MCM

– Это и в самом деле довольно длинная и вряд ли понятная кому-то кроме нас двоих история, но если вкратце, то где же ещё было не встретить Селестину дю Шатле наших дней, как не на набережной – части циферблата, в котором стрелками воли и расчётов служат Эспланада и Марсово поле, а ось вращения проходит на месте, названном в честь её родственника-бюрократа?

– Ладно, это и в самом деле запутанно.

– Полагаю, не в большей степени, чем предполагаемый контроль над полисным гиле. Да даже не контроль, а простой учёт, сопоставление различных планов его бытия. Это грандиознейшая работа. Осман, которого можно обожать или ненавидеть, – и тот не рискнул пойти дальше необходимого ему, и его дело сейчас во многом лишь продолжается. Да, его преобразования кардинальны, но если всматриваться в суть, то он решал только санитарные и логистические проблемы, причём грубость компенсировал помпезностью. Схематичный рисунок крупными мазками и широкими штрихами, усвоение, употребление и принятие которого уснастили новыми, хм, кодами способов проживания.

– Вы не относитесь к числу тех, кто видит в этом военно-полицейскую подоплёку?

– Чтобы вести войну за бульварами, за фортифом, её стоит избежать внутри них, разграничить, на худой конец, пространство фронта и тыла, разве нет? А чем транспортировка орудий и живой силы принципиально отличается от остального, кроме формального требования быстроты и прямоты, от которых и остальные не откажутся? Принципиальная разница невелика, а развитый полицейский аппарат, аппарат управления внутренними вопросами и сообщениями, конечно, свойственен развитому же государству на началах с единым источником и гарантом власти, его потребности приходится учитывать.

– Любопытно, кого или чего это – «его». И не стоит забывать об особой роли Инженерного и Административного корпусов. Общественная служба декорирована в милитаристском стиле.

– Разумеется, но вы сами сказали: декорирована. Не те же «иксы» были и отчасти остаются в оппозиции режиму? Также повторюсь, что в смысле планировки улиц это не означает ничего существенно нового: тут фонари, здесь бордюрные камни, там таблички с нумерацией, кругом хороший обзор – меры безопасности и надзора общего охвата. Ну и потом, сильно эти магистрали помогли конкретно в военном отношении тридцать лет назад? Разве что упасли от пожаров, хотя и не совсем так, как наверняка предполагалось.

– Например?

– Помимо, образно и буквально говоря, революционного?

– Ха-ха.

– Коммунары-то быстро поняли, что проспекты – не только для маршей, толпе они также покорны. Первое дело революции – захват улицы. Или отвоевание, возвращение её народу – кому какая риторика ближе. С этого начинается перекраивание карты сообщений, свержение и замещение всего полицейского; не знаю, можно ли сказать «территория сообщений», поэтому оставляю за рамками, тем более что карта, как и революция – манифест, декларация, идея. Впрочем, для революции улицы – объект больше символический и маркировочный, нежели стратегический. Контроль над ними – дело хоть и первое, но не перманентное. Те же коммунары, если не путаю, пришли к чему-то вроде федерации, процесс с магистралей перешёл в кварталы. Разобщение и разнообразие не были страшны, но с них же и началось выгорание. Впрочем, я отвлёкся.

– Почти. Так что насчёт пожаров?

– Не знаю, устояли ли соседние строения, но сами Отель-де-Вилль, Тюильри, Дворец правосудия и Государственный совет – всё конструкты власти, реальной и символической, – не имели средств защиты от геростратов. Кто бы мог подумать, что пламя вспыхнет изнутри, поля и траншеи улиц окажутся пересечёнными? Но вот другое дело: за сооружения будто бы и не боролись должным образом, им дали обратиться в пепел. Я понимаю, что все устали от монархии, свободных сил у антикоммунаров было немного, те по опыту проживания в городе знали, куда безжалостнее всего бить, а сама структура власти нуждалась в перестройке, но из всех названных комплексов лишь Тюильри не торопились восстанавливать.

– Вы намекаете, что никто не хотел спорить с некой высшей волей? Что то был костёр тщеславия по обоюдному согласию?

– Подвержены ли драконы линьке? Если да, то так и есть: он изрыгнул воспламеняющую кислоту на израненную копьями чешую, на её гребни и наросты, ответственные за доминирование среди сородичей, – и опалил, чем предотвратил инфицирование и опухоли. Но я уже как-то далеко забрёл. Если вернуться к началу, то это всё довольно бесхитростно подчиняется некому дорожному аналогу закона Ома: отношение напряжения к сумме сопротивлений внешнего и внутреннего, – одно из которых, как видно, всё время забывают учитывать. Так что вы правы, мадмуазель, это вопрос источников. Но мне, конечно, жаль, что среди них Осман выбрал себе римлян.

– М-м, мне нужны пояснения.

– Сите. Пока барон занимался диагоналями, всё было хорошо и верно, он плавно перераспределял нагрузку, хотя узлы Звезды и Нации были уже несколько невменяемыми и недостаточно совместимыми с основными потребностями – но их спасает размах. Так вот, занимался он ими, устраивал с коллегами канализацию и газовое освещение, – мои извинения за примитивное изложение того, что вы и так знаете, но делаю это для эффекта, – продлил декуманус рю де Риволи и начертал декуманус бульвара Сен-Жермен… И тут что-то заставило его откатиться на пару тысяч лет назад и весьма буквально возродить римскую ортогональную традицию: взял и укрепил кардо максимус Сен-Мишель – дю Палэ – Севастополя – Страсбурга, но при этом не стал спрямлять и соединять рю Ренар и д’Арколь, а то вполне мог и не пощадить Отель-де-Вилль – что ему, если и свой дом разрушил на благо плана. Вместе с тем он оставил причудливую линию рю Сен-Жак – де ла Сите, с которой на север предполагается выезжать опять же на Ренар или сталкиваться с потоком Риволи. Сколько он трудился над широтами и ортодромиями, как множил и дублировал транспортные потоки – и необъяснимо безалаберно всё загубил на меридианах. Он просто пропустил всю меридианную транспортную нагрузку через центр города, да так, что с обоих берегов она ещё и перпендикулярно врезается в потоки декуманусов. Вот где были нужны предваряющие и расщепляющие диагонали, вот где нужны были звёзды вроде тех, что подобны изображениям комет в средневековых книгах. Позже он пытался хоть как-то оправдаться бульварчиком Генриха ІV, но утешение это, как по мне, слабое. Что же он сделал? О, он обнажил мизерикорд и нанёс им новый удар в сердце города, оставив на его поверхности рану квадратного сечения, а на острие унёс капельку крови, которая мне уже как-то мерещилась, застывшая и покойная, над Иглой Клеопатры на площади Согласия. Той самой площади, что, если забыть про обелиск, видится ретортой с аллонжем Руаяль к пикнометру Мадлен – Мальзерб. И ведь трубку Мальзерб он сам повелел выдуть. Если Сите – сердце, то Плас-де-ла-Конкорд – печень. Как он мог утратить алхимическое чутьё? А стоило ему, обагрив руки, отшатнуться от центра – и вот уже готов камертон Монж – Гей-Люссака – Бернара – Гобелен. Но мелодия города была не та, город вибрировал не так, как должен был. Как сейчас мы расследуем выцветание, так в ту пору кто-то со слухом наверняка допытывался до природы оглушения и изменившегося пульса города. Простите, должно быть, я вас страшно утомил.

– Тирада вышла увесистой, не скрою, и вы говорите так, словно всё это застали лично, да и, распалившись, подзабыли, что Осман возводил основу, это был первая стадия, первая итерация, за которой воспоследуют другие.

– Да, признаю недосмотр.

– Но я совершенно точно знаю, с кем вам стоит по этому поводу пообщаться – с месьё Эженом Энаром. Его проекты пронизывает идея циркуляции. Прямому столкновению он предпочитает касательные. Наверняка и для Сите что-нибудь сообразит. Вы правы: что мост де ла Конкорд, что Пон-Нёф – оба чрезмерно загружены, кипят и чадят пылью. Да в целом организация сообщения между берегами больше напоминает – хорошо, что Сёриз этого не услышит, – тесьму корсета, что тщетно пытаются стянуть на жирных телесах.

– Блеск!

– Лоснящегося сала Сены, ха-ха! Ах, увидь вы эскизы месьё Энара по плас де ль’Опера – сразу бы поняли суть его предложений. Хотя что же это я? Он ведь на Экспозиции заместитель по архитектуре. Скажите, вы были во Дворце электричества?

– Вышел с Анри из-под сени Аполлона за полчаса до затмения.

– Та фигура «Гения электричества»? Позвольте, это же Таранис, лишь принимающий облик Феба.

– Такой андрогинный? И с искрой – пучком наконечников стрел позади?

– Стилизация потребовала некоторых жертв, иначе бы публика не оценила. Он поймёт и простит.

– Вы подозреваете, что в самом центре города возвели храм галльских богов, внедрили их культ в средоточие прогресса? Что ж, с удовольствием выслушаю ваши объяснения.

– Сами вдумайтесь, переосмыслите ансамбль. Также осмелюсь напомнить вам о верховной галльской триаде: Таранисе, Тевтате и Эзусе. Каждому из них имеется посвящение. Начнём с фасада. Что предваряет Дворец электричества?

– Шато д’О.

– Именно. Дворец воды. Даже Замок воды, вы сейчас поймёте оборонительный акцент. Тевтат был водным богом. Не морским, но водным, прошу учесть. Это бог-защитник. А что, как не речные ширь и глубина защищали город, пока он ютился на Сите? И жертвы ему, по приданию, приносились путём удушения, а если точнее, то утопления. Но есть предположение об иносказательной природе умерщвления, причём, хм, не то, чтобы с замалчиванием, но с редукцией: возможно, их топили не только в водах Сены, но и в реках крови, ведь Тевтат также был и богом активного военного искусства. А теперь будьте любезны напомнить, чьему имени посвящено пространство, на котором разлились водные кольца Шато д’О?

– Марсово поле. Хо-хо, ловко, браво. Пересечения и перенос видны. А что с Эзусом?

– Эзус – бог древесный, растительный. А что расположили по обе стороны от Залы собраний в арьергарде Дворца, как не экспонаты агрокультурные? В определённом смысле Эзус – бог всего вертикального, бог роста, – и не смейте говорить, что не видите в округе ничего стремящегося в небеса, пробующего оцарапать их и слиться с ними? Кстати, его тоже иногда отождествляют с Марсом, если Тевтату передают «полномочия» Меркурия, но опустим это.

– Красиво. И теперь вернёмся к Таранису. Но прежде вынужден сделать замечание: его, как помнится, отождествляют всё же с Юпитером, а не Аполлоном.

– О да, бог-громовержец, но он слишком суров для праздного предприятия. На самом деле, мне кажется, мы имеем дело с двоичной природой, со сплетением двух пар божеств: Юпитера и Аполлона, Тараниса и Луга, но об этом позже. В данном случае произошло следующее объединение: что такое электричество, пользуясь крайне скудной терминологией, как не свет, производимый заключённой в провода молнией? Помимо прочих применений, конечно, объединённых инициативным принципом. На этом уровне, думаю, не требуются пояснения связи Дворца электричества и Тараниса. Важно другое. Угадаете?

– Попробую. У Тараниса, кажется, не всё просто с атрибутами. Иногда соединяют спираль небесного огня и молнию, иногда – молнию и колесо, но в целом предметов два, и заняты обе руки. Предположим, что в данном случае небесный огонь – это не про кометы и метеориты или про извержение лавы, а всё та же молния, вернее пучок молний, то тогда смысловая нагрузка колеса высвобождается от «молниевого» значения. Вы хотите сказать, что это намёк на приводимые в действие электричеством шестерни и передачи машин, генерирующих и энергию для самой Выставки?

– Не только. Не ограничивайте поле зрения, берите шире. Сдаётесь? Хорошо, обернитесь. Да, да. Колесо Ферриса. Даже по нужную – левую – руку.

– Потрясающе. Однако вы что-то говорили о сдвоенности. Что там с Лугом?

– Тоже интересное божество, но важно то, что это бог-обманщик. Он не вполне пересекается с Аполлоном, разве что по образу действия: тоже по своей прихоти и созидал, и разрушал. А теперь вспомните, что находится в самом центре Храма-Дворца?

– Зал иллюзий. Вы меня покорили.

– А также вернула разговор к месьё Энару, – подмигнула она, а Мартин понял, что мадмуазель усвоила и использовала его же приём в «Голубом павильоне». – Зал иллюзий он спроектировал как шестиугольник. Благородный обман начинается уже с того, что посетителей вырывают из координат привычных прямых углов, комнат-коробок, они слегка теряются, и отдаются во власть оптического представления; а, и гексаграмма же венчает витражный купол Залы собраний, но это так, на закуску. Он желает, чтобы всё не сводилось к пересечению центра и столкновениям в нём, он переоткрывает свободное пространство и его использование. В своих проектах он ориентируется на будущую загруженность дорожно-транспортной сети, на неумолимо возрастающее число её пользователей – и в какой-то мере способов, манеры её использования.

– Да, я определённо хотел бы с ним встретиться.

Всё это время они не вполне сознательно огибали Павильон русских окраин по дуге, а сейчас и вовсе забрели в самые дебри западного Трокадеро, посвящённого преимущественно французским колониям и планировкой извилистых улочек противопоставлявляемого остальным кварталам Выставки – линейным. Этакий намёк на самобытность и первозданность, а также на то, что народности ещё не окончательно подавили, им позволили сохранить культуру, которую и экспонировали. Так выражал себя миф прогресса колониальной науки.

– Вот о чём ещё я подумал: главное преимущество питания машинерии от электричества, по проводам – возможность разделения и удаления друг от друга производства энергии, всё ещё остающегося грязным, и производства продукта, обработки материала машинами. Вводится новый срез привилегированности. И благостного неведения. Каким бедолагам достанется вся копоть?

– Вряд ли в силу физических причин возможно генерировать электроэнергию в Камбодже, а провода тянуть до старушки Европы, это всё-таки не телеграф. В целом верно: город может избавиться от части выбросов, но каким-то пригородам продолжат доставаться все раковые шишки. Но это всё равно лучше, чем вечный смог.

– Я некорректно выразил мысль. Да, конечно, вредоносное нужно удалять от городов, не подумайте, что я из тех ребят, которые считают, что все должны страдать в равной мере, лишь бы кто-то не страдал за всех, отнелиже не отыщется чудо-технология, что освободит всех разом. Просто всё идёт к дистанцированию и раздробленности, новому отчуждению, новым границам. Из кого-то продолжат выжимать все соки. Сырьё и обработка. Дадут ли когда-нибудь жителям колоний считаться равными гражданам их метрополий? Дадут ли сформировать новую государственность? Или в них так и будут взращиваться лидеры, считающие, что быть сырьевым придатком, – причём конкретно этой державы, а не другой, – великая честь? Не скажу, что подход Соединённых Штатов лучше – с их, – просмаковал он словосочетание, будто выдыхал нимбы табачного дыма – tableau vivant «Интеграция негров в североамериканское общество»: вроде бы, и вправду достижение, но вот подача сводится к тому, что «они могут делать ту же работу, что и белые, посмотрите, как они работают». Сейчас я совершу переход, крамольный по духу. Согласны ли вы его выслушать? Если вам кажется, что я излишне брюзжу, что я излишне меланхоличен, и меланхолия та заразительна и нетерпима вами, то прикажите мне замолкнуть сейчас же. Я готов отступиться и теплотой души сберечь то, что своими же речами ещё не успел разрушить, и надеяться, что не совершил ошибок фатальных для нашего знакомства.

– Ох, Мартин, да говорите! Чем ещё мы способны шокировать друг друга? – не отшатнулась Селестина.

– Тогда знайте же, что я презираю ар-нуво, я презираю архитектурный модерн! Бельгийский модерн! Нет… Не презираю… Я испытываю дихотомию чувств. Я благодарен Виктору Орта, переложившему художественную стилистику в трёхмерное пространство и дух этого пространства изменившему. Меня прельщает органика форм, я восторгаюсь этим экспериментом, уже, правда, тяготеющим к сдержанности – и за скобки я выношу югендштиль и сецессион, о них разговор отдельный. Но я испытываю отвращение, когда вспоминаю прошлую Выставку в Брюсселе – да, вы верно догадываетесь, что эта для меня вторая, и что брюссельская была континентальным началом гранд-тура, и что, возможно, в противовес ей с жаром я искал нечто в германских землях… Когда вспоминаю происхождение материалов, когда вспоминаю тёплую свильность билинги, крем абачи, густоту ироко, дюны маслины, полосы зебрано, сумеречность падука, безотказность азобе – всё то дерево отделки и каркаса, что тоннами отгружают из Африки. Когда вспоминаю, что вывозится и каучук, когда вспоминаю, какими жертвами он производится, как варварски добываются полезные ископаемые, как насилуются природа и население. «Эффективные оккупанты».

– Будто дерево и в других стилях не используется столь же активно.

– Но именно ар-нуво утоляет спрос на натуральность и естественность. Я не могу смотреть на асимметричные и причудливо срастающиеся фасады и интерьеры и не видеть при этом изувеченные, искалеченные, асимметричные, «причудливо» затягивающие раны и травмы тела взятых в заложники детей. Не могу не вспоминать Свободное государство Конго, в котором свободу несёт лишь смерть. Я не могу не вспоминать извращение слова «свобода» и гуманистической сути Африканской международной ассоциации. И до чего же будет иронично, если конголезские материалы обнаружатся и в построенном для Рабочей партии «Народном доме»! О да, мы, британцы, тоже ведём себя неподобающим образом в Южной Африке, строя концентрационные лагеря, не говоря уже и об иных великих державах в их владениях и протекоратах, но король Бельгии просто бесчестен, он установил царство террора и деспотии. Воистину «король-маклер». Аферист, каких и Третья Республика, уж простите, не вынесла бы. И каких не выносит и сама Бельгия, раз и народ, и правительство стараются не привлекать к личному уделу короля лишнее внимание, постыдно отворачиваются от него. Делец и феодал, каких уже редко встретишь в Европе. Посчитал, что низкой себестоимости товара выгоднее всего добиться рабством, а не вкладываться в развитие региона, неся издержки добродетельности. Грубая сила и подкуп неискушённых племён вместо дипломатии, всю мощь которой употребил лишь на то, чтобы сыграть на взаимной нетерпимости основных четырёх игроков и ножом мясника вырезать сочнейший кусок континента, размерами больший, чем любое европейское государство – кроме России, конечно, которая сама себе же и колония. «Труд и прогресс». Пф. О, да. Я вспоминаю портретный нос Клеопольда, на кончике которого могут уместиться в плясе десять тысяч смертей, и вижу тот окровавленный нож…

– Мартин, я попрошу! Я всё могу вынести в ваших речах, я могу понять вашу боль, но не смейте упоминать мадмуазель де Мерод в связи с этим чудовищем, опозорившим её имя мнимой связью! Как бы изящно и метко в своей саркастичности не было его прозвище, но мою добрую подругу не дам вновь в это втянуть! – совершенно серьёзно нахмуренные брови и поджатые губы вкупе с грозящим указательным пальцем исключали двусмысленность. Мартин понурил голову, взгляд его упал на зеркальца «дорожного устройства», в них блестели органные трубы Павильона.

– Д-да, простите, простите. Но я предупреждал. Наверное, вы сей же момент отвесите мне пощёчину, развернётесь и выбросите меня из головы, как дурной сон. А я утрачу, возможно, единственную душу, которой по силам мои пассажи.

– Ваши страдания так мило романтичны. Вы слишком близко принимаете всё к сердцу. Или не всё? – пользуясь изгибом безлюдной тропинки, зажимала она Мартина в угол, сокращала дистанцию, которую из-за природы животного магнетизма в подобной ситуации он не мог себе позволить уменьшить, а потому отступал, и, в конце концов, припал на скамью. – Может, столь глубокими переживаниями вы компенсируете невыносимую лёгкость помыслов иного рода, неких деяний?

– Ч-что?

– Никто и ничего из более близкого к нам как по расстоянию, так и по времени не вызывает в вас тех же чувств? – нависала Селестина над ним.

– Я… Я не…

– Не понимаете, да?

– Во мне многое вызывает жалость и сострадание, и от того, когда задумываюсь, страшно теряюсь, веду себя, как умственно отсталый, становлюсь вегетативен и автоматичен и… Кажется, действительно не понимаю. Что я не могу понять? Вы же не про бедность внешних округов и безблагодарный труд рабочих? И вряд ли про утреннюю сценку. Я… Ох, я знаю о пожаре в Нёйи, об этом судачат повсюду. Крупнейшая национальная трагедия со времён благотворительной ярмарки три года назад. Те суматоха и сумбур дали название оттенку пламенного красного, что смешивает все цвета, до каких дотронется и какие поглотит, и пёстро искрится в горении, как если бы в огонь беспрерывно кидали меняющие его окраску порошки и соли. Но чем таким занимались эти полторы сотни человек, что не были способны вовремя покинуть помещение? Я могу сопереживать их смерти, как о безвременной кончине вообще, но – об их жизни? Что о ней я знаю, а что нет? Достаточно ли мне было той толики знания, чтобы проникнуться и начать скорбеть, а не избрать берзразличие в отказе от притворства, но я того не понял, не был способен оценить? Что, что я упускаю, что не могу понять? Проклятье, неужто мне для этого нужно знание? Неужели я и в самом деле настолько чёрств, что… Что же я…

– О, бедный Мартин, – с лёгкостью подсела она к нему. – Ах, простите. Великодушно простите. А ещё лучше – забудьте. Не забивайте себе голову, я нуждалась в проверке вашей искренности. Что вы не какой-то там жуир и охотник на дамские сердца, заранее заготавливающий монологи и ориентирующийся на шаблончики. Как я и говорила, давление проверяет мужчину.

– И эту проверку своей растерянностью я не прошёл. Я вас разочаровал.

– А вот и нет. Не всем мужчинам положено быть брутальными и хитрыми самцами, другие типажи тоже порой привлекательны. Вы отреагировали на давление ровно так, как и полагалось вашей натуре. Я не прошу вас раскрывать секреты, – хотел он было уточнить, что это значит, и возразить, но она остановила его поднесённым к своим губам пальчиком, – и не имею на то права, но нужно было убедиться, что и через сотню масок, которую каждый из нас носит, в ваших глазах сияет истинный свет души, и им же окрашены ваши слова. Всё хорошо. И обратитесь уже ко мне по имени хоть раз.

– Нам пора проникнуть в царство внутренней колонизации и, возможно, раскрыть тайну выцветания мира… Селестина, – собрался он наконец-то после пары минут недвижной тишины.

– Да. Ой, и чуть не забыла сказать. Клео даст представление в Камбоджийском театре. В июле. Я была бы не прочь её проведать. Возможно, и вас бы за кулисы провела. Она чудесная.

– Благодарю, должен же я как-то принести извинения за заочное упоминание в нелицеприятном свете.

– Должны ей или мне? – хохотнула Селестина. – Не знаю, как вы это сделаете, не смутив её, но уверена, что изыщете способ. И нет, сейчас – ни слова про то, что Камбоджия подменила Конго, его секции и так спихнули с глаз долой и размазали по стенке, – в этот раз грозила она уже шутливо.

Парочка вернулась на центральную аллею и уверенно зашагала к Павильону и лишь с одной стороны не загороженной секции Китая, упрятанной в самую глубь восточного Трокадеро на пару с Трансваалем, и то устроенным вольготнее. Великий раздел Поднебесной продолжился и на Выставке: разросшийся павильон Сибири, кажется, отхватил часть земли соседа, угрожающим цестусом ударился об неё и зачерпнул волевой горстью, а с севера, востока, юга и запада выжидали, сгрудившись, Франция, Португалия, Британия, Япония и Нидерланды. Но было удивительно, что цинское правительство ещё не дало приказа на закрытие потешного – на забаву Великим державам – павильона и не приняло позицию демонстративного отказа от культурного обмена. На чьё внимание и чьи симпатии оставалась надежда? Что задумали вы, госпожа Цыси? К чему вас подталкивают эти грубые мужчины, брезгающие коутоу? Что обожжёт и высушит знойное Солнце длиннейшего дня в году? Чернила, слёзы, кровь, капли яда и духов?

Строениям восточного Трокадеро передавалась вся напряжённость мира. Структурно фальшивые, но идеалистично точные формы едва ли не вибрировали подобно турмалину и кварцу – и вряд ли бы стоило, хоть и представало весьма в духе, воспользоваться пьезомеханикой и подключать их к энергосети Выставки, додумайся кто до того и будь то возможно. Похоже, Мартин в своё время ошибся с местонахождением приводного механизма: стрелки могли двигать себя сами и до непозволительных его материалу разрывов сминать и растягивать циферблат, будто раздувать мехи не то оргáна, не то аккордеона, задающих темп страшного бала.

Мартин и Селестина вошли под белокаменные своды и были встречены интерьером, всем своим содержанием противоречившим хладу и глади металлической выси-надстройки. Говорят, что «Россия» как-то соотносится с глаголом «растекаться», – подобно рекам и равнинам, полнившимся богатствами, и представились слегка приплюснутые залы Павильона. Оценить всю щедрость русской земли и русской души, нагнавших вместе с тем и жути, оценить с эстетической точки зрения было решено в другой раз, не в этих комнатах, коридорах и дворах укрывался вампир, и не эти экспонаты воровали краски внешнего мира, чтобы питаться ими и выглядеть краше на их обескровленном фоне. Если Павильон вообще был в этом повинен.