Дневниковые записи. Том 1

Картинка в целом внешне довольно впечатлительная. Два старпера бегают вокруг двух машин, стоящих в 10 метрах от перекрестка центральных улиц города и мешающих движению в самый что ни на есть час пик. Наконец помощь приезжает. Вместо приветствия сразу с претензией и вопросом к нам.

– Почему поехали с пустым баком? – Ладно, парируем, а почему не заводится с бензином?

В ответ: «а она, как бы, и не должна это делать по самому своему проектному устройству». Оказывается, надо для того, дабы завестись, разъединить какие-то шланги, продуть систему, затем, чтобы чего-то там в систему не попало, с предосторожностями, которые мы, инженеры, так и не поняли, обратно эти шланги соединить. Следует отдать должное приехавшим специалистам: машина сразу завелась. Но неприятный осадок от явной конструктивной недоработки – остался.

Прошло несколько дней. Снова сигнал.

– Этот драндулет меня сведет с ума. Сзади стучит, машину при езде бросает из стороны в сторону. Подняли машину, заглянули снизу. Оказалось, что задние амортизаторы совсем не закреплены, штоки их выскочили из гнезд по причине отсутствия на них крепежных гаек. Отремонтировали сами. Вроде злоключения закончились. Машина на ходу стала устойчивой, стуки прекратились. Антенну и прикуриватель починили в автосервисе.

После пробега 1000 километров, предстояло пройти первое гарантийное сервисное обслуживание. В прилагаемой сервисной книжке указаны адреса мастерских. Обращается Виталий в ближайший к нему Уралгазсервис. Там требуют за постановку на учет непонятный ему предварительный взнос в размере аж 4000 рублей. Поехал во второй, дальний: там вроде обслуживают без этого пресловутого предвзноса. По пути ниже критического упало давление масла в двигателе, а до этого еще самопроизвольно опорожнился резервный бачок в системе охлаждения двигателя.

В автосервисе провели техобслуживание, установили и устранили причину падения давления масла в двигателе, подтянули почти все гайки ходовой части машины и все хомуты шланговых соединений, дабы не утекали не только тосол, но и все другое. Содрали за все 3000 рублей, хотя стоимость масел и фильтра, т. е. того, что непосредственно относится к техобслуживанию, всего 1200. Остальные 1800 рублей, надо полагать, пошли на устранение заводских огрехов. Упомянутые антенна и прикуриватель чинились тоже не бесплатно. Затем еще одна оказия. Стал перегреваться двигатель: не включается электродвигатель вентилятора. Снова расходы и трата времени на покупку реле, его установку. Далее уже совсем серьезнее.

Полагая, по наивности, что машина достаточно обкатана и все недоработки выявились, одним морозным зимним днем отправляемся с ним прилично далековато за город и там, в пяти километрах от главного тракта, не сумев пробиться к назначенному пункту, остаемся наедине с машиной, которую опять никак не можем завести. Можете представить наше состояние. Волею явно некоего случая и божественного везения нам удается, после многочасовых попыток, заставить заработать ее мотор, поздно ночью добраться до своего гаража, поставить в него машину и утром… уже однозначно установить, что нам вчера… просто страшно повезло. Тот самый бензонасос, с которого начались все злоключения, окончательно и бесповоротно вышел из строя и его нужно менять.

Сколько же они, особо автозавод, теряют из-за подобных «мелочей»? А ведь помню, приобретенная мною более 40 лет назад «Волга» (с домкратом, полным набором инструмента, банкой краски и даже еще с какими-то запасными частями) прошла 100 000 километров, и, к тому же, по молодости наших лет, чуть не все из них по лесным дорогам, по грязи и колдобинам. Не знал, не ведал ни сервисного обслуживания, ни ремонта. Не помню и о каких-либо обнаруженных дефектах. На мой инженерный взгляд и эта, новая машина, не плохая. Но вот мелочи..!

2001 год

10.04

Цалюк образумился. Споров нет, домысливаний тоже. Признал, что часто «реагировал с ходу, без подготовки, не упорядочив свои взгляды».

1 7.05

О Вернике

С Александром Борисовичем Верником я познакомился полузаочно, когда еще не работал на заводе. Я сидел в приемной директора завода (тогда Б. Г. Музрукова) и договаривался с его помощником об экскурсии для студентов УПИ, когда туда буквально влетел представительный, безупречно одетый, моложавый человек, перекинулся парой слов с секретарем и тут же вышел. На меня он произвел настолько сильное впечатление, что по окончании своих переговоров с Е. Г. Дуркиным я не удержался спросить у секретаря, как я потом узнал Руфины Евгеньевны Липатовой:

– Кто это только что сюда заходил?

– Главный конструктор Верник, – ответила она.

С Верником, после моего прихода на работу, я почти не встречался и разговаривал с ним только один раз, когда он оказался у моей доски во время своего очередного планового обхода своих КБ. Он задал мне пару вопросов. То же самое, в силу своей настырности, сделал и я. Думаю, что поэтому ему и запомнился. В это время произошла неприятная история с буровыми установками, он был с завода уволен и переведен на один из сибирских заводов. После этого я встретил его лет через пять в Москве в нашей министерской гостинице. К моему удивлению, он поздоровался и разговаривал со мной как со старым знакомым. Еще через сколько-то лет Верник стал Главным конструктором Электростальтяжмаша, перетянул туда М. И. Гриншпуна, посадил его на свой стул, а сам пересел в кресло Главного инженера. По ходу забрал приказом по министерству к себе на завод все трубное производство. Судя по делам в отрасли отечественного трубного производства, это был отличный тандем: превосходный организатор – Верник и талантливый конструктор – Гриншпун.

А еще через 20 лет мы с Б. Я. Орловым пригласили их обоих к себе на торжества по случаю 50-летия конструкторского отдела прокатного оборудования. Верник был на уровне, особенно, на прощальном ужине, который организовали в гостинице на ул. Калинина. Запомнился его разговор с Б. Д. Котельниковым. Верник своими производственными вопросами, причем весьма корректными и всегда к месту, загнал тогда нашего Котельникова буквально в тупик.

Упомянув здесь имя Липатовой, я позвонил ей, чтобы уточнить написанное. Мы мило с ней поболтали и наговорили друг другу массу комплиментов. Оказалось, что первая встреча с ней состоялась в 1948 году в полуторамесячном, как мы установили, интервале между ее поступлением на секретарскую работу и уходом с завода Музрукова. Таким образом, я знаком с ней почти 55 лет. В приемной уралмашев-ских директоров она просидела четыре десятка лет. Не знаю, как для других, но для меня лично она была образцовейшим секретарем. Всегда пре дупредительна, в отличном настроении, женственна, со вкусом одета. Сплошная приятность от каждой с ней встречи. Не помню, чтобы хоть раз она не устроила мне внеочередную встречу с директором. А желания у меня такие появлялись довольно часто по совершенно простой сугубо утилитарной причине: чаще всего по необходимости получения директорской подписи на какой-нибудь срочной бумаге.

Впрочем, аналогичные доброжелательные отношения, больше всего по той же причине – быстрейшего продвижения почты и решения разных вопросов – у меня были и со вторым директорским секретарем Зинаидой Васильевной Вешкурцевой, а также с секретарями: главных инженеров – Людмилой Витальевной Бабаевой, коммерческих директоров – Валентиной Дмитриевной Скуратовой и начальников производственной службы – Галиной Михайловной Коротаевой. Может быть, не совсем без их содействия, особенно при новых назначениях, у меня были отличные взаимоотношения и со всеми их хозяевами.

10.08

«Матус, получил твое письмо от 14.07. Рад ему не меньше, чем ты моему, и по тем же основаниям: переписка либо сокращается из-за убытия корреспондентов в мир иной, либо из-за все увеличивающейся лености тех, кто пока, слава богу, пребывает во здравии. Например, с Третьяковым, по первой причине, с Гриншпуном, кажется, – по второй, поскольку он ссылается на глаза и прочие хвори. Однако же, несмотря на мои многократные просьбы кончать с работой, продолжает читать лекции. Последний раз написал, что, пребывая сейчас в отпуске, с нетерпением ждет 1-го сентября! Интересно, с каким нетерпением его ждут студенты?

Для полного представительства нужна не только светлая голова, которая, как Марк считает, у него есть, но и все остальное, чтобы не слеп был, не глух и не хром, да и морда была бы не в морщинах. Я недавно по просьбе клуба молодых уралмашевцев (это теперь вместо комсомола) выступал с презентацией своих книжек. Через несколько дней принесли снимки той встречи. Было стыдно смотреть на себя: мерзостная физиономия до невозможности. Тоже, наверное, сидели, слушали и думали: какой же древний он старик. Никак не полагаю, что от того состоялась речь моя более для них занимательной. Да, впрочем, и сами были таковыми же. Иногда восхищались нашими учителями… со скидкой на возраст.

Правда, Марк профессор-доктор, а профессора, говорил его покойный друг из ВНИИметмаша острослов и прагматик Вердеревский, умирают не отходя от кассы. (Химич мне как-то сказывал осторожнее: люди их круга так поступают, сидя за рабочим столом. А москвичи, видишь ли, – у кассы).

Теперь об интересном. Думал, что мы философствовать закончили, а ты мне подкидываешь статейку, да к тому же весьма любопытную, подтверждающую мои размышления на данную тему, но как бы совсем с другой стороны и даже вроде с неким теоретическим обоснованием. Весьма тебе благодарен. Думаю, что статья о мышлении появилась не так просто. Для меня она еще одно мощное доказательство единства мира и ограниченности набора более или менее добротных, не высосанных из пальца, идей.

На назначенную тобой тему я думал давно и кое-что по сему поводу отразил в моих книжках. Толчком же к подобным рассуждениям, похоже, послужили возникшие в памяти картинки из детства, связанные с шараханьем лошадей и коров от автомобиля и трактора. Эта боязнь большой скотиной грохочущего транспорта очень быстро исчезла, чуть ли не во втором ее поколении, без всякого на то видимого обучения молодняка своими родителями. Такие и другие случаи из обычной жизни привели меня к следующему интуитивному выводу, сформулированному мною и записанному года два назад.

«Интуиция не только постижение истины без логического обоснования, основанное на собственном опыте, чутье или проницательности конкретной личности. Нечто большее, – это дух природы, оплодотворяющий нашу мысль через информацию, накопленную и неким образом обработанную и приспособленную живой жизнью для указанного на нас воздействия. Мы буквально наполнены не только собственными знаниями и опытом, а, в неизмеримо большей степени, таковыми предшествующего нам живого мира. Как они попадают в наше сознание и как извлекаются – меня не интересует, достаточно факта тесноты идей и бесконечной их повторяемости. Лишь истинным открытиям суждено быть «первыми» с тем, чтобы, в конце концов, также подвергнуться неизбежному повторению. Я назвал этот процесс интуитивным финализмом, вытекающим из предопределенных природой целей и законов жизни».

Более, я пришел к выводу, конечно, не доказанному, но, на мой взгляд, вероятно верному, что не только живое от живого получает ин-формацию, но и сама исходная материя не могла не передать живому своих законов существования. Так что я вправе считать Нудельмана и других, им упомянутых, полными единомышленниками, подтвердившими еще раз мою позицию, к которой я пришел самостоятельно, руководствуясь только здравым смыслом и фактами жизни. Вколотить в сознание человека методом обучения столько, сколько он знает сегодня, без подготовки его еще в утробной (и предшествующей ей) жизни было бы невозможно. Житейская мудрость и из века в век повторяющаяся человеческая глупость обязаны, кажется, тому же закону природы.

Кстати, из конструкторской практики я установил, что нашим коллегам, да и нам самим, свойственны практически одни и те же недоработки и упущения в работе. После того как я написал «Памятку», в течение многих лет я встречаюсь с таковыми, мной в ней названными, практически в неизменяемом наборе, без какого-либо исключения».

11.08

Юрий Альфредович Муйземнек. Я знал его чуть не с первых дней своего появления на заводе в 1950 г., а через три года даже участвовал с ним в грандиозном 700-километровом лодочном походе от Талицы до Тобольска, организованном Павлом Андреевичем Мальковым под звонким лозунгом «Уралмаш – селу». Поход проходил по всем «правилам» проведения подобных мероприятий: с красным флагом на головной лодке, торжественными встречами с местными «аборигенами», чтением им лекций и помпезными проводами. Не помню точно, но думаю, что эта агитационная мишура была придумана Мальковым не без Муйзем-нека, ибо других, способных на подобное, в нашей команде не было.

Сложилась дальше судьба так, что мы с Юрой, несмотря на столь объединяющее совместное путешествие, да еще в молодые годы, практически всю жизнь поддерживали связь на уровне коридорных и трамвайных встреч, всегда для меня интересных, но не более. И лишь последние 3 – 4 года при относительной свободе от служебных занятий сошлись близко, стали общаться часто и, как мне хотелось бы сейчас себе представить, с взаимной удовлетворенностью.

Ю. А. был большущий юморист. Кажется, не оставлял вне своего внимания и соответствующей на то реакции ни одной необычной, неудачной или ошибочной подвижки своих визави. Обладал сильной памятью и мог с остроумием рассказать о событиях далекого прошлого, давно всеми забытых либо опущенных в силу слабой наблюдательности.

При нашей первой пенсионерской встрече он, вспомнив о том далеких лет походе и пребывая в своем амплуа, не преминул тут же рассказать байку, как я в наглаженных якобы брюках (купленных мною перед походом за десятку, вместе с такой же цены парусиновыми

штиблетами) подтягивал их кверху для сохранения складок на штанинах, и как на это реагировал (не менее остроумный) Г. Н. Краузе: «Посмотрите-ка на того пижона, как он там в своей лодке усаживается, будто в театральное кресло». Правда, мне не составило труда парировать Муйземнека и напомнить, как «пижон» каждое утро омывался нырянием в холодную воду, когда вся остальная братия совершала то же протиранием глаз пальцами своих грязных рук, а в воду залазила не ранее полудня при ярком солнышке.

Другой случай. Договорились мы как-то с ним поехать в лес за грибами. С его разрешения пригласил для компании Диму Балабанова, знавшего чуть не все окрестные грибные места и, кроме того, превосходно, как мне было давно известно по многим с ним походам, ориентировался в любом лесу без карт и компаса. Дима, после того как мы слезли с поезда и слегка углубились в лес, оказавшись на свободе, разошелся и чуть не каждую свою фразу, с восхищениями о природе, найденном грибе или ягоде, стал сопровождать весьма однообразными непечатными словами. Я попытался остановить поток его красноречия: «Такие слова, Дима, «хороши», когда к месту». Без толку. Дима продолжал в том же духе и с той же частотой. Со стороны Муйземнека, удивляюсь, – никакой реакции, хотя по всему о нем знаемому должна бы быть.

Остановились на привал. Солнце, пригорок, светлый лес, тишина. Отличное настроение. Достаем припасы. Дима же под впечатлением, видимо, своего еще с утра завода, вместо того, чтобы заняться «делом», начинает снова портить нам настроение, но теперь уже в другом духе.

– Утром, – с подробностями рассказывает нам, – слупил пару яиц, столько же котлет с добрым гарниром, еще чего-то – не помню, выпил кофейку. Есть не хочу.

– Ну, кто же так поступает, – говорю ему, – собрался в лес с компанией, знаешь, что будет остановка, костерок, чаек. А ты… – Тут, как бы продолжая за меня, без малейшего заметного перерыва, Муйземнек:

– И вообще, мать ты такой и этакий… – А далее еще несколько «слов» к тому самому месту, о котором я толмачил целое утро. После столь образного муйземнековского назидания Дима не произнес ни одного матерка за весь оставшийся наш поход.

Или. Принимаю я как-то у себя дома Муйземнека и еще одного Юру – Петрова. По какому случаю – не помню, да это и неважно. Сидим за столом и как обычно ведем разговор о прошедших временах, естественно, с перечислением разных фамилий. На последние у второго Юры феноменальная память. Причем почти без исключения, кто бы и кем бы не был назван, оказывается либо родственником Петрова, либо давним его, с детских, школьных или институтских лет, приятелем. На худой конец, хорошим знакомым или родственником близкого друга. Не отметить сего факта и не поддержать любую названную фамилию, обязательно добавив к ней еще имя и отчество, – он не может.

Сидим вот так, болтаем. Названы уже десятки фамилий. Вспоминаем все трое, но с одной особенностью: Юрины фамилии идут без комментариев об их известности, наши же – обязательно с таковыми в упомянутом выше духе. И вот наконец, после очередного эмоционального всплеска, только-только Юра собрался открыть рот для уведомления нас о своем еще одном давнем знакомстве с названным мною человеком, как, намеренно его упреждая, Муйземнек:

– Друзья, а ведь я Пал Палыча знал еще с пеленок…

До Петрова юмор не дошел. После муйземнековских подробностей о том, как близок был ему П. П. и как тот не раз качал его на своих могучих руках, Петров продолжал в прежнем духе. Оказалось, и он знал П. П., разве несколько позже. Ну не чудо ли Муйземнек, ведь надо же было прореагировать так своевременно, точно и без осечки! Сказать «к месту» – коронный его номер. Играл он безукоризненно, ожидая подходящего момента (как и в приведенных случаях) с терпением, достойным блестящего охотника. Стрелял лишь после того, как дичь была видна всем, дабы все присутствующие могли четко запечатлеть его меткий выстрел.

У меня нет данных для компетентной оценки его деловых качеств, но, судя по тому, что я знал, видел и слышал из разговоров с ним и о нем, Ю. А. и тут был вполне заведенным, неравнодушным к делу человеком, вечно чего-то пробивающим, доказывающим и предлагающим свои проекты. Занимался всем этим фактически до последних дней и, будучи уже больным, мотался по разным командировкам, а чуть не за месяц до смерти по его просьбе я организовывал ему встречу с моим братом Леонидом по вопросу разработки проекта какой-то дробилки. Кажется, это была последняя его идея. Он не выходил уже из дома, но на встречу явился вполне собранный, точно в назначенное время и с большой внутренней заинтересованностью доложил нам о сути проблемы, о своих предложениях по ее решению.

Удивительная человеческая одержимость! Я несколько раз ему звонил после, напрашивался зайти, но он каждый раз просил отложить встречу. Ни разу не жаловался, говорил лишь: «Вот чуть-чуть аклимаюсь и поговорим»… Встретились на могиле.

А вот что мне вспомнилось в связи с кончиной Л. Кузнецова.

Смерть всегда неожиданна, даже когда о ней думают и ее ждут. Смерть Кузнецова не могу воспринять и не только потому, что лишь несколько дней назад его видел и разговаривал с ним – неизменно веселым, здоровым и ни на что не жалующимся, – но и потому, что он как запечатлелся в моей молодой памяти здоровенным мужиком – атлетом, так всегда таковым для меня и оставался.

Помню его взлетающую над сеткой руку, мощно всаживающую мяч в середину вражеской площадки, что особенно бывало впечатлительно на фоне наших отдельских игроков и совсем уж до гротескности зрелищно, когда однажды вместе с ним в команде играли два ее «сильнейших» из тех доморощенных: Быков (это я) и Соколовский.

Помню, как он буквально избивал меня на одной из майских демонстраций. Столь же мощно, как мяч, отбрасывал мое бренное тело на полметра в сторону с разворотом разве не на 180 градусов так, что я мгновенно оказывался лицом к гогочущей во всю глотку толпе. И, заведомо зная уже после 2-го, 3-го отлета, что это может учинять только один Кузнецов, в силу своего врожденного долгодумия и копания в причинно-следственных связях, никак не мог увязать последние между собой, поскольку заставал его торчащим чуть не в третьем от себя ряду теснейшим образом сбитой массы людей. Это был отлично поставленный спектакль. И лишь после едва ли не 10-го полученного удара, встретившись наконец с его смеющимися глазами, я осознал окончательно, кто же меня так долго и сильно лупил на посмешище всего честного народа.

Помню, как во время нашего переезда на новую квартиру он вместе со Стасом Карлинским, помощь которого была весьма сомнительной, в один присест затащил на третий этаж пианино, ободрав, правда, при сем все у него углы и все стены в подъезде.

Удивительный был человек. Постоянно излучал доброту и любовь, насыщая вас тем же. Вечно носился с какими-то свинтопрульными идеями: то несколько лет как автоматизировать смену клейм в клеймителе; то как устроить кулачковый привод шагания балок; то как сочинить новую более совершенную систему смазки или гидропривода. Думал сам, заставлял думать вас, и при этом действительно получалось что-то путное. Сердиться на него было невозможно, любое замечание он воспринимал настолько уважительно, сопровождал его такими умилительными дифирамбами в адрес критикующего, что тут же вызывал не возмущение, а некое даже ваше умиление. До конца дней своих сохранял, мало кому свойственную в зрелом возрасте, способность видеть мир детскими глазами. Только за одно это Кузнецова нельзя было не любить. И, кажется, так относились к нему все, кто его знал, без какого-либо исключения. Вечная ему память.

12.08

Вчера упомянул еще одну фамилию – Балабанова. Надо о нем кое-что сказать дополнительно.

С Димой я никогда непосредственно по работе связан не был, но из разных источников знал, что он слыл тяжелым человеком, весьма не в меру настырным, очень резко отзывался о всех своих начальниках, да и многих других, постоянно пребывал в каких-то непонятных конфликтных ситуациях, и потому, или по своим собственным желаниям (это я установить так и не смог), вечно отрабатывал где-либо на стороне: на посевных и уборочных, на сенокосах, на разных стройках и даже на борьбе с лесными пожарами.

Мы с ним близко сошлись по причине любви к местным, под субботу или воскресенье, лесным походам. В них он был отличный для меня компаньон и по своим знаниям ближайшей округи, и по всему остальному, что связано с таким времяпровождением. Мы ходили обычно только вдвоем, и похоже, ему это также нравилось. Вероятно, в силу моего лояльного отношения ко всяким человеческим недостаткам и отсюда объективной оценки людей. Кроме того, импонировало ему мое всегдашнее естественное, как говорят от души и сердца, восхищение чужими способностями людей что-либо делать лучше, чем я сам.

В части походов, он отличался: способностью свободно и безошибочно ориентироваться, причем даже там, где он до этого не бывал; найти удобную и красивую стоянку для ночевки с водой и готовыми дровами; умело и быстро в любую погоду разжечь костер; нарезать мягкого, густого лапника и устроить постель; выйти на будто ему давно известное ягодное или грибное место; наконец, просто рассказать что-нибудь для тебя новое, или давно забытое, из мира природы и лесной жизни.

Мы исползали с ним северные окрестности Уралмаша в округе 50-ти километров вдоль и поперек (однажды даже на лыжах) либо вдоль дорог, либо поперек их: например, с железной дороги на шоссейку или с одной из них на другую. Но особо запомнился один с ним необычный, специально нами для хохмы разыгранный поход, причем в другой стороне Свердловска.

Лет двадцать назад ноябрьской осенью с пятницы на субботу мы организовали экскурсию на Михайловский завод посмотреть там новый фольгопрокатный стан. С Димой заранее договорились: ничего никому не говоря, на обратной дороге, оторваться от компании и отправиться в лес. Так и сделали. Отъехав от Михайловска километров 15 (на карте там была маленькая речушка), под известным предлогом, всеми тут же поддержанным, остановили автобус. Когда все сбегали по нужде и стали рассаживаться по своим местам, последним залезавшим мы открылись и попросили передать остальным, что остаемся и дальше будем добираться самостоятельно. Наше заявление было принято за шутку и потому долго нас уговаривали, удивляясь нашему упорному розыгрышу их. Даже сделали попытку, в порядке поддержания нас и себя в таковой игре, сколько-то отъехать и вновь остановиться. И только окончательно убедившись в том, что мы не шутим, завелись, махнули нам и тронулись в путь. Какие там у них были дальше пересуды, не знаю, но какими-то впечатлениями по поводу нашего сумасбродства наверняка по дороге между собой обменялись.

Мы же с Димкой дождались, когда автобус наконец скрылся за поворотом, быстро скатились с горки и метров через 300 – 400 действительно выскочили на маленькую речушку, прошли еще столько же вдоль нее, нашли подходящее местечко и разожгли огромный кострище. С величайшим удовольствием поужинали, попили чайку, вдоволь насиделись у костра и наговорились, вспоминая все, что можно по таким случаям вспомнить, в том числе розыгрыш и представленную нами в лицах реакцию на него наших попутчиков. Затем, как обычно, нарвали лапника, разгребли костер, улеглись на нем и, глядя на ночные звезды, еще сколько-то, уже умиротворенно, помечтали вслух о прелестях и смысле жизни, прежде чем крепко заснуть.