Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств

– Ну, подошли, вокруг развалины, не сунешься… Где перебежками, где ползком подобрались вплотную. И оказались, как на блюдце, перед ними.

Только в доме тишина. Лежу я на щебенке за сломанной бетонной плитой, а у меня «калаш» с подствольником. И мне эта тишина очень не нравится. Дай, думаю, пощупаю, вроде на втором этаже кто-то шебаршится. Едва высунулся, они влупили по нам со всех сторон… Мы их не видим, а они из дома прицельно садят… Ощущение, что заманку нам устроили. Видно, ждали нас. Кто-то предупредил. – Он сделал несколько глотков из стакана, мне показалось, что его начал бить озноб.

– Снайпер, падла, то ли решил со мной поиграть, то ли достать сразу не смог – цокает пулей то возле локтя, то возле колена. Благо, рикошет в другую сторону. Вокруг стрельба, и не понять, откуда он бьёт, а тут ещё из гранатометов начали шарахать… Вовсе жарко стало. И тут я боковым зрением ухватил, что с первого этажа снайпер щёлкает. Выждал момент – и жахнул. Как в окно за выстрелом ввалился, не помню… Поливаю с «калаша», кручусь на месте… Вижу, по комнате трупы духов раскиданы, и наши ребята тоже есть, а в дальнем дверном проёме вроде фигура мелькнула. Полоснул я очередь туда, а сам следом. Слышу, сзади братишки поддерживают, ну, думаю, не пропаду.

Заскочил в следующую комнату: потолок наполовину разрушен, стены черные, повсюду человеческие испражнения, мусор, стекло. Перед дверным проёмом винтовка снайперская валяется, а чуть в стороне – дух на животе по полу ползает. Я к нему, перевернул, а у него кровь на губах пенится. И глазам не поверил, девка… – Он тяжело вздохнул, резко провёл по коротким волосам рукой. – Ладно бы чеченка или из прибалток, а то наша – русская… курносая. Хрипит: не убивай!.. Пуля ей бронник пробила… фарш под бронником.

Нет, думаю, мразь, не жить тебе. Скольким ты нашим ребятам пулей брови вместе свела. А она изгибается, что та ящерка, корчится и лицом… по говну елозит… очень, видать, больно. «Жить, жить хочу… не убивай… сын у меня, Сашенька…» – сипит легкими.

Вот так, Василий, все, оказывается, перед смертью жить хотят. Поднёс «калаш» к её уху, нажал на курок… только мозгив разные стороны.

Сергей помолчал, крепко растёр лицо руками, то ли сдирая с него нечто невидимое, то ли пытаясь загнать внутрь страшные воспоминания…

– Не дождётся сыночек Сашенька и не узнает, где кончила мамка его жизнь свою паскудную… А деваха рослая, красивая, скольких бы могла ещё парней нарожать. Обшарил, а у нее письмо недописанное, маме… в Челябинск. Обратный адрес – город Сочи. – Сергей откинулся на перегородку. – Сочи, Сочи, чёрные ночи. Муторно на душе стало… Выстрелы слышу, разрывы, а сам не могу от письма глаз отвести. Ничего не пойму. Что с нами, русскими, сделалось, что в России происходит? Кто стравил народ? – Он опустил голову на столик, обхватил её руками, и мне почудилось, что застонал. Я его не тревожил. Уставившись в темноту за окном, думал о своём попутчике и о том, что услышал от него.

Поезд торопился, били по рельсам колёса: тук-тук, тук-тук… Бледно горели вагонные лампочки, а за окном по-прежнему полыхали бело-синие, с кровавым отсветом грозовые всполохи – теперь они казались мне снарядными разрывами. Свежий ветер, напитанный электричеством, будто принёс запах пороха.

– Сергей, может, мы с тобой чего-то недопонимаем? – не выдержав напряженного молчания, заговорил я. – Ведь чеченцы – это те же граждане России, и, наверное, не нужно было их принуждать? Может, они сами как-нибудь…

– Как это сами? Как-нибудь? Вон твоё «как-нибудь», – перебил Сергей. – А ты загляни в глаза беженцам, ограбленным, униженным, изгнанным из своих домов. Ты знаешь, что они сделали с русскими? С русскоязычными, как сейчас принято говорить, словно русских и вовсе нет. Остались только русскоязычные. Я не хочу эту тему трогать… Ты видел изнасилованных маленьких девочек? Ты знаешь, о чём они думали, о чём просили в тот момент? В чем, скажи, они повинны перед этими дикарями? Перед этим… зверьём! В чём их вина? Ты-ы, ты-ы, – он словно поперхнулся, – ты ви-идел, как плачет отец над трупом своего маленького сына, над которым сначала надругались, а потом живым затоптали в грязь! О-о! Не-ет, братан, ты ещё не знаешь, что такое настоящее горе. Когда люди глядят открытыми глазами на солнце и не-не видят его! Ты видел своих друзей с выколотыми глазами, с распоротым животом и вырезанными яйцами… и… и-из-изувеченных при жизни?.. Братан, знаешь, горе не бывает маленьким, горе всегда безмерно…

Он замотал головой, словно отгоняя кошмар, некоторое время напряженно молчал, будто решая, говорить ли дальше, и решительно, жестко произнес:

– Они сами себе подписали приговор. Сами поставили себя вне закона! Вне Закона! Они враги России, а врагов надо уничтожать, если этого не сделать… У нас нет выбора. Этот Карфаген должен быть уничтожен. У нас есть право на эту месть. Святое право, и никто, и ничто нас не остановит. Год, два, десять лет пройдёт, но мы отомстим. Они думают, что только у них кровная месть… Не-ет… хрен вот им, теперь она есть и у нас. Мы клялись ничего не забыть. Наши павшие, замученные товарищи дали нам право… – Я смотрел на его слабое отражение в окне и мне думалось, что это не он говорит, а его вторая сущность, та, что следует за ним и сейчас воспаленно вещает из-за стекла.

Сергей опять умолк внезапно, на полуслове, то ли не зная, на что он имеет право, то ли не желая договаривать. Мне показалось, будто я понял, уловил недосказанное им, и я поспешил возразить:

– Извини, Сергей, я не согласен с тобой, нельзя воевать с целым народом…

– Никто так не ставит вопрос. У меня нет ненависти к чеченцам, и я думаю, многие наши жертвы из-за этого. Но почему с русскими можно делать все, что заблагорассудится, а с другими нельзя… Мы не научились по-настоящему ненавидеть своих врагов, а эту нечисть, что довела людей до такого состояния… необходимо вывести… Ладно, Василий, давай прекратим этот никчемный разговор… Только я уверен: если стреляют из-под юбки, жалости нет места…

– Сергей, ты же православный! – не унимался я. – Крестик, наверное, не из-за моды носишь. А в писании говорится «не убий». – Увидев, как он сжал кулаки, я осторожно обнял его за плечи. – Успокойся, Сергей. К тому же, говорят, что Бог един, будь то мусульманин, буддист или православный. Наш Создатель… Просто называют его по-разному. А убитые, как с той, так и с другой стороны, сейчас предстали перед Всевышним. Наверное, он разберется с каждым в отдельности и каждому воздаст по заслугам…

– Ну, спасибо, просветил. – Сергей кулаком хлопнул по сто-лу. – Не было тебя там, рядом со мной. А я-то все думал, в догадках терялся, что же мне не хватает? Оказывается, проповедей твоих гнилых.

Я примирительно улыбнулся:

– Извини, может, что-то сказал не так. – И спросил невпопад: – Расскажи про Степана, как он погиб?

– Там же, в тот день, когда дом брали. – Он устало посмотрел на меня и тихо сказал: – Василий, прости, не могу я сейчас об этом. Если захочешь, расскажу завтра… А сейчас пошли спать.

– Ну что ж, завтра так завтра. Спокойной ночи.

Он ушёл. Я разложил постель, разделся и юркнул под простыню. Едва закрыл глаза, передо мной, словно на киноэкране, возникли сцены из рассказа Сергея. Я вновь удивлялся увиденному – но уже во сне.

И в полусне мне было тревожно, неуютно. Привиделось, что крыша вагона бесшумно отделилась вместе со стенами и люди полетели в черную бездну звездного неба, беззвучно крича, размахивая руками, хватаясь друг за друга. Меня самого невидимая волна подхватила, как пушинку, но я в отчаянии уцепился за какую-то ручку и держался, держался из последних сил. Крик вдруг превратился в испуганный шепот, стал явью и вернул меня в вагон, в его желтый полумрак.

– Не надо… Я про-шу, не надо! Ой… ой, – сдавленный негромкий возглас, непонятная возня отогнали сон. Я прислушался.

– Тихо, дуреха, чего боишься? Побалуемся немного… тихо… ти-хо, – хриплый мужской голос напирал, задыхался от возбуждения.

– Ну-у, нет же… нет. Прошу вас, прошу, не надо… не надо… Ой, мама, пус… ти… ии…

Неведомая сила будто подбросила меня. Я сел на постели, надел очки и, шаркая тапочками, пошёл к первому купе, занятому проводниками. Здесь шла борьба.

Три парня в трусах разложили на нижней полке молодую женщину. Один лежал поперек её груди. Другой заломил ей руки за голову и не давал кричать, а третий стаскивал джинсовые шорты.

– Мужики, вы что? Вконец оскотинели? – сказал я и не узнал своего голоса.

– Ты-ы, ша, сука очкастая. Жить надоело? – снимавший шорты повернулся, оторопело уставился на меня. – А ну, греби отсюда, пока из вагона не выбросили… Только пикни, чмо, враз заколбасю.– Он неуловимым движением смахнул со стола, заставленного бутылками, большой складной нож и, блеснув лезвием, двинулся на меня. Двое тоже бросили женщину. Один зло зашипел: – Веня, не пускай его в вагон, в тамбуре мочить будем.

– Ой, мамочка, – женщина, подхватив шорты, метнулась в темноту вагона.

Я пятился к тамбуру. Страх сковал руки и ноги. Чёрное чувство обреченности, казалось, вытеснило из сердца жизнь. В голове стучало: «Что делать? Как быть?»

– Мужики! Э! Э! Не дурите, не берите греха на душу. – Я отходил, приняв замысловатую стойку каратиста, чем, по-видимому, ввел нападавших в заблуждение. Допятившись до титана с водой, остановился. Мелькнула мысль – дальше нельзя, там забьют насмерть.

Вдруг сзади что-то звякнуло, и последнее, что увидел в желтом мраке вагона, – вскинутые вверх руки Вени…

Невыносимая головная боль, ядовитый запах нашатыря насильно вытолкнули меня из глубокой темной ямы забытья. В вагоне ярко горел свет, по проходу сновали люди, а я лежал на своей полке, укрытый по грудь серо-белой простыней.

– Ну, братан, ты даешь. Добрый час в отрубоне. – Сергей улыбался. Я тупо смотрел вокруг, не в силах понять, то ли приснился чумовой сон, то ли и в самом деле что-то произошло.

– Сергей, братан… что-то у меня с головой. – Я дотронулся до затылка и обнаружил на макушке огромную, болезненную шишку.

– Ещё бы, о твой героический котелок, Вася, бутылку разбили. Ты вот ей спасибо скажи. – Он показал на молодую женщину, что сидела напротив, с раздавленной ампулой нашатыря в руке.

– Представь, ночь, и вдруг… Растолкала меня, говорит: «Вставайте, там вашего товарища убивают».

Он ещё о чём-то говорил, размахивая руками и добро-весело улыбаясь. Я смотрел на его довольное лицо, казавшееся теперь близким и родным, и вдруг подумал: «Что же я прежде в нем уголовного увидел?»

– Серега, братан, а где эти?

– Эти тати? Я с ними разобрался. Правда, их четверо, да еще с ножичком… В общем, пришлось подстраховаться. Милиция там с ними занимается. Ты, Вася, не волнуйся, отдыхай…

И я заснул. На этот раз не рухнул в черноту сна, а просто уплыл куда-то, где тепло и ясно. Проснулся оттого, что вокруг было светло. Военный, в голубом берете, сидел напротив и приветливо улыбался:

– Ну, что, братан, через полчаса я буду дома. Если захочешь написать, вот адрес моей мамы. – Он протянул исписанный листочек. – Она перешлёт. Я ещё не знаю, куда меня дела военные забросят.

– Сергей, ты мне так и не рассказал, как погиб твой друг Степа. Его что, чеченцы замучили?

Глаза Сергея враз потускнели, лицо посерело. Я даже пожалел, что спросил.

– Нет, Василий, не замучили, я… я его сам… убил. Своего друга Степу. – Он тяжело сглотнул слюну и с трудом продолжил: – Когда снайпершу кончил, на втором этаже чеченцы зашевелились. Вернулся… в комнату, где в окно заскочил. В углу… наткнулся на одного раненого… Вроде наш – и вроде не наш. Тут стрельба опять поднялась. Я – к окну… Только, смотрю, он шевелится. Подполз к нему: «Что, братан, тяжело?» Он: «Тяжело, но терпеть можно». И поворачивается ко мне. Я глазам своим не поверил – Степа, друг мой закадычный…

– Узнаешь, – кричу, – Степа?! – Он улыбается: – Узнаю, – говорит, – Сергуня.

Вот это встреча! Цыганка не нагадает. Расцеловались мы с ним. Лежим вместе, кое-как перевязал его. Спрашиваю: «Ты со вчерашнего дня здесь отдыхаешь?» Он вдруг засмеялся, а улыбка какая-то гаденькая. Не помню я, чтобы он так улыбался. Я ему: «Ты чего скалишься?» А он как затянет во все горло: «Ой, летилы дыки гусы…» Я ему: «Тихо, а то духи на голос с огнемета шмальнут…» А он, знай, поет.

Слышу, чеченские голоса приближаются, прямо к нам идут.

«Тихо, – говорю, – Степа, – не шуми. Не на берегу Буга лежим». – А он: «Сдавайся, Сергуня, это за мной идут. Мы снайпершу прикрывали. Я, – говорит, – здесь добровольцем шестой месяц с вами, москалями, воюю».

Мне его слова – что обухом по лбу. Вижу, он пистолет достал и по-чеченски пароль кричит. Я будто вынырнул из темной реки и прозрел. Врезал ему в челюсть без размаха, потом, повалив, схватил за горло: «Ты, что, Степа, совсем ополоумел?! Цибули обожрался? Мало я тебя в детстве лупил? Парасолька хренова!» А он словно не слышит, пистолетом тычет мне в грудь и чеченцев зовет.

– Ах, ты, мазеповское отродье! Убью гада! – кричу. Валяемся по полу, боремся, и вдруг он изловчился и влепил в меня две пули, да Господь меня уберег. Одна ребра поцарапала, а другая в «лифчик» с рожками попала. Тогда я всадил ему нож… снизу вверх, как учили… На моих руках умирал дружок мой Степа.

Сергей замолк. И я молчал, пораженный его рассказом… Не знал, что сказать, что сделать.

– Видишь, Василий, какая история вышла. Во время отпуска ездил к его матери, но подойти так и не посмел. На могиле Степы был. Потолковал с ним. Сказал все, что тогда не успел. Объяснил, что не прав он, что братья мы… что нельзя нам меж собой так… Выпил, за упокой души, свечку в церкви поставил, а на душе всё равно гадостно… – Я увидел, что в глазах Сергея заблестело, но, может быть, мне показалось. Он снял берет, разгладил его…

– Когда чеченцы окружили дом, я гранату бросил, а сам в окно, да зацепился за что-то. Взрывной волной выбросило меня и немного контузило. Дом мы взяли, только нам передали приказ отойти. Вот так…

Поезд замедлил ход.

– Прощай, – Гладышев встал, пожал мне руку. – Не провожай. Не надо.

– Прощай… – Мне хотелось сказать ему нечто значительное, важное. Но я не знал, что для него сейчас важное. – Брат, не дай себя убить. Живи долго.

Он махнул рукой, круто повернулся и ушёл, не обернувшись ни разу.

Я смотрел ему вслед и чувствовал, что встреча эта что-то изменила во мне, только я ещё не понимал что… Сергей пошел на войну, в другой мир. Мир без правил и жалости, сотворенный врагами России.

А я смотрел ему вслед и мысленно осенял крестным знамением, прося Господа Бога о милости к нему, к русскому, российскому воину Сергею Гладышеву.

ПРИЦЕЛ

Александр подъезжал к дому, когда телефон встрепенулся вибрацией, сообщая, что пришла эсэмэска. Он мельком глянул на экран и замер от неожиданности. На экране светилось слово «СЫН».

Подъехав к воротам, он лихорадочно нажал на пульт открытия. И пока половинки ворот медленно разъезжались в разные стороны, он впился взглядом в экран телефона.

«Папа, прилетаю завтра. Кирилл».

Заехав во двор, остановился, заглушил мотор, вглядываясь в окна коттеджа. Ни одно окно не излучало свет. Даже те окна на первом этаже, где находилась столовая и кухня, зияли чернотой безжизненных проёмов.

Жены дома не было. Александр откинулся на спинку сиденья. Ему было радостно и тревожно. Радостно от того, что сын наконец-то возвращается с войны, его сына войны. А тревожно то, что сын ещё не прилетел и как бы чего не случилось.

Он уже давно перестал с равнодушием встречать наступающий день, всё ему мнилось, что вот-вот может что-то случиться, что-то произойти нехорошее. Нет, не с ним, он за себя не волновался, он волновался за своих детей, друзей, родственников, но больше за сына. Да и было от чего.

Пять месяцев назад, в середине мая, вот так же под вечер пришло на телефон сообщение: «Папа, не обижайтесь. Я в Новороссии. Успокой маму. Я вас люблю. Целую. Кирилл».

Этот день ему помнится до мелочей. Впервые в жизни он оказался в беспомощном состоянии. Впервые в жизни он не знал, что ему сделать, что предпринять. Он набирал номер сына, но ему отвечал бесстрастный голос: «Абонент временно не доступен. Попробуйте позвонить позднее».

Александр метался по городу, заезжал к друзьям, советовался, спрашивал, но все только сочувственно качали головами. Да подбадривали:

– Держись, Александр, это его жизнь.

– Да какая жизнь, – кричал он в ответ. – Какая к чёрту жизнь, там смерть! Двадцать три года парню, жить да жить, а он куда? В чужие разборки пушечным мясом? Он даже в армии не служил, а туда же, на войну. Нарожал бы детей сначала, а потом бы уж… Там ведь братья наши.

Вечером он напился. И на другой день пил. Только на третий день остановился и начал собираться в дорогу, в Новороссию.

Жена отговаривала, висла на нём, плакала причитая:

– Сашка, что ты надумал! Голова седая, а сам туда же! Кирюшка молод, а ты старый пенёк, убьют тебя, что мы будем делать? Как будем жить? Как я без тебя?

– Найдёшь моложе, – отвечал он. На что она колотила его кулаками по спине, тычась мокрым лицом в его усы, нос.

Купил военное обмундирование, всю амуницию. Упаковал рюкзак, купил билет на самолёт до Ростова. Вечером, перебирая оружие, он обнаружил пропажу прицела на карабин. Прицел ночного видения был новым. Александр только один раз им воспользовался и в кругу друзей восторгался удивительным прибором, и вот его нет. Александр точно помнил, что прицел не снимал с карабина, а это значит, что Кирилл забрал прицел с собой. На войну.

Проводы в аэропорт были тягостными. Друзья подходили, молча обнимали, хлопали по спине, качали головами и отходили. Одни, попрощавшись, виновато прятали глаза и уезжали. Другие толпились во дворе дома, курили, обсуждали какие-то свои дела, войну на Украине. Только друг Николай, обняв его, внимательно посмотрел в глаза, выдохнул:

– Ну, ты, брат, выдал, одним бес на старости лет в ребро, а тебе куда? Совсем охренел, брат. Зачем тебе это надо? На кого бизнес свой бросаешь?

– К сыну поеду. Плечом к плечу с сыном фашистскую нечисть уничтожать буду. А бизнес, что нам, много надо? Всё есть. Живём в тепле, не голодаем… Эх, Николай, я столько передумал за это время. Не так мы живём, понимаешь, не так.

– А как надо жить? Надо ехать убивать людей? Тебе зверья мало? Езжай в Африку, там слоны, тигры. Зачем же людей убивать?

– Каких людей, Николай? Это разве люди, что они сделали в Одессе, что они делают в Донбассе? Кирюшка, я теперь понял, почему он поехал воевать. Он неделю тенью ходил. Всё спрашивал меня, за что они людей сожгли? Они хуже зверья, это не люди. Сегодня они живьём сожгли людей в Одессе, завтра придут к нам и будут жечь нас, наших детей, внуков. А ты, зачем? Кирюшка, он осознал, что происходит. Потому-то он там, а мы здесь.

– Эй, Сашка, Сашка, какой же ты дурак, – Николай смотрел на друга с сожалением. – Бандеровцы и власовцы как-нибудь между собой договорятся, но это будет потом, когда вы, идейные, как с той, так и с другой стороны, друг друга поубиваете.

– Какие власовцы? – Александр уставился на друга. – Ты о чём?

Тот зло сплюнул:

– Да всё о том же, о тупорылости вашей. Кто у нас в девяностые к власти пришёл? Кто Союз нерушимый развалил? Демократы? Чей сейчас флаг гордо реет буревестником над Кремлём? Власовский! А за что они боролись, власовцы с другом Гитлером, а? Под этим флагом они шли убивать советский народ, а где он сейчас советский народ и где Советский Союз, а?

– Николай, ты о чём сейчас? Причём здесь власовцы и мой Кирюша.

– А при том, что к власти в Киеве пришли бандеровцы, то есть фашисты. Так же, как и у нас, расстреляв так называемый «белый дом», захватили власть власовцы. И они рано или поздно между собой сторгуются. А вы патриоты, – он лихорадочно достал из кармана какие-то таблетки и одну за другой закинул себе в рот, – а вы доморощенные патриоты будете в это время гнить в земле.

– Ладно тебе, Николай, смешал в кучу нас, бандеровцев, власовцев, – Александр ладонью провёл по лицу. – Я уеду, ты тут присмотри. Там всякое со мной может случиться, война всё-таки. Я об одном тебя попрошу, как бы там ни было… Меня в любом виде заберите и похороните рядом с родителями. Я на кладбище был, распорядился. Ты только ничего Верке не говори.

– Сашок, ты не заметил, ты вообще-то придурком становишься, даже не дураком, а при дураке. Я теперь тебя хочу спросить, ты это сейчас о чём? Может быть, ты и Кириллу могилку заказал, а? То-то моя Люська говорит, что твой «Крузак» на стоянке возле кладбища видела. Брат, ты совсем из реальности выпал.

– Нет, Николай, это вы в осадок выпали. Живёте, как будто ничего не происходит. Где-то, кого-то убивают, а вы песни поёте, пляшете, будто последний день для вас наступил, видеть ничего не хотите, – Александр в досаде махнул рукой. – Вот когда вас схватят за глотку, тогда поздно будет.

Жена уже не злилась на него. Она словно затаилась в себе. Оделась во всё чёрное, повязала чёрный платок на голове и, накрывая стол, ходила, бросая обречённый взгляд, красных от слёз глаз, в сторону Александра. То, проходя мимо, спрашивала:

– Ты ничего не позабыл?

На что Александр вскидывался:

– Да нет, мать, всё вроде бы собрал…

Жена не поехала провожать его в аэропорт. На улице, возле ворот, она обняла его и, глядя в глаза, заговорила:

– Саша, это не ты меня выбрал себе в жёны. Это я тебя выбрала себе в мужья. Это я хотела, чтобы у меня были дети от тебя. Это я хотела жить с тобой до смерти и делала всё, чтобы так оно и было. И я тебя никому не отдам.

Александр обнял жену, поцеловал в губы. Он гладил её по спине, голове и чувствовал, как волна сожаления охватывает его сердце. Он смотрел в её глаза, полные слёз, и токи щемящей тоски бились в сердце. Когда теперь свидимся? Да и свидимся ли?

Он почувствовал, что ещё немного и у него самого брызнут слёзы из глаз. Только сейчас, вот здесь на пороге своего дома, перед мгновением разлома его жизни, в прощальных объятиях жены он вдруг понял, что произошло с ним, с его жизнью.

Вереница машин ехала провожать его в аэропорт. В аэропорту он не позволил друзьям проводить себя до трапа самолёта. На прощание, крепко обнявшись со всеми, он зашёл с Николаем в здание аэропорта и через стекла наблюдал, как кортеж машин друзей, выстроившись в ряд, посигналив напоследок, уехал.

На линии досмотра он видел, как женщины-служащие с интересом рассматривают его в новеньком камуфляже, берцах. Ему пришлось вытащить всё из своих карманов. Пришлось немного распотрошить и рюкзак, но ничего запретного не обнаружилось и его впустили в зал.

Подойдя к своему терминалу, он попрощался с Николаем и направился к стойке регистрации. Поставив рюкзак на ленту, Александр положил паспорт с билетами на стойку контролёра, а сам с интересом наблюдал, как рюкзак поехал по ленте.

На душе было тревожно. Впереди его ждал другой мир, другая жизнь. Он пытался в мыслях предугадать дальнейшие события, но возвращался к разговору с женой. Чувство вины перед ней, перед дочерью и перед всеми, для кого его отъезд был неожиданен, тихо стучало в сердце.

Женщина-контролёр взяла со стойки его документы с билетом и вопросительно взглянула на Александра:

– Александр Владимирович, – она посмотрела на билет. – Мне нужен ваш паспорт.

– А я вам что дал? – Александр в недоумении уставился на контролёра.

– Вы дали корочки от паспорта, – контролёр положила на стол его документы.

– Как, какие корочки? – Александр смахнул со стойки документы, раскрыл их. Паспорта внутри корочек не было. Он лихорадочно полез в карманы, внутренне понимая, что паспорта с ним нет.

– Сударыня, сударыня, сейчас, сейчас мы разберёмся, – он видел, как другой контролёр снял его рюкзак с ленты, поставил на пол. Александр лихорадочно посмотрел на часы, соображая, сколько времени осталось до отправки, и в то же время не понимая, куда делся его паспорт.

Отойдя с рюкзаком в сторону от стойки, чтобы не мешать регистрации, он набрал номер Николая:

– Аллё, аллё, Николай?

– Да, Александр, ты уже в самолёте?

– Черта с два в самолёте! Какой нахрен самолёт! У меня паспорта нет! Ты где сейчас? Далеко? Давай назад!

Вскинув рюкзак на плечо, рванулся к выходу, но, резко передумав, подбежал обратно к стойке регистрации.

– Извините, господа, извините, – он грудью навалился на стойку. – Сударыня, а можно зарегистрироваться по правам? У меня права на вождение автомобиля с собой есть!

Контролёр сочувственно улыбнулась ему:

– Александр Владимирович, для регистрации необходим ваш паспорт. Привезите паспорт, и мы вас зарегистрируем. У вас есть целых сорок пять минут.

Александр, по-волчьи рыкнув, метнулся к выходу. Выскочивиз дверей терминала, он быстрым шагом поспешил к стоянке автомобилей. В голове ухало: «Как, как такое могло случиться? Куда делся паспорт? Помню, точно помню, взял в кассе билет, сложил пополам и положил в паспорт. Ну, я вас! Кто взял? Жена, дочь? Только они, больше некому. Изничтожу! Эх, едрит твою кочерыжку!»