Так поговорим же о любви

Было мне кому нести чистоту, было с кем поделиться.

–– Коля, ты с каждым возвращением питаешь нас энергией, увидев тебя хочется жить, хочется ходить. Пообщавшись с тобой понимаешь ценность жизни. И направляешь к нам через друзей своих энергию и свет. Без тебя приходил Витя со своей девчонкой, держась за их плечи добралась от одного двухэтажного дома до другого и обратно. И часто прибегают, навещают.

–– Надоели, наверно?

–– Да что ты, Коля. Я ведь живу одной радостью –пошла! Я ты такие глупости говоришь. Спасибо тебе.

–– За что, за братишку что-ли?

–– И за него, и за близняшек и за Савелия Николаевича. И воопще ты что-то здорово заговорился –тащи баян. Хочу послушать.

Тащу. Послушание выше поста и молитвы.

Без всякой согласованности между собой не оставляли без внимания Ивановича с Сергеевной. Помимо общения нужно было и постирать, и кушать готовить и в доме порядок навести. И здесь Ивановичу очень помогала, почти все обязанности взяла Люда, жена Бори. Но все работали, помимо работы и других забот хватало, и тогда нас, взрослых, сами, без подсказки, заменяли мой брат со своей девчонкой. Им нравилось чувствовать себя ответственным за кого-то, за Любовь Сергеевной. Один раз переполошила Оксана своих воспитателей детского сада.

–– Готовлю дома обед, Боря вот-вот должен со стройки прийти –рассказывала Люда, смеясь, –и выглянула случайно в окно. Идет моя дочка мимо общежития, даже в свое окно не глянет. Я взглянула на часы –по времени прогулка перед « тихим» часом. Сбежала, ушла. Вышла я потихоньку и сзади крадусь. Заходит в подъезд к Сергеевне и стучится в дверь, до звонка далековато. Жду. Наконец Сергеевна подходит и открывает. Немного погодя показывается удивленное лицо Сергеевны в окне. Прижала я палец к губам –молчи мол и не удивляйся. Сергеевна понимающе улыбнулась. Дождалась я значит Борю, отдала ему ключ от комнаты и сказав, что скоро буду, ухожу в детский сад.

–– А где моя Оксана –спрашиваю у воспитательницы.

–– Да только что здесь была, с горочки каталась.

–– Пойдемте посмотрим, надо кое-что у ней спросить.

Там нет, тут нет –переполошились воспитатели, забегали. Начали спрашивать в группе, видели что вышла за ворота, пошла в сторону дома. Но дома-то тоже нет. Где? Полная растерянность. Выговорила им, чтобы смотрели, объяснила куда и зачем дочка пошла, и если бы случайно в окно не увидела, где её искать? Договорились, чтобы смотрели получше.

–– Бабе Любе скучно одной без меня, ей хорошо со мной, вот я и пошла к ней.

–– Но нельзя дочка без спроса, спроситься нужно было.

–– Я больше не буду без спроса.

И по просьбе Любовь Сергеевны иногда оставляли Оксанку у ней, предупреждая каждый раз воспитателей.

В Коксе был свидетелем нескольких случаях чудоисцеления, об одном и пишу. Горный климат, благожелательная психологическая обстановка в общем, в поселке, и в частности близких тебе. Мы почитаем врача по надобности в нем, и благо человекам от их знаний и умений, они нужны людям. Что может быть благородней как лечить нашу внешнюю храмину, и как человек должен быть им благодарен. Но капля дегтя портит всю мазь мироварника, и если бездушие, невнимание обыкновенных граждан портят нашу жизнь, то бездушие и невнимание лечащих наши недуги оборачиваются потерей жизней. В той же Коксе скорая помощь сколько раз приехала с опозданием? Сколько раз жизнь пациента зависела от настроения хирурга, санитарки, нянечки? И только ли там? Спишут? Спишут! И бедных и богатых. Ящик для всех один, украшен ли он лентами или сколочен из горбыля. Какая разница? Врач –это прежде всего милосерд. Но если я не могу купить « нестарит», не могу оплатить лекарства, больничную койку, услуги –дорога в ящик. А где же милосердие, где клятва Гипократа? Но, слава Богу, большинство врачей приносят молитвы в душе, чтобы Он помог им подать больному облегчение и исцеление к продолжению жизни больного. Но и врачи часто бессильны, продолжительною болезнью врач пренебрегает. Прежде болезни заботься о себе, но болезнь постигает как раз того, кто заботится о своей душе, кто не мыслит плохого, кто честно и праведно живет; а нечестивому долгие лета. И так бывает часто. Но болезнь, как правило, от темноты, от нехватки энергии, от неумения сконцентрировать и подать жизненную силу туда, в тот орган нашего тела, куда нужно. И святые, светлые люди, от одного общения с ними, произвольно передают свет, тепло своего участия, сопереживания, и больные, впитывая эту благодать, концентрируют энергию и подавая в больное место, выздоравливают. Есть люди, святые, которые в одиночку, самостоятельно забирают вашу боль на себя, отдавая вам всю свою энергию прикосновением, взглядом. И неизлечимая болезнь, от лечения которой отказались врачи уходит, и человек приговоренный живет и долгоденствует. Но жизнь духа ведет к разрушению материи; не живут они долго, с каждым таким чудоисцелением они, святые, все ближе и ближе , специально, продвигают к себе последнее упокоение. Но они не могут иначе, им нельзя иначе, они идут в свете, отражая Божеский свет на немощных, больных, затуманенных. Они рождены для служения людям, и они служат.

Но и малый свет, по сравнению со светом святых, исходящий от доброжелательных, чистых, не затуманенных греховными пожеланиями людей, самопроизвольно концентрируясь, в сообществе, дает такой же эффект чудоисцеления, какой дает святой, только не мгновенный, а постепенный. Святой от абсолютной своей чистоты, а значит и знания посылает направленный поток энергии куда надо, а здесь только ненаправленный, на весь организм, и организм переизбыток энергии направляет в нужном направлении. Отдавая соучастие, сопереживание, жалость и внимание своему ближнему ты не остаешься « пустым», ты получаешь большее –благодарность. Любовь Сергеевну отказались лечить и в Лениногорске, и в Москве и пророчили до конца жизни инвалидную коляску, и жизнь пророчили из-за осложнения болезни не очень «веселую» и длинную. Но не дал Геннадий Иванович упасть духом спутнице жизни и предпринял последний совет врачей, чтобы хотя бы относительно не прогрессировала болезнь, чтобы пусть не лет, дней, продлить жизнь любимой – увезти в горы. И он это сделал. А как иначе?

И пошла Сергеевна, пошла! Потихонечку, сперва по комнате, потом во дворе, и с каждым днем, неделей –все увеличивая и увеличивая , на метр, на полметра расстояние. Плача –может и от боли? –и смеясь, держась за плечи своих подопечных. И засветились у ней надеждою глаза, и просветлел лик еще более, и зародилась вера.

Каждый день насыщен и неповторим, каждый день в работе физической и работе познания неведомого, незнаемого. И каждый день в чистоте. В ней живешь, обитаешь, физически ощущаешь, как ощущаешь воздух, воду, когда ты в воде. Что может быть благостнее? Все чаще и чаще отлучался, но совесть чиста –у меня была равноценная замена, надежная.

На баяне перестал разучивать новый материал, все время, когда был в Коксе, отдавал тренировкам с Борей. И при очередном концерте у Ивановича, в самый разгар, когда сгустилась на улице тьма, останавливается милицейский уазик и Савелий Николаевич вваливается со своим семейством. Уставился на меня:

–– Ну скромник, скромник. И молчит ведь, нехороший пацан.

–– А где же « здравствуйте? –спрашиваю.

–– Здравствуйте, здравствуйте. Мы тут торт испекли, конфет взяли к чаю. Давайте вечер устроим – тетя Клава.

Девчонки подошли и «измусолили» мои щеки, чуть баян не уронил.

–– Вечер в самом разгаре –улыбаясь встала с дивана Сергеевна, –Пошли Клава в кухню, готовить, пусть молодежь развлекается.

И заиграл баян, и подхватила гитара. Скинул Николаевич китель и пошел с дочками « цыганочку» отплясывать – пол гнется. И Оксанка с ними. В двухкомнатной квартире и тесно и весело и витает дух дружбы. А потом вальс –закружились пары. И подменил Борю Николаевич, пришлось мне подлаживаться, и Боря умело, не то что я, закружился с одной из близняшек.

За столом Савелий Николаевич устроил мне допрос:

–– А ну быстро отвечай, где был на той неделе, во вторник?

Я уставился на него « обалдело» –откуда знает? Близняшки на меня смотрят ревниво, ждут ответа. У меня была хорошая привычка при отлучках докладывать Ивановичу куда и на какое время отлучаюсь.

–– В деревне Тихонькая, на охоте он был –улыбнулся Иванович.

–– Ну и как, удалась охота?

–– В этот раз, Николаевич, мы не пошли на охоту, Вадику нужно было дров привезти. Что мы и сделали.

–– Что, Коля, входишь все больше и больше в колею нашей жизни. Я слышала что какого-то парня с равнины приглашают на собрания староверов. Не тебя ли?

–– Меня, тетя Клава.

–– А они приглашают только испытанных и проверенных. Даже для местных это честь немалая. Чем это ты им поглянулся?

–– Да тем же, чем и нам –совестливостью и стремлением помочь –промолвил негромко Геннадий Иванович.

И наступила пауза. У подружек моих угас ревнивый огонек, и как прежде хорошая, лукавая искорка в глазах. Поставили свечи, зажгли, потушили электрические лампочки.

–– Сыграй Коля светлое и грустное.

И заиграл баян вполголоса.

Все чаще и чаще уазик Савелия Николаевича по вечерам стал останавливаться под окнами Ивановича, «прописался», все чаще я стал видеть моих близняшек. Иногда в субботы вечером отвозил Николаевич меня к ним:

–– И когда же вы его искупаете?

–– Да он так орет, что от смеха руки сами разжимаются.

Значит хорошо ору. Вода-то мокрая.

Познакомился с парнем с алтайской деревни Курунда. Табунщик, едет с деревни Власьево, где пересчитывали поголовье.

–– Боря, научил бы меня на коне ездить.

–– Не умеешь? –уставился с интересом.

–– Да откуда, в городе вырос, коней только на картинках видел.

–– Поехали –хохотнул, – вот будет концерт, вот будет потеха.

–– Пойдем, братишку предупрежу и друга –Успеем?

–– Успеем, пойдем. Ты завтра свободен?

–– Два дня у меня свободны.

–– Два дня будем со смеху угорать –хохотнул –пойдем.

Братишки, как всегда, дома не оказалось. Сходил с новым знакомым на предприятие, сказал Ивановичу куда и зачем еду, наказав передать брату, где я.

У алтайцев, где на коне гарцевать начинают с пеленок, где конь кормилец и поилец; вмиг разнеслась весть, что к Боре приехал взрослый парень, желающий научиться держаться на коне. И на потеху на поляне утром собралась наверно вся деревня. Уселись кругом и перекликаясь на алтайском языке, похахатывали. И чего смешного?

А вот и Боря с конем. Идет, держит на коротком поводу, конь идет « играя», взбрыкивая, кося бешенным взглядом на Борю. Толпа притихла, смех угас. Пожилой алтаец что-то сердито сказал Боре. У Бори исчезла ухмылка, лицо виноватое. Тут же поменялись кони, он взял более смирного. И опять засветились на лицах улыбки, раздались возгласы. Боря два раза сел в седло, проехал по кругу, привязал длинную веревку к чумбуру, помог мне «забраться» в седло; и поехал я по кругу, держась за луку седла, как мешок с « чем-то». Покатилась толпа со смеху, держась за животы. Боря пришпорил коня, меня «заколыхало» сильней, правая нога выскользнула из стремян и я под животом коня, конь стоит. « Покатилась» толпа со смеху. Ну и смейтесь. Полез на коня. Залез и сам пришпорил. И опять « поколыхало», и опять сполз. Подхожу к Боре, «покатывающему» от смеха и говорю:

–– Отсмеешься Боря, покажи еще раз.

Смех затих.

–– Ты нормально расскажи, покажи; доходчиво. Тебя что ли, табунщика, учить –раздался сердитый голос пожилого табунщика на русском. – Смех, смехом, но у парня вижу стремление.

Проехал Боря по кругу, для наглядности проехал пожилой алтаец объясняя, как держаться, когда привставать на стременах, под каким уклоном держать корпус при иноходе и галопе, как заседлывать, расседлывать, как подгонять стремена при галопе, шаге. Несколько раз все показали, раза три заседлал и расседлал коня. И хоть смех и представление прекратилось, как мне казалось, круг не распался, все с интересом наблюдали за моей учебой. Но это мне только показалось, что представление прекратилось, оно только начиналось. Если комик будет смеяться, кто его поддержит? Но если комик будет серьезным и деловым – он один таким и будет.

Заседлываю самостоятельно, подгоняю стремена чуть короче длины руки –для шага; а толпа в предвкушении концерта уже похахатыват. Браво вставляю левую ногу в стремена –и на полу, седло на боку. Расседлываю, опять заседлываю, браво вставляю левую ногу, правой отталкиваюсь –и на другом боку, –перелетел. Подхожу к коню и без бравады « забираюсь» в седло. Пришпорил, да сильно. Лечу на правую сторону. Подхожу и опять « забираюсь». Полегонечку пришпорил. И поехал опять, хоть и много раз объясняли, как куль с « чем-то». Сквозь взрывы хохота объяснили, в чем мои ошибки и за час езды по кругу мало-мальски научился держаться в седле. Пора учиться садиться в седло. И тоже более часа учился именно не « забираться» и « сползать», а садиться уверенно, красиво. И опять по кругу. Уже более уверенно, подгоняя коня под иноходь. Но как только конь перешел на иноходь, опять я в седле как куль с «чем-то». Нечаянно дернул за узду, конь послушный, встал –лечу через голову коня. Теперь уже сажусь, как мне кажется, в седло красиво –хоть этому научился, и опять на иноходь, и опять как куль с « чем-то». Сквозь смех объяснили еще раз, что в стременах должен привставать под ход коня. Потихоньку начал понимать, начало « доходить», старался. « Концерт» продолжался до обеда. В обед разошлись, добродушно похлопав меня по плечу –научишься.

Обедали в обществе пожилого табунщика – отца Бори. Он на эти два дня отдал своего коня, на котором с раннего утра и до ночи я разъезжал по долам и равнине, с сопки на сопку, привыкая к непривычному и новому для меня, учась и познавая, и делал только короткий перерыв на обед.

–– Ты это, Никола, прости меня за смех-то –виновато сказал Боря, провожая на третий день на автобус.

–– Да смейтесь на здоровье. Главное –научился немного.

–– Приезжай, когда выберешь время. Конь отцовский в твоем распоряжении –учись.

–– Хорошо, постараюсь выбраться.

Пожали крепко друг другу руки –и я сел в поджидавший меня автобус.

Все чаще и чаще не могли без меня « обойтись» мои сверстники с деревень, приглашая то на охоту, то просто в гости. Приезжали специально пригласить. И как правило, если не был на работе, приходилось откладывать тренировки с Борей и ехать, –приглашали не только от своего имени но и от имени и наказа старейшин.

В новогодние школьные каникулы, в будний день но в мой выходной под окнами остановились сани. Мой дружок, женатый, отслуживший в Армии, привязав коня к столбу, заходит:

–– Здорово Никола.

–– Здравствуй Проня. По делам приехал?

–– Да какие дела, за тобой. Дядя Савелий высчитал, что у тебя сегодня выходной, ждут к обеду. Собирайся.

Бужу брата:

–– Витя, мне наказывали приехать с тобой. Сани под окнами, собирайся живо, никаких отнекиваний. Живо, живо.

Через пятнадцать минут в дороге. Конь по накатанной дороге бежит ходко, пощипывает щеки мороз. Спускаемся с крутого яра, по льду замерзшей реки переезжаем на другой берег и едем по березовой роще. Ветки заиндевелые, в легкой утренней дымке, бросают за шиворот и в сани снежный иней, замерзшие, пушистые снежинки. До обеда еще далековато, заезжаем к нашему другу, в с. Гагарка узнать о делах, порасспросить о проблемах. Ваня колет дрова. Так как газеты для чтения коню не припасли, насыпали к прибитому к забору ящику овса, что б ему не скучно было нас дожидаться. Пару часиков помогли –и дальше в дорогу. Оставшиеся восемь километров преодолели быстро. И только подъехали к воротам, из соседнего дома выбегает подросток и бегом к нам:

–– Коля с Витей, мы вас ждем, все собрались.

Из сеней в сопровождении заходим в дом. Человек пятнадцать, от четырех до семидесяти пяти лет; взаимные приветствия, кто-то подхватил наши пальто и шапки, определил на вешалке. С братом переместился поближе к главе семейного клана; тишина. Дядя Савелий зачитал предобеденную молитву и тихо расселись за столом. Более взрослые за большим, для маленьких впритык маленький. Но тишина недолго была.

–– Сегодня я катаюсь на санках, ты вчера каталась – шепоток за маленьким столом.

–– Я че, стоять буду, смотреть, да?

–– Да катайтесь попеременки, сделаю я вам санки, полозья уже готовые –говорит пятидесятилетний сын дяди Савелия, оглянувшись на отца, –сегодня и начну.

–– А когда они будут готовые, деда.

–– Ну когда сделаю, сразу и отдам. Какие прыткие.

После непродолжительной паузы, хихиканье:

–– А Наташа едет на санках, полозьеми на коровью «лепешку», кувырк, и в ручье. Вся искупалась. Умора!

За маленьким столом захихикали.

–– Но, но, потише там, баловники.

–– Прибегает, вся мокрая, хоть выжимай. Раздела её, завернула в отцовский полушубок, да на печку. «Жарко» –пищит. «Сиди, говорю, купаться зимой меньше надо». Вроде обошлось, не простыла –доложила с улыбкой молодая мать.

–– Деда, а я лыжу сломал. Соедени, а.

–– Да мне же санки делать надо.

–– Николай пусть делает санки, лыжи завтра утром принеси мне. Сегодня обойдешься.

–– Хорошо, прадедушка.

У дяди Савелия с бабой Машей четверо детей, у четверых детей тоже по трое—четверо, и дети детей уже к тому времени обзавелись своими семьями и семядисетипятилетние довольно бодрые, жизнерадостные старцы к тому времени были пра, прадедушками и пра, прабабушками. И все жили в одном поселке, недалеко друг от друга в основном; часть « разбросана» по поселку. И если завтрак и ужин проводили в своих семьях, на обед собирались в двух домах –пра, прадедушки и старшего сына дяди Савелия, пятидесятичетырехлетнего Вадима Савельича.

Обед закончился, короткая послеобеденная молитва. Дядя Савелий отпустил малышню, «вывалили» в сенцы толпой, продолжая выяснять, кому чья очередь кататься на санках. Наказав, кому что делать, подсказав, посоветовав, по одному распустил и взрослых. Осталась мать Наташи и Наташа. Малышка все порывалась что-то спросить у матери, но не смела, говорили старшие. Мать молчком выставила её за дверь, махнув рукой –иди, потом скажешь, некогда; и принялась убирать с прабабушкой посуду, унесла маленький столик в сенцы, сдвинули большой обеденный в сторону, принесли и поставили самодельный журнальный, накрыли белоснежной скатертью и положили Библию на русском языке. Распустив взрослых, немного посидели на лавке, подождали когда управятся женщины. Братишка сидел со скучающим лицом. Баба Маша что-то шепнула молодой, та принесла с сенок бидончик, наложила меду, дала ложку и краюху хлеба, посадив за обеденный стол. Брат с вожделением принялся « уничтожать» угощение. И куда только входит, только что из-за стола? Молодая еще доложила в тарелку, посмотрев на брата вместе с прабабушкой с интересом и тревогой,–мед-то горный, не подслащенная водичка с равнин, как бы плохо не стало. Брат и эту порцию уничтожил, и посмотрел на меня « осоловело» и с «мольбой» –выручай.

–– Баба Маша, определи братишку пожалуйста на лавку, что у печки, что б теплее было. Пусть поспит – засмеялся я.

Баба Маша принесла подушку, одеяло. Голову до подушки, по моему, не донес как успокоено и довольно засопел.

–– Что же он ночью-то делал? –заинтересованно спросила молодая.

–– Да у своей подружки « пропадал». Я поздно вечером к ним зашел, родители девчонки «покатываются» от смеха, Витя с девчонкой на паласе, шашки разбросаны. Девчонка чуть не плачет, утверждая что Витя стащил пешку и она потому не смогла выиграть, Витя доказывает что он выиграл честно. А там, по моему еще и вечерний какой-то фильм был. Когда пришел не знаю, спал.

–– Был фильм, по моему где-то полвторого ночи закончился. Хороший фильм, про любовь –подытожила молодая.

Посуда перемыта, везде порядок. Встали на начальную молитву, потом благословение Бога из Даниила и уселись кружком вокруг журнального столика.

–– Немного Коля надо времени, чтобы подпитать душу свою молитвой. А неразумным его всегда и не хватает, и не хватает как раз на молитву. Но ведь душа-то тоже кушать хочет, она ведь плачет –накорми меня, а мы в повседневности и перестали слышать этот плач.

–-Ты, отец бы добавил, что у кого есть душа, кто её не пропил, не променял на блага цивилизации. Ведь почувствовать, что она плачет как минимум надо знать, чувствовать её.

–– Вот как раз, старая, и нужна молитва чтобы её почуствовать, другого способа то нет. Но молитва должна жить в человеке, петь в человеке везде и всегда. Вот мы сейчас прочитали благословение Богу, что может быть легче? Все что видишь вокруг себя, пусть все благославляет и поет Богу, Бог во всем, Бог везде –и пусть это все прославляет его твоими устами. Что может быть легче и благостнее? И хоть Бог везде и во всем, благо Его на всякую плоть, но только человек разумный может дивоваться на дела Божии, и только человеку дан язык разума прославлять Его за себя и все живущее, живое.

–– Но у многих ли язык разума, отец. Язык –да, но без разума. Был бы разум, рай бы был, а всюду одно непотребство.

–– Непотребства, мать, хватает. Но если мы будем видеть одну отрицательную сторону, не заглядывая на положительную –для чего мы тогда и родились? Человек живущий рождается на страдание, как искры от костра, чтобы устремляться вверх. Да, многие несут за собой как бы шлейф, облако черного тумана и живут только для того чтобы делать зло, они не могут иначе, это зло в них и с ними, они его не замечают; и даже если спросить его –что ты делаешь? –он с недоумением спросит –а что я такого сделал? И не поймет такой человек, не услышит, что так делать и поступать нельзя, как он поступает. Вот как для нас противно делать зло и буднично добро, так и для него обратное. И все ищут подобных себе. Не может человек без жены, нельзя, и счастлив муж доброй жены и число дней его сугубое –деда Савелий приобнял жену –смотри, сколько мы с тобой прожили, такая армия детей и внуков, полдеревни считай нас окружает,–это ли не счастье?

–– Счастье, счастье, кто с тобой спорит. Но вот Колю с братишкой привез Проня, наш сосед. Работящий мужик, не пьяница, вокруг своей половины «круги вьет», в рот ей заглядывает, а она шлюха. Вот ты пойди объясни ей, что б она поняла, что так делать нельзя; или ему, что б он её бросил. Послушают они тебя?

–– Трудный ты вопрос задала, моя дорогая –промолвил деда Савелий, отпуская плечи жены. Вот драма в том и состоит, что чаще-то сходятся и живут совсем различные по воспитанию люди. И что её до гроба не исправить, это точно, –блуднику сладок всякий хлеб –то Проня, может и поймет, что не ту половину для жизни выбрал, но хоть и поймет, не бросит, пожалеет. Пожалеет не только её, но и детей, которые народятся. Ну а она всю жизнь будет играть на этой жалости. Вот в этом вопросе женщины намного решительнее –остаются с детьми и выгоняют блудника, а мужики, как правило слюнтяи, так и ходят до конца жизни за своей половиной, которая никогда его не была, распустивши сопли. И подойди вот сейчас утереть сопельки, сказать, –скажет, не лезь не в свое дело. Человек слышит только то, что хочет услышать.

–– Но, деда –молодая, Люда. –чего-то я не пойму, кого жалеть, каких детей. Если она каждый раз с другими мужиками, так от кого же тогда дети? Ведь спроси её, от кого какой ребенок, она и не вспомнит. Конечно она укажет на мужа, на кого же еще? Так сказать, объяснить, неужто не поймет?

–– Не поймет, дочка, не поймет. Приемник работает только на заданной волне, чуть стрелку шевельнул, пропало звучание радиостанции. Мы здесь слышим и понимаем друг друга, потому что на одной волне. Он на другой. На непонятной волне почитания срамоты и грязи, он её слуга и раб. Да и он ли один? Понимать то он понимает, но робок, боится потерять, что надо потерять, нужно просто, и погубит душу свою по робости от лицеприятия, поклонения безумной. Но беда еще в том, что будущие ее дети не укоренятся в жизни, будет их шатать, как былинку на ветру, и будет о них исследование, и проклянут они родивших их. И оставит она память о себе на проклятие и позор её не изгладится. И не переменит она свой образ жизни, как не увещевай и не стыди, она не перестанет, доколе не умрет. И дети, особенно дочери, пойдут по стопам матери, по «проторенной» дорожке.

–– Деда Савелий, но почему по стопам матери, почему не отца? –задал я вопрос.

–– Хороший вопрос сынок. Но начнем мы с себя, с моей семьи. Вот я со своей Машей прожил пятьдесят пять лет, душа в душу. И как мы любили, уважали друг друга в молодости, так и сейчас, и те же чувства привязанности какие были при первой встрече, та же любовь и сейчас. Она не угасла со временем, не растворилась в повседневности. Как бы еще не усилилась с рождением внуков, а старая?

–– Усилилась, отец, усилилась.

–– Вот что я и говорю. Жена добродетельная радует своего мужа и лета его исполнит миром. Никогда у нас ,сынок, не было ни ссор, ни неурядиц. Мы жили и живем друг в друге, мы две половинки, соединенные вместе, одно целое. И как бы мы не жили, голодно ли, холодно, хорошо или плохо –это наше, что мы заслужили, чего же роптать? Легко ли ей было одной ждать меня с фронта с малышом на руках? И дождалась и вот уж до каких пор вместе. Но и по возвращении с меня толку мало было после ранения, три года отходил, когда наконец стал работать в полную силу, зарабатывать на жизнь. А так ведь «сидел» на её шее. И ни вздоха, ни упрека.