Убогие атеисты

– …Если вы кого-то убьёте, то, пожалуйста, зарегистрирует труп, чтобы не возникло путаницы, – информирует консультант.

Тем временем Ложь наряжается перед зеркалом. Её не сбивает с толку царящая антиутопия.

– Как думаешь, в этой кофте я сильнее похожа на женщину? Ой… – пробалтывается она.

Фитоняша больше не выдерживает и вылетает из проклятого отдела. Она бежит от испуга. Фонтаны адреналина подбрасывают её. Девушка лихорадочно вертит головой, путаясь в указателях-стрелках. По эскалатору поднимается очередь самоубийц, которые готовятся сигануть со второго этажа на бетонный пол. За что же они вменили себе такую расправу?

Фитоняше хочется закричать «Остановитесь!». Она не верит, что всё это всерьёз. Это ведь какая-то театральная постановка, призванная ошарашить? Какой-то розыгрыш, устроенный подростком, чтобы напугать родителей? Почему только в этом розыгрыше принимают участие все? Неужели Гот смог посеять семена бреда в мозгах каждого? Фитоняша всегда его ненавидела и считала чокнутым себялюбцем, но не думала, что этот бездарь сможет выместить свою обиду. Глупый мальчишка, который не наигрался.

– Я уничтожу тебя, сука! – бессильно клянётся девушка, падая на колени от отчаяния. Но потом она набирает воздуха в грудь, словно это надувной шарик, поднимается и подбегает к чёрному, двигавшемуся вверх эскалатору.

– Постойте! Зачем вы тяготеете разбиться? – хватает за рукав мужчину с твёрдым, как член, намерением.

– Чтобы стать произведением искусства, – удивлённо отвечает тот, словно ничего не может быть очевидней.

– Но это не искусство! Прекратите! Я покажу вам настоящее искусство! – кричит девушка.

Она сымпровизирует что угодно, покажет всё своё мастерство и все возможности тела, только бы доказать, что жизнь привлекательнее смерти. Что танцующее гибкое тело лучше разбитого и размазанного по бетону. Она повернёт их в другую сторону, как стрелочный перевод, что меняет маршрут поезда. Незапланированный спонтанный флэшмоб. Вряд ли в нём примет участие кто-либо. Масса постесняется копировать поведение единицы.

Вогородица с любовью касается плеч, локтей, бёдер, но её зрители друг за другом совершают смертельный прыжок. Никому не сдались её типсы. Любить себя больше не модно.

– Вот так, Фотоняша. Любить тебя, восхищаться тобой отныне превратно. Современное искусство превозносит другие идеалы, – шепчет своей фотографии.

Но почему рупор достаётся тем, чей язык отравляет умы? Почему к ней не хотят прислушаться? Почему популярность не приравнивается к здоровью и образованию? Почему именно токсичная ересь становится популярной?

– Умеренный эгоизм не так уж и плох, – хмыкает Фитоняша. – Почему любовь к себе считают грехом? – разочарованно вздыхает, смотря шоу уродов.

Нет, ей незачем здесь находиться. Ей нужно разыскать Ложь и выпытать у неё все подробности. Узнать, где Гот, и что он натворил.

Сталкивается с ней в мясном отделе. Ложь дотошно выбирает сосиски. Баварские, сливочные, сырные…

– Нам нужно поговорить, – без обиняков напирает Фитоняша.

– О чём? – сильнее впивается в тележку Ложь.

– Где ты скрываешь Гота и Чмо? И как Гот умудрился достичь этого? – в лоб задаёт вопросы. – Пойми, что, сказав правду, ты поможешь остановить хаос. Предотвратить кучу смертей. У нас ещё есть попытка вернуть здравомыслие.

– Ох, девочка. Я надеялась, что ты оце-е-енишь преображение мира, – честно отвечает та.

– Преображение?! Шутишь?! – ахает Фитоняша. – Рассказывай! – дублирует приказ.

– Помнишь то мероприятие для трудных подростков? Во время выступления Гот зарезал Чмо, подав это блюдо в качестве лакомого десерта. Мне пришлось спрятать мальчиков, чтобы десерт усвоился. Впечатление не должно быть заглушено волокитой. Людям легче принять новшества, не позволяя им столкнуться с грязью.

– Так ты соучастница? – надламывается Фитоняша.

– Понимаешь, мной слишком легко управлять. Я как вода. Принимаю любые формы. Я как ого-о-онь, который может греть и сжигать. Всё зависит от выбора того, кто руководит пламенем.

– Замечательно! А как же воля? Собственное мнение? – вскипает Фитоняша.

– Не сердись. Попробуй меня понять. Я просто хочу быть слабой ведомой девушкой, – брызжет слезами Ложь.

– Так ты ещё ждёшь сострадания?! Думаешь, жалость к себе – оправдание убийств?! Эта кровь на твоих руках! Ты виновата в помешательстве! – тычет пальцем в растрёпанную гадалку.

– Ты даже не хо-о-очешь представить, каково мне! Ты же само воплощение женской красоты! У тебя идеальная фигура. Ты не сомневаешься в своей неотразимости. А мне приходится прикладывать намного больше усилий, чтобы привлекать мужчин, и то я никогда не окажусь на одной ступени с этими грациозными бестиями. Мне никогда не сравниться с ними. Мне недоступны их чары. Как бы я ни красилась и ни одевалась, – делится сокровенным Ложь.

– Ты не знаешь того, что пришлось пройти мне, чтобы достичь данной формы, – беспощадно заявляет Фитоняша.

– Но ты же-е-енщина! Ты одарённый нежностью цветок. Ты шикарна от природы. А я – нет, – скорбно берётся за сердце Ложь.

– Неважно. Проехали, – смуро закрывает тему Фитоняша. – Так Чмо мёртв? – выглядывает из-под бровей.

– Да, – коротко подтверждает обделённый мужчина.

Фитоняша морщится, будто села на кнопку. Отчего-то она знала, что Чмо уберут. Именно мирные жители выбывают из игры в самом начале. Она знала, что потеряет этого мальчика рано или поздно. Потому что он не берёг себя. Он отдавал себя тем, кто не желал его принимать. Бескорыстный и щедрый мертвец.

Мысли спутаны, будто она в коматозном состоянии. Будто в душу вкололи анестетик. Девушка только мычит, плотно сомкнув пухлые губки. Так же жмурятся, когда ушибают мизинец о ножку стула.

– Это непростительно! – выжимает слова.

– И неминуемо, – замечает Ложь.

Ищейка

Терпение истончается, перетирается, лопается, как сосуд в глазу. Удерживающая пружина срывается, и раннее покойный механизм с огромной скоростью начинает шинковать, дробить и поглощать всё, что встречается на ленте. Гот слетает с катушек, теряет равновесие. Он больше не может сидеть на заднице, сложив руки. Ему нужно разобраться в себе. Найти ответы. Найти оправдание своей импульсивности, повлекшей за собой смерть того, кто любил его и стремился заручиться его одобрением. Придать этой ошибке смысл. Что-то дурное и абсурдное подсказывает Готу, что нужно разыскать тело Чмо. Обыскать его карманы в поисках ключей к пониманию. К излечению.

Стать бы немецкой овчаркой. Или доберманом. Чтобы напасть на след и не потерять его ни за что. Чтобы выйти на остов здания, в котором погребён Чмо. Но Гот всего лишь простой человек с напрочь отшибленным обонянием. Он даже не старался запомнить дорогу, отметить зацепки в виде какого-нибудь причудливо изогнутого дерева, рекламного щитка или цветного забора. Вуаль сумрака испортила видимость. И теперь Гот полагается исключительно на интуицию. Его ведёт зыбкая надежда. Её прах. Её призрачный осадок.

Ноги заплетаются, словно из них кто-то вяжет шарф. Цепляется за бересту, чтобы не шмякнуться в грязь. Вертит башкой, как маяк фонарём. Как далеко ему лезть? Вправо или влево? Как справиться без навигации? Что если он заблудится и не воротится назад? Тогда его не разыщет даже Паника, и он дойдёт до стадии полной потерянности.

Вытягивает нитку из своего поношенного кардигана. Обматывает её берёзовую ветвь. Движется дальше, оставляя за собой чёрную черту. Наступает на сухие ветки, и те трещат, как картошка на сковороде. Ощущает себя Йети. Все Йети вынуждены ошиваться в лесу, не высовывая носа. Половина кардигана уже съедена Распущена. Гот исследует кособокие теремки, но там нет диванов и трупов.

Наконец, ему везёт. Смутный эффект дежавю шевелит его мозги. Парень замечает разбитое окно. То самое, в которое забирался несколько дней назад. Теперь ему предстоит повторить этот нелёгкий манёвр. И никто не будет ему подсоблять.

Встав под ощеренным отверстием, приседает и, как следует оттолкнувшись, прыгает, хватаясь незажившими ладонями за колючее стекло. Стискивает зубы от резкой боли, но не сваливается вниз – висит. Вдохнув, сгибает локти, подтягиваясь. Вваливается в комнату, волоча за собой ноги. Встретившись с полом, умиротворённо отдыхает, но лишь считанные секунды.

Гот поднимает голову, изучая обстановку. Собирая мозаику из рухляди. Смотрит прямо на ветхую софу, но не решается к ней приближаться. Отодвигать её. Разлучить её со стеной, затянутой паутиной. Сейчас его пыльные запутанные волосы очень на неё похожи. Можно смело устраивать игру «Найди десять отличий».

На четвереньках подползает к дивану. Поднимается на ноги, до последнего касаясь пальцами пола. У Гота такое ощущение, словно он готовится развернуть бинты и осмотреть раненую конечность с вываленным мясом. Словно ему необходимо взглянуть на ляжку, к которой приложилась акула.

Вдохнув, отодвигает мебель. Та противно царапает пол. И открывает прекрасный обзор на застывшего мальчишку в кровавой одежде. Гот ощущает себя героем сказки Шварца. Только ему уже не склеить осколки разбитого братишки. Никак его не спасти. Почему в реальности нельзя ничего исправить?

– Я облажался. Извини. Я не со зла, – шепчет Гот.

– Я сожалею. Я хочу вернуть всё назад. Мне уже плевать на признание, – колется Гот.

– Помоги мне успокоиться. Дай мне искупление, – раскаивается Гот.

Только мёртвые не умеют разговаривать. Они умеют молчать.

– Ты позволишь, я тебя обыщу? – вежливо просит разрешения Гот.

И опасливо тянет руку. Так тянутся к зверям в клетке, которые только ждут, чтобы отгрызть хэнд по локоть.

Парень чуть брезгливо стягивает курточку с плеч покойника. Тот не поддаётся. Гот раздевает его как куклу: сначала освобождает один рукав, потом, перекатив Чмо на бок, второй. Поднимает вещь за воротник и обыскивает карманы. Вынимает сложенный блокнот в бледно-коричневых пятнах крови. Полосатая водолазка карманов не предполагает, и Гот больше не исследует парнишку в поисках тайников. Слишком неприятно решето живота. Что ж, Гот постарался и соорудил хорошую поделку.

– Ты разрешишь, я заберу это?

Никогда при жизни Чмо Гот не был так учтив. Никогда его не берёг. Теперь же старательно фильтрует речь, чтобы не задеть за живое. Забавно. У Чмо ведь совершенно ничего не осталось живого. Гот считается с ним только для того, чтобы успокоить совесть, не рассердить духа и оставить себя в безопасности.

– Спасибо, – неловко произносит и, помешкав, убирает спадающие на лоб ангельские кудри.

Осторожно прикасается губами к его ледяной коже. Робко и нерешительно. Чмоки-чмоки, Чмо. Затем он поднимает мальца на руки, болезненно вспоминая, как нёс его в позе буквы «дабл ю» до машины. Тогда он был ещё живой, но уже умирал. Укладывает мертвяка на тару и даже придаёт ему удобное положение. Заботливо накрывает курткой. Это очень мило и очень бессмысленно. Но такова прямая зависимость: чем бессмысленней жест, тем он милее.

У Гота крайне милая жизнь.

Гот по привычке выходит в окно и тащится вдоль вытянутого в кишку кардигана. Тонкая ниточка связывает его с явью крепче стального каната. Именно так выглядят соломинки, за которые хватаются утопающие…

Он добредает до логова, почти обжитой берлоги. Устраивается у окна так, чтобы свет падал на страницы. Абсурдно, но Гот по привычке придерживается правил, сохраняющих зрение. Он разнимает слипшиеся листы и, подняв нижние веки, разбирает сетку почерка, неосознанно отвлекаясь на всякую ерунду, боясь прочесть рукопись и не встретить ни слова себе.

– Пожалуйста, пожалуйста… – спрыгивает с его губ.

«Дремали мишутки Тедди,

Кровёнок шумел под кожей,

Любили какао дети.

И мамочку с папой тоже», – узнаёт его стиль.

«С рожденья дружили крепко

Музёнок и поэтёнок,

Тетрадки в линейку, в клетку

Их почерк кривой запомнят», – «Это уж точно», – виновато иронизирует Гот.

«Любвёнок крутился рядом,

Сексёнок лежал на койке,

На простыне спермослякоть,

Сироп миловидной крохи.

Когда приходил ночонок,

Небёнок купался в звёздах,

А дети таились дома,

Подушку найдя, как остров», – почти разочарованно перебирает строки Гот. Он одновременно и торопит себя, и тормозит.

«Но как-то ворвался в сказку

Измученный наркотёнок,

И стало болеть опасно,

Опасно любить в притоне.

И пидофилёнок взрослый

Пугал заболевших деток,

Нечаянно как-то бросил,

Что шанса подняться нету», – отчего-то всё естество Гота наполняет чувство, похожее на газировку: такое же щекотливо-колючее. Интрига путается с напряжением и страхом.

«Заплаканный красотёнок

Кроил тонкой бритвой лапки,

Под жалобным слабым стоном

Другие играли в прятки.

Их всех окружал адёнок,

Их всех опускали на пол,

И лампочка-сгусток мёда

Была обречённо матовая», – мышцы лица собираются во встревоженную гримасу.

«Их всех целовал иглёнок,

Они разучились мыться,

И ненавистёнок голый

Шептал, что убьёт убийцу», – на этом месте Гот запинается, понимая, чего заслуживает. Рёбра словно загибаются внутрь.

«Поили сгущённой скукой

Давали добавку боли,

Их ставили носом в угол,

Где сорванные обои.

И кто-то завянуть должен,

Их слёзы, как виноградины.

Они не проснутся больше,

Их будущее украдено…»

Гот цепляется за бумагу, будто она не позволит провалиться в пропасть.

– Что я наделал? – выдаивает из горла голос. – Он был ребёнком… Он был невинным. Он слепо мне доверял и знал, что не воткну в спину нож, – горько усмехается. – Впрочем, чуйка его не подвела. Нож-то в живот всадил, – нервно гыкает.

Гыканье это – что-то среднее между лёгким пьяным смехом и горестным рёвом отрицания.

Утерев нос, перелистывает страницу. Пытается успокоиться, шмыгая и моргая. Веки сбивают слёзы, и парень может продолжить. Ответ должен быть более прозрачным. Прямолинейным. Дословным. Более конкретным. Примерно так гадают на книгах. Гота устроила бы какая-нибудь записулька о том, что Чмо страдал. Что хотел умереть. Что Гот стал для него избавлением и исполнителем его воли. Что-нибудь эдакое, чтобы облегчило ношу. Адресованная Готу ненависть, к примеру. Зная, что Чмо не ангел, что он его проклинал, Готу не пришлось бы мучиться виной, какая точит, когда ведёшь себя как мудак, а на тебя не кричат и даже не сердятся в ответ.

«Произведения искусства вправе ошибаться. Произведения искусства вправе болеть. Произведения искусства вправе тускнеть и рваться. Их всегда можно реставрировать», – находит заметку читатель. Она согревает его и вселяет надежду. Он имел право. Родион Раскольников и Дориан Грей в одном флаконе, блин. Но он имел право. И наказание его не заботило.

Миссия

Ответственность лежала на Фитоняше, как уродский горб. Она несла ответственность перед всеми убиенными. Останься она безучастной, когда шанс повлиять на политику сам просился в ладошки, она не простила бы себе подобную подлость и безразличие.

– Немедленно отвези меня к Готу! – командует Лжи, точно собачке в цирке.

– Но… – мнётся уже вскрытая Ложь.

– Живо! – не терпит возражений Фитоняша.

– Хорошо, – капитулирует женщина.

В автомобиле на сиденьях упущенные пятна крови. На тёмной ткани их почти не различить, но, если выискивать намеренно, отметить можно. Едут без музыки, слышно только, как шины шуршат по асфальту.

– Чего ты хочешь добиться? – нарушает молчание Ложь, постукивая большими пальцами по рулю и поглядывая в зеркало заднего вида.

– Мы вернём его и заставим отказаться от своих слов. Принести публичные извинения, признаться, что всё это ересь полная, чушь и блажь. Пусть добровольно сдастся в полицию. Хоть как-то реабилитируется, что ли, – твёрдо заявляет Фитоняша.

– Это не показательно. То чудовище, что он породил, уже не зависит от хозяина. Никто не остановится, даже если он с пеной у рта будет твердить, что все безмозгло клюнули на его болтовню. Потому что он не только болтал, но и резал. Клятва на крови – не шутка. И приказ, утверждённый кровью, тоже. Одного лепета мало, – расшибает иллюзии Ложь.

– Действительно. Не получится отделаться без жертв. Придётся так рявкнуть, чтобы содрогнулись все. Чтобы не возникло ропота. Мы будем молчать. Но нас услышит весь мир.

За этим разговором они подъезжают к шалашу Гота.

– Вот. Это то место, – тормозит Ложь.

Фитоняша выкарабкивается из салона, перелезает через утлый забор и устремляется к избушке без курьих ножек. Враждебно распахивает дверь и быстро обводит комнату взглядом. Кажется, что вместо глаз у неё выходные отверстия ствола. Шарит ими по тряпкам, готовая брызнут свинцом.

– Что ты здесь делаешь? – дрожит парень, согнутый над какой-то книгой.

– Тебя ищу, – безжалостно выпаливает. – Ты хоть представляешь, чего добился? Ты устроил какую-то грёбаную секту! Творится сплошной беспредел! Ты убил Чмо! Как ты мог?! – накидывается с ненавистью.

– Хватит на меня кричать! Перестань! – обессиленно умоляет Гот.

– Извини, но для тебя у меня не найдётся жалости. И понимания. Но прохлаждаться здесь ты больше не будешь. Собирай свои манатки и несись вприпрыжку убирать за собой всё дерьмо! Насвинячил – будь милостив, убери! – жёстко приказывает она.

– Я вообще не в курсе, что происходит! Я не знаю, что делать! – трясётся парень. – Я просто хочу, чтобы всё прекратилось!

– Прекращай ныть! – тяжёлой походкой приближается к нему Фитоняша, намереваясь поставить пощёчину или подзатыльник, но лесной житель прячет голову за блокнотом.

– Убогий трус! Ты когда душу свою спасать будешь? Или в Аду на вертеле покрутиться мечтаешь? – от отчаяния шипит девушка.

– Нет… – шепчет Гот, морщась от стыда.

– Тогда вставай! Мы отвезём тебя в город. А дальше подумаем, какие действия предпринимать. Я надеюсь, ты возражать не станешь? – это уточнение звучит как угроза. Это уточнение предполагает единственный правильный ответ.

– Не стану, – роняет бусину звука.

– Отлично! – грубо почти огрызается Фитоняша, но в то же время дружески похлопывает его по спине.

В этом жесте и ободрение, и поддержка. Такая мелочь способна пробить на фонтан слёз и погрузить в тепло. Гот шагает, сокрушаясь и благодаря. Ресурс его психики исчерпан. И он, несчастный и сломанный, просто тянется к ласке и отдыху. Только отдых подразумевает под собой не горячий душ и чистую постель, а истязание и побои. Чтобы его как следует отлупили наотмашь, выбивая всю дурь. Чтобы устроили эдакий обряд освобождения. Но его не бьют. Паника, мягко обнимая его за плечи, ведёт к транспорту. Ладонь Фитоняши просит разрешения просочиться в его. Девушка теребит его за пальцы, массируя и сообщая, что всё нормально. По крайней мере, будет нормально.

Блокнот привлекает путницу только тогда, когда Гот кладёт голову ей на колени. Почему-то он осмеливается это сделать, не спрашивая, зная, что Фитоняша позволит. Именно так ведут себя добрые, но строгие родители. Сердятся, наказывают, отчитывают, но помогают справиться с косяками. Их поддержка безусловна, а гнев справедлив. Земные боги. И Фитоняша действительно заслуживает должности Богини.

– Что это у тебя? Откуда? Чьё? – указывает на записную книжку, зажатую под мышкой.

– Это не моё. Это его. Он разрешил взять и оставить себе. Здесь его стихи, – как псих, сам себя убеждает Гот.

– Ясно. Отдай мне. Я посмотрю, – важно говорит. Фитоняша привыкла, что её слушаются как авторитета. Она даже слегка зазнаётся от этой самоуверенности.

– Нет. Не сейчас, – крепче стискивает книжку в объятиях.

Но Фитоняше плевать. Она вырывает у него потасканный блокнот и, веером пропустив страницы, останавливается на одной. Несмотря на то, что тряска мешает удерживаться на строке, девушка медленно, но читает. Перепрыгивает со строки на строку, как с ветки на ветку.

«В телесном пылу стенаний,

Где каждый душой хромой,

Творится шаманский танец,

То огненный хоровод.

Натянуты туго, дико

Морковные мышцы ног,

Пунцовые, как гвоздика,

Все кружатся голяком.

И каждый горящий факел,

Оранжевый фигурист,

Ожившие на бумаге,

Вчерашние "чистый лист".

Подвижное пламя вихря

Рождает хмельной азарт.

Гарцуют в мазурке хитрой,

Обмакнутые в закат.

Мог номер поставить только

Приверженец темноты:

Талантливый хореограф,

Безумный Анри Матисс».

Фитоняшу потрясает чёткость образов, их верная передача, сохранность. Ещё сильнее её впечатляет своё узнавание. Знаменитая картина Матисса «Танец» ярко всплывает в памяти. И идея озаряет её, как фонарь аптеку. Она знает, какое оружие использовать.

– Гот, – трясёт его. – Мы объединимся. Опять. Помнишь, картину, где рыжие люди хоровод танцуют?

– Ну да, – мямлит. – Конечно, – бормочет, будто после сна.

– Никогда не приходило в голову, что она соединяет нас? Что мы, по сути, одно? Что вместе создадим интермедию? Знаешь, что я сделаю? – глядя в будущее, спрашивает Фитоняша.

Обычно, у правды нет будущего времени, потому что завтрашний день неизвестен, и никто не в силах его предугадать. Будущее изменчиво, неустойчиво. Постоянно вертится, как змея. Но сейчас Фитоняша говорит полную правду.

– Что? – эхом отзывается Гот, не убирая голову с колен. Лежит, как кошка. Только глаза задирает вверх в поисках лица Фитоняши.

– Я поставлю этот танец в реальности. И это будет заявление. Я замещу искусство вандализма искусством интермедии. Буду танцевать картины. Создам проект «Ван Вог». И ты мне поможешь.

Шторы, занавешивающие будущее, скользят по гардине. Кулисы разъезжаются в стороны. И впереди – сцена.

Жёлтый дом

Гот жадно обвёртывается теплом, выдувает чашку какао, которую принесла Паника, после чего снова закрывается в кухне. Струйка дыма похожа на призрачные щупальца медузы. Под нежной пенкой горячий шоколад. Пьёт его, обжигаясь. Прижимает к себе Боль, как градусник. Кошка рада видеть хозяина: лижет его лоб и мирно устраивается подле него. Не протестует и не убегает. Утоляет его потребности в чьём-то быстро стучащем сердце и мерном дыхании. Позволяет гладить себя по ушам.

– Нам нужны добровольцы, которые согласятся поучаствовать в церемонии протеста, – ходит по комнате Фитоняша.

Как же она утомляет Гота, компрессирует мозги и не оставляет в покое. Доканывает. Дотошная и самонадеянная зазнайка. Зарезать бы ещё и её, чтобы тише было. Но нужно терпеть, выдерживать. Нейтрализовать свой грех, чтобы отстали. Таков единственный путь избавления.

– И где ты их найдёшь? – ехидничает Гот, довольный тем, что план Фитоняши трещит по швам.

– Не я, – хмурится девушка, – ты! – тычет пальцем в него. – Это задача на твоих плечах. Не буду же я отдуваться за твою оплошность. Сесть на меня не выйдет, усёк?

– Усёк, – кисло отвечает Гот.

Ну вот, теперь ему ещё голову ломать над тем, откуда доставать сообщников. Сложно выковырнуть единомышленников, если ведёшь изолированный образ жизни и ни с кем не общаешься. У Гота даже нет таких мест, в каких обычно заводят знакомства.

Тем не менее сеять семена протеста необходимо. Распространять намёки на восстание. Бередить общество, чтобы оно не мирилось с тем, что его не устраивает. Необходимо сделать так, чтобы люди сами захотели очнуться от кошмара.

В конце концов, именно Гот руководит ими. Он – вождь. Ему дозволено менять правила, вносить коррективы и разрешать конфликты. Но не сейчас. Пока в его силах только вылезть из-под пледа, усесться за новенький ноутбук, которым он не успел попользоваться, и составить объявление. Напечатать листовки. Приглашающие в тайное сообщество.

– Нам помогут условные знаки. Они сильно облегчат обмен информацией, – сталкивается с задачей Гот.

– Ты прав, – подскакивает Фитоняша, наклоняясь к монитору. Также нависают учительницы, заглядывающие в тетрадь.

– Что-нибудь цветное. Бросающееся в глаза, – выдаёт критерии Гот.

– Жизнеутверждающие. К примеру, зонт жёлтого цвета, – прикусив губу, предлагает Фитоняша.

– Подходит! – обрадованно откликается Гот.

Как раз этот аксессуар не вызовет подозрений, поскольку погода ничем неотличима от накуксившегося ребёнка, готового зареветь.

«Спасение!

Ты задушен новым порядком. Ты боишься смерти. Ты устал видеть трупы в общественных местах. Твои права нарушают. Тебя притесняют. Ты не согласен жить в эпохе вандализма. Ты хочешь спастись. Приходи под жёлтым зонтом на переулок одиннадцатый».

Гот нарочно использует утвердительные предложения, дабы внедрить скрытое внушение.

Множит рекламу на принтере.

– Будем развешивать на каждом столбе. На каждом киоске. Плевать, есть на то запрет или нет. Не думаю, что такая мелочь удивит хоть кого-то, – произносит Фитоняша, деля кипу бумаги на три примерно одинаковые стопки.