что твоя правда вредит моей! – тычет в грудь пальцем-восклицательным знаком.

– Я не нарочно. Если ты помнишь, то я вообще первым создал свой трактат. Я действую не из вредности. Я читаю стихи не чтобы стянуть одеяло на себя. А чтобы помочь людям. Но им не помогается, – вздыхает поэтик, прибегая к своей дурацкой манере словообразования. – Поэтому я решил обратиться к тебе…

– Только поэтому?! – ахает Гот, теряя последние крупицы самообладания. – Ты соизволил вернуться не из-за меня, а из-за своих стишков?! Из-за своих несчастных людей?! – задыхается Готик.

– И ради тебя тоже! – поспешно встревает Чмо, но его заискивающая ремарка лживая, мерзкая и жалкая.

– Тогда можешь убираться обратно! – в сердцах – хотя у него не было грозди сердец, у него вообще не было сердца в привычном понимании этого слова, вместо него в грудной клетке бился алый лайк – прогоняет мальчишку Гот.

– Погоди, – мягко бормочет тот, зачем-то показывая ладони. Зачем-то выставляя их вперёд, будто рядом резко распахивается дверь кабинета. – Мы ведь можем выступать дуэтом! Наши теории не исключают, а подкрепляют друг друга! – пылко вырывает из себя Чмо.

Его фраза не столько успокаивает, сколько озадачивает обиженного парня. Вводит в ступор.

– Каким образом? – отвисает тот после минутного оцепенения.

– Вместе мы можем устроить зрелище. По-настоящему влиятельное и запоминающееся. Чтобы кто-то прекратил себя резать или лежать, связанный депрессией, нужно лишь перенасытить его кровью, царапинами или лежанием. Довести до отвращения. До крайности. До абсурда. И именно ты способен это показать, – вдохновенно рассказывает Чмо.

– Правда? Как мило, что ты такого высокого мнения обо мне, – иронизирует Гот, но без надменного огонька. Он пробует предложение, расценивает его, проверяет на наличие ущербов себе. – И что именно от меня требуется? – ломается в конце.

– Смотря когда. Мы ведь будет отзеркаливать публику. Предстанем перед мазохистами – тебе придётся бить меня до рвоты, до омерзения. Предстанем перед меланхоликами – бубнить, нагнетать, подмечать всё плохое вокруг, – приводит примеры Чмо.

– Тогда давай, – ласково улыбается Гот. И взгляд его теплится, восклицательные пальцы примирительно заползают в ладонь Чмо. – Предстанем перед убийцами?

Глупенький Чмо счастливо обнимает Гота. Глупенький Чмо облегчённо кладёт подбородок на его плечо. Глупенький Чмо всегда знал, что Гот на самом деле любит его.

Смертёнок

Чмо рад вновь оказаться в своей комнате с персиковыми обоями, Матвейкой и приятной письменной мелочью. Всей той утварью, что он скопил. Блокноты, карандаши, тетради… Чмо встаёт на своё место, ему делается мирно и комфортно. Он счастлив закрыть гештальт. Теперь они с Готом снова лучшие друзья и сотрудники.

Чмо просит Гордость, чтобы та организовала выступление для трудных подростков. Потому что именно эту публику выбрал Гот. Приятна его вовлеченность в проект. Его подлинный интерес. Нельзя пренебрегать его мнением. Если он сделает всё по-своему, то обидит Гота, подчеркнёт своё главенство.

Для намечающего мероприятия Чмо создаёт отдельный цикл стихов. Повышенная ответственность не позволяет снизить качество. Нужно выстрелить так, чтобы ни у кого не осталось пути назад. Чмо зовёт своего музёнка, говорит ему «кис-кис» и «гули-гули-гули», и его золотистый крылатый помощник не заставляет себя долго ждать.

Чмо не выдавливает из себя слова, не терзается поиском и не выжимает яркой мысли. Потому что он подхвачен волной желания. Он просто исполняет потребность выговориться. Образы формируются в нечто цельное. Чмо и его музёнок сходятся на том, что историю выгодней подать в качестве поэмы. Поэмы о том, как грешники отправляются к Богу, чтобы выколоть тому глаза. Чтобы тот ослеп и не обнаружил их злодеяний. Чтобы избежать кары, чтобы бумеранг правосудия не снёс их головы. Одно преступление тащит за собой второе. И рождается тотальная жажда.

Как только появляются мышцы, сразу хочется их укреплять. Как только наносишь татуировку, тут же планируешь набить вторую. Как только берешься за книгу, уже сочиняешь сюжет для следующей истории. И не можешь остановиться. Попадаешь в круг вечной погони. Делаешь шаг, и горизонт отодвигается на два.

Пролог

Подавай кисель

Тёмно-розовый,

Зазывай гостей

И философов.

Будет пиршество,

Будет миршество,

Будет тиршество

И кумиршество.

Будет день-блондин,

Ночь-брюнеточка.

И начнём платить

Чёрной меточкой.

Будет колдовство,

Будет сольдовство.

Будет больдовство,

Будет хворьдовство.

Слёзы горькие

Мы выдаиваем.

Глазки зоркие

Закрываемы.

I

Слёзы срывались, как наркоманы,

Падали духом на простыню.

"Поздно" случалось смертельно рано,

Грешники думали: "Не убью".

Грешники, глупые, ошибались,

Чувства не пробуя обуздать.

Их ураган максимальнобаллен

Мысли грохочут, как поезда.

Грешники ждали своей расплаты

И заметали в бреду следы.

Чтобы убийство от Бога спрятать,

Ловко придумали: ослепить!

Полная темень секреты скроет,

Страх испарится, уйдёт беда.

Белые руки по плечи в крови,

Руки, привыкшие убивать.

Путь протекает печально вяло,

Ужас читается на лице.

Грешники поняли: кровь бывает

Вязкой и розовой, как кисель.

Чмо заканчивает работу в аккурат перед отъездом. Он горит изнутри. Он проглатывает стеснение, он повторяет зарифмованную речь, он садится в машину. Рядом присаживается Гот, молчаливый и далёкий. Над передним сиденьем видны только волны бирюзовых волос. Гордость передвигает рычаг, и шины наматывают на себя мокрые листья. Чмо напивается разряженным осенним воздухом, наблюдая за тем, как развивается пёстрый атласный шарф, повязанный на шеи их водителя.

На удивление, Гот не задаёт никаких вопросов, хотя видит Гордость впервые. Наверное, оправдывает его Чмо, сильно волнуется. Чмо считывает его волнение, прислоняет его к себе. Волнение Гота отпечатывается на лице Чмо, и больше Чмо не в состоянии пить сырой воздух.

– Боязно, – признаётся напарнику мальчик.

Тот сочувственно закусывает губу, напоминая хозяина, жалеющего собаку, которую собрался усыпить.

– Голубчики, мы на месте, – с кокетливым придыханием оборачивается Гордость.

Её лицо погребено под слоем кремов. Закопано. Можно сказать, зарыто.

– Выходим, – решается Чмо, стараясь унять прыгающее внутри сердце и вытащить вату из ног.

Выступать предстоит на улице. На небольшой деревянной сцене, напротив которой стоят уже занятые скамейки.

– Ох, как же хочется отказаться от всего, струсить и отменить это безумие, – жалобно трясётся Чмо.

– Не бойся, – говорит Гот. – Я о тебе позабочусь, – говорит Гот, что звучит не как утешение, а как угроза.

– Спасибо, – одаривает его вымученной улыбкой.

Их встречает ведущая этого безумия, отзывчивая девушка в тёплом пиджаке, сообщает о времени, даёт наставления, сообщает, когда объявит их выход.

Чмо кажется, что в его горле застряла жаба. Она квакает там, гоняя по шее почти невидимый кадык.

– …А теперь поприветствуем двух молодых людей с необычным номером, которые они для нас придумали! – зычно объявляет девушка, уступая им место у стойки микрофона.

Чмо, из последних сил оставаясь в сознании, преодолевает три ступени и трясущимися ручками берёт микрофон.

– Добрый день! – волнуясь, начинает.

– Сегодня здесь прозвучит поэма-притча о том, что каждый волен ошибиться. О том, что каждый имеет шанс вырваться из порочного круга. Что каждый заслуживает прощения, – оглядывает ряды лиц.

– Итак, приступим! – кивает Чмо, подбадриваемый жидкими аплодисментами поддержки.

– Будет тиршество! – рвёт горлышко Чмо.

– Белые руки по плечи в крови! – его голос развивается по ветру, как пёстрый шарф Гордости. Как флаг. Как знамя.

– Славьтесь, бедные! Славьтесь, грязные! – добавляет жесты, вскидывая кулак.

– Кровь кисельную пей по праздникам! – расходится.

– Но увидьте, слепые глазоньки! Как свирепы потоки красные! Как мучительна смерть во действии! Как разучитесь вы надеяться! Как сломаетесь и разрушитесь, как привыкнете самокушаться! – словно танцуя восточный танец, раскачивается Чмо.

Внезапно чьи-то восклицательные знаки впиваются в его плечо и разворачивают к себе. Перед ним стоит Гот с пространным взглядом, который как бы извиняется и говорит, что он здесь не причём. А ещё Чмо замечает нож, похожий на верхний спинной акулий плавник.

– Гот? Постой. Не надо, – удивлённо застывает. – Я знаю, что ты не причинишь мне вред. Потому что в каждом есть красота и мораль…

Но в следующую секунду красота и мораль использует нож по назначению.

Чмо ощущает резкий толчок в животик, а затем странное опустошение. И вновь что-то цапает его за внутренности. Опять резкое погружение и болезненный выход. Что неприятно терпеть эти манипуляции. Он не понимает, что происходит. Наклоняет головку к груди. Видит, как его полосатая водолазочка обзаводится тёмными пятнами. Чмо кажется, что он становится полым.

Теперь ему ясно, что спектакль происходит без каскадёров и запасных ролей. Спектакль, где смерть происходит на самом деле.

Но его это не огорчает. Наоборот, кажется логичным и вполне последовательным. Туловище Чмо непроизвольно пускает кровавые слюни. Мальчик не может сдержать это течение, хотя пытается втянуть живот, будто это поможет. Бурый кисель хлещет на доски. Чмо прикасается пальцами к проткнутому брюху. Те становятся красными, как леггинсы Фитоняши.

Кажется, что его голова превращается в лабиринт, по которому катается металлический шарик. От этого возникает слабость в ножках.

В ручках. Вначале он роняет микрофон. Потом роняет себя. Мысль становится рассеянной.

– Гот? – шепчет, надеясь на помощь.

Смутно различая Гота на коленях рядом с собой. Зрачки того бегают, как маятник метронома. Брюнет достаёт из кармана какие-то блестящие побрякушки. Протягивает ему. Суёт в ладонь, сам накрывает ослабшими пальчиками.

– Смерть утопающих – дело рук самих утопающих, – напоминает он.

– Скажи, ты меня ненавидел? Когда-нибудь злился на меня? По-настоящему? – слабым и каким-то зыбким голосом спрашивает Чмо.

Сознание его уже ушло в закрома. И наружу выливаются только вопросы подсознательного.

– По-настоящему – никогда. Но почему-то мне казалось, что постоянно, – глухо, как сквозь воду, звучит ответ.

Он утешает Чмо, баюкает его, погружает в успокоение.

Мальчику становится мягко, словно на матрасике. Мягче, чем на сигнально-красном диване Гордости. Совсем не хочется подниматься. В этом нет надобности. Зачем копошиться, когда так удобно на деревянной сцене лёжа?

Чмо опускает реснички и позволяет крови вытечь. Вытечь эритроцитам. Вытечь тромбоцитам, этим пластинкам, этим плюшкам. Сейчас это становится главной задачей, которую Чмо охотно исполняет. Это даже приносит ему удовольствие.

Сердце икает так, словно его кто-то вспоминает. Проклинает. Но вскоре оно пугается и перестаёт икать. Жизнь Чмо оказывается короче лапок корги. Короче шнурков на кедах.

Пророчество

Гот не ожидал, что доведёт задуманное до конца. Он в шоке сам от себя. И слушатели, судя по вытянутым лицам, находятся под впечатлением.

Что ж, задумка удалась. Всё прошло успешно. И день выдался по-настоящему прекрасным.

– Вот, что значит искусство вандализма! – показывает Гот, подняв факел микрофона.

Его страшатся. Пытаются затаиться, слиться с воздухом. Никто не может различить, постановка это или взаправдашняя резня.

Затем Гот вставляет микрофон обратно в держатель. Наклоняется к Чмо с посиневшими губами. Одну руку запускает ему под шею, другую под колени. Внутренние боковые связки. Поднимает малыша. Тот складывается в позу буквы «дабл ю». В образовавшейся ямке скапливается озерцо крови. Тарелочка борща. Гот кланяется и сходит со сцены. «Это розыгрыш, – говорит его уверенная физиономия, – это обычный муляж».

Гот доходит до машины, которой заправляет перекрашенный женоподобный мужик. Гот слегка растерян. Вдруг подведёт? Вдруг заявит в полицию?

– Закончили. Вези нас… – мнется начинающий убийца.

Куда? Куда засунуть тело, чтоб избавиться от него? Гот начинает нервничать. К нему подкрадывается осознание, что он натворил. Что убийство необратимо. Что есть риск передумать. Гот был так натянут и доведён до взрыва, что теперь, после разрядки, напуган. Заложник своих действий куксится и вытягивает изо рта нитку жалобного стона. В котором скользит сожаление. И раскаяние. В общем, самые бесполезные чувства на свете.

– Что случилось? – участливо оборачивается синеволосая кикимора. – Кровь! – восклицает она, отвечая на собственный вопрос. Да, случилась кровь. – Как он пора-а-анился? – с укоризной тянет.

– Он не поранился… – пикает Гот. – Он убит, – от слабости признаётся он. – Я не знаю, что делать!

Как ребёнок, ищет помощи. Подсказки. Хочется свалить беду на кого-то другого, и чтобы этот кто-то разобрался с ней без его вмешательства. Лишь бы отгородиться. Отсечь себя от причастности к трагедии. Воздух наполняет вкус несчастья и тяжёлой ноши.

– Ка-а-ак? – гнусаво охуевает Мальвина за рулём.

– Что мне делать? Скажи, что мне делать! – вначале умаляет, потом приказывает Гот. – Я боюсь! Я не хотел! Я ничего не знаю!

Только Гот очень хотел и совсем не гнушался убийства. А ещё он старательно вызывает жалость к себе, а не к новорождённому мертвецу в его объятьях.

– О, мамочки! – ахает Гордость, которая теперь вовсе не Гордость, а Паника. – Садитесь. По дороге что-нибудь придумаем, – решает тёлка с железными яйцами.

Только предложение «садитесь» во множественном числе звучит саркастично. Оно колет и ошпаривает.

Гот, сгибаясь в коленях, проталкивает дырявого ангела на сиденья и аккуратно присаживается рядом. Чмо заваливается, прижимаясь шеей и щекой к окну. Гот не знает, сколько литров крови уже потерял Чмо, но знает, что бедный мальчик уже никогда не станет донором. Только сейчас Гот соображает, что течение можно попробовать остановить. Потуже замотать тряпками или хотя бы зажать руками. Дрожащими. Холодными, будто он сам – труп. Во всяком случае Гот не предпринимает ничего. Странная отрешённость вводит его в душевную спячку. В такой же спячке находятся безумцы, поужинавшие аминазином. Этот препарат снижает двигательную активность и купирует психомоторное возбуждение.

Вот они едут по дороге, как герои Джека Керуака, блин, а ничего не лезет в голову. Обещание «придумаем» оказывается обманом.

– Куда? – произносит Гот.

Кажется, что голос складывается в звуки не во рту, а уже по выходу из него. За пределом губ.

– Ох, душка, нам остаётся только гадать, – ставит диагноз шофёрка, замедляя авто.

– Ты это чего? – давится паникой Гот.

– Как чего? Чтобы погадать. Заглянуть в будущее. Для этого мне нужны срезы твоих ногтей, волосы и кровь, – посвящает она.

– Так это в буквальном смысле было сказано? – удивляется парень.

Сейчас он похож на сплошное сердце, которое колотится, колошматится, как после после бега.

Звеня рукавами браслетов, Паника открывает бардачок и выкапывает оттуда маникюрные ножницы. Затем, скрутившись в пояснице, оборачивается назад.

– Давай свои пальчики, – командует.

Гот повинуется и протягивает трясущийся кусок плоти. Паника состригает пару образцов. Отчекрыживает прядь крысиной шерсти и просит каплю крови. Забавно. Салон залит этим добром, а они добывают ещё одну каплю.

Лёгкие протискиваются в горло. Гот, бледнея, никак не решается уколоть палец. Не просто боится боли. Его сдавливает фобия. В мозгу проносятся страшные флешбеки, и парень усиливает их реальность. Полноту.

– Ну! – торопит гадалка.

Гот зажмуривается и надавливает лезвием на подушечку. Благо, онемевший, ничего не чувствует. Паника предоставляет блюдце, в которое он выдавливает пару росинок.