MCM

– Возможно, если в том клубке сплелось множество нитей, количество концов которых никак не может быть меньше числа всех возможных входов и выходов с Выставки, а сами нити способны расплетаться и составлять новые. Также прошу заметить, что я опускаю слово «территория».

– Вероятно, от того, что и «Выставка» употреблена в каком-то расширенном значении.

– Верно, мадмуазель. Скажем, не стал ли её частью зажатый меж стрелками Поля и Эспланады кусок седьмого округа? Чем не, как вы это называете, «tableau vivant»38?

– А весь город? И не был ли он сам Выставкой до и вне Экспозиций?

– Если позволите, – усомнилась Сёриз, – вы не учитываете, что Выставке свойственны конкретные первичные и вторичные цели и функции, которые могут обогащаться дополнительными. У города они более многочисленны и размыты в смысле приоритетности. В нём действительно стирается четвёртая стена, – кивнула она Энрико, – в том числе благодаря стараниям четвёртой же власти. Слишком много акторов, слишком много источников воли. И вряд ли кто-то из присутствующих согласится низвести те цели до самых базовых и примитивных – вроде выживания. Выставку-то как раз, пожалуй, и отличает отсутствие желания выжить. Отдельные её элементы цепляются за возможность пригодиться городу, явно или тайно проектируются с заделом на будущее, однако в целом это проект конечный и сезонный. Это красочный мыльный пузырь, больше напоминающий кристалл гадалки. А кроме того, Выставка отделяется от городской ткани, артикулируется её отличие и несмешение с территорией её проведения, она выстраивает, если хотите, новое плато. Этим я бы объясняла и дублирование кое-каких элементов города на её площадях. Вы были на Эспланаде, видели там эрзац-филиалы торговых галерей? А противоположная набережная? Там и вовсе собрали модные среди простолюдинов увлечения; некоторые – шокирующе-вызывающего свойства. Ах, конечно, ещё не были и не видели, но я спрошу: и зачем же это? Неужели город и впрямь не безопасен? Или его и вправду не стремятся демонстрировать гостям сверх необходимого? «Да, об этом вы всё равно услышите, а вот от этого позвольте вас избавить». Но это, конечно, можно объяснить и «всего лишь» коммерческими интересами.

– Это уже стоит счесть своеобразным внепавильоннным экспонированием не потребляемых товаров, но самой культуры, что ли, потребления. Тоже своего рода игра: пойми, дорогой посетитель, угадай, каким тебе следует быть, чтобы город тебя признал.

– Можно даже уточнить, мой друг Анри, что её суть в беспроигрышности. Это миниатюрная имитация культуры потребления города со сведённым к минимуму шансом оконфузиться. Также осмелюсь добавить, что Выставка не обладает волей к жизни, – каковая должна бы выражаться в адаптации, но это и в самом деле свойственно лишь редчайшим её элементам, – потому что она изготовлена как продукт синтетический. И я знаю, что ты сейчас скажешь, но нет, окружающий её город и впрямь естественней, даже если это во многом и, простите, танец доминирования и брачного сезона. Он – то есть город – при всём прочем не может не выстраивать структуру из камня, кирпича, бетона и других основательных материалов, гарантирующих если не долговременность, то надёжное укрытие его обитателям. В этом смысле архитектура и градостроительство столь же натуральные проявления эволюции, как норы и гнёзда, а я бы даже сказал – как раковины и панцири. Кстати, Выставка как раз и лишена подобного интимного уровня принадлежности.

– Кажется, сейчас я выступлю в амплуа вопрошающего инженю, но меня прощает профессия: а что, вот эти все национальные павильоны и дворцы – не из тех же материалов созданы?

– Предоставляю честь просвещения дамам, припади же к дару и ты.

– Ваш друг верно определил имитационную природу Экспозиции. Возводить всё полноценной каменной кладкой было бы, хм, накладно; неизвестно, окупила бы тогда себя она при прогнозируемом месьё Вайткроу количестве посетителей и производимых ими тратах, сопряжённых с её осмотром. В основном всё, что вы видите из вздымающегося по вертикали, в основе своей полагает традиции предыдущих лет. Стянуть отделку, подёрнуть шлейф того, что создаёт национальный колорит – и мы обнажим ажур стальных не то чулок, не то скелетов на радость кандавлеистам от инженерии, пресытившимся ими в машинных залах.

– Сели!

– А что? Хрустальный дворец – и тот уже горел от стыда. – Реплика была встречена жестом Сёриз, еле заметным и понятным лишь обеим девушкам, который Мартин сравнил с поворотом ключа в скважине.

– Прошу, не осуждайте кузину! – взмолился Энрико. – От пикантных образов наша беседа только выигрывает.

– И всё же ей стоит помнить, что мысль возможно выразить разными способами, которые зависят не только от ораторских способностей, но и от светской их допустимости. Даже если вас подобная манера привлекает. Во всяком случае, не в первый же день знакомства!

– Сёриз…

– Пф-ф. Ладно, ладно. Мы всё равно уже всех вокруг распугали, включая нашего официанта.

– Признаться, – увлечённо отозвался Мартин, – не могу удержаться от продолжения. Сравнение милейше провокативно, но тем и вскрывает истину: Выставка – Парафилон. Храм невинных в своих стремлениях перверсий – если, конечно, не учитывать секции милитаризма, которым мы уделим внимание как-нибудь в следующий раз. Она искусственна, но вместе с тем и искусна. Перед собой она честна и не в ответе за пороки создателей. Её обман – их обман, коим пользуются, чтобы их не раскрыли. Нет, её создали такой, какой хотели видеть, а не такой, какой она «должна быть, чтобы». Единственное условие – быть интересной. А чем ещё развлечь нынешнюю публику, если не завлекать отклонениями? Отклонениями от обыденности. А если она являет идеализированный образ будущего, то не факт, что этот образ единственный и основной, а стало быть – тоже отклонение. Ей не надо бороться за существование и выживание, в чём мы, похоже, согласны, ей не нужно мириться с лишними техническими ограничениями. Достаточно минимальных мер безопасности, чтобы не развалиться и сгореть раньше времени, – кузины переглянулись, Мартин подытожил: – В общем, нынешняя Выставка есть новое слово в жанре, как говорят у вас, Фабрик-дё-жардан39, каковой обыкновенно обращён в прошлое и недоступен натуре Нойшванштайна и Большой пагоды. Сравнение с садом мне нравится ещё и потому, что обладает связью с процессом взращивания, возделывания, а применительно к нашему объекту – и воспитания, образования. И украшения, само собой.

– Какой причудливый путь умопостроений мы проделали.

– Всего лишь чтобы выяснить, что курс организаторов верен.

– Впрочем, Раскин бы такое торжество диссонанса материала и идеи не пережил.

– Он и не смог. Ещё в январе.

– Вот как? Печально. Что ж, хотя бы не застал.

– Мы лишились одного из немногих факелоносцев-атлантов, что могли удержать на плечах своих семь светочей. Мир потускнел.

– И лишь Эйфориева башня распаляет ночи гирляндой ламп…

– Хорошо всё-таки, что в Лондоне одумались и не стали возводить её аналог. Ты видел каталог проектов?

– Признаться, нет. Дамы, полагаю, тоже. Мы пропустили что-то сколь комично-отвратное, – в твоём представлении и переложении, – столь и поучительное?

– Да, соблаговолите дать нам очередной повод для национальной гордости.

– Даже если это будет сопряжено с ущемлением уже нашей гордости?

– Неужели то чувство будет мрачнее тени, что на неё и без того отбрасывает отнюдь не ваш воздушный флот? Интере-есно, как бы её изобразил Тёрнер?

– Туше! Если пытаться проинтегрировать семь десятков эскизов и вычленить что-то существенное, не пускаясь в лекционное занудство…

– Ой, как хорошо, что ты на это обратил внимание…

– То достаточно будет сказать, что потуги родить проект убили мать-идею, простите за откровенную метафору. Большинство предложений повторяет приёмы компании Эффеля, на скольки-то там из них должны были появиться часы…

– Это ты сейчас серьёзно?

– Абсолютно. А первое и второе места в конкурсе на башню «высотой не менее чем тысяча двести футов» – оцените требование – заняли вариации ни много ни мало о восьми ногах-опорах.

– Что, по две на каждую ось Юнион Джека?

– Вполне возможно. Тот, что занял второе место, ещё и в единую башню-то превращается не сразу: изначально это восемь отелей-ресторанов-апартаментов-офисов-магазинов-складов во вполне привычном стиле каменных особняков, которые только где-то на высоте двухсот футов соединяются огромными арками и создают единый этаж – «висячий сад» с аркадами и променадом ещё на пару сотен футов, – и только уже после него создатели оголяют железные фермы и сводят вид к простому функционализму. Но когда я говорю «вполне привычный», это значит, что он – с некоторыми причудами моголо-сарацинского, или индо-готического стиля. Да, мадмуазель, выглядит так же занятно, а то и диалектично, как и звучит, – изобразил Мартин для Сёриз согнутой правой рукой чудаковатый жест, будто проходился по поверхности некоего объекта, как если бы одновременно и стирал с него пыль или сглаживал неровности, и привлекал к нему внимание.

– Допускаю, что это – сплавление индустриального и ретроспективного – даже как-то сочеталось бы.

– В эстетическом аспекте, по крайней мере, подобная эклектика могла бы претендовать на бóльшую цивилизованность, нежели Павильон русских окраин.

– Да уж. Хотя осмелюсь сказать, что теперь мне видится что-то общее у Павильона, Пор-монументаль40 и тех проектов, которые превращают башню в вавилонскую, пизанскую, водонапорную или лифтовую – вроде той, что начали строить в Лиссабоне, – если и вовсе не в деррик или башню маяка. Интере-есно, для каких судов?

– А-а не кажется ли вам, – с повышенным и дрожащим тоном в начале спросила «недовоспитанная» кузина, – что Выставка, а то и город теряют цветность? Не утверждаю, что тому виной столь часто поминаемое творение русских архитекторов, однако…

– Порой возникает ощущение, да. Но те приступы, хм, деколоризации прямо-таки не знаю, с чем и связывать.

– В день затмения ты, насколько помнится, возлагал возможную ответственность преимущественно на этот самый Павильон. Как его вообще позволили возвести?

– Завоевавшие моё расположение дамы поправят, если ошибусь, но есть подозрение, что при строительстве российской стороной применена уловка, сходная с той, что использовал сэр Кристофер Рен для Собора Святого Павла, а даже две, причём второй продолжают пользоваться, то есть всё не так страшно и велико, как кажется. Плюс к этому, полагаю, и принимающая сторона решала свои задачи, хм, редоминирования…

– Метила территорию.

– Сели!

– Ах-ха, я на верном пути! Такова моя догадка. Если мы представим себе планировку уже упомянутого Главного входа, то вспомним, что ширину панорамы сей треножник, или, с твоей подачи, кокошник…

– О, неужели я снискал признание?

– Весьма заслуженно. С тех пор я лишь убедился, что его пропорции действительно чем-то напоминают арки первого яруса Собора Василия Блаженного или своды кремлёвских палат, хоть и более масштабные и светлые – из-за добавления кружев… Так вот, делит он панораму на два объёма, на что намекает и пара декоративных маяков по его углам. В левом поле обзора ориентирами и доминирующими высотами оказываются сверкающие золотом вершины Дома инвалидов и башни, – чтобы не повторяться и воздать должное изначальным авторам, – Совестра-Кёшлина-Нуйе. Да, мой друг, запоминал специально для такого случая. А вот поле правое имеет свойства следующего характера. Во-первых, на переднем плане Большой и Малый дворцы, к счастью или сожалению, не вышли ростом, хотя железа на них – да на один только Большой дворец – ушло больше, чем на всю указанную ранее башню. Во-вторых, на заднем плане два пика с указанной позиции выстраиваются в одну линию так, что пики Павильона перекрывают собой вид на дворец Трокадеро, что вряд ли оказалось случайностью. Нет, это абсолютно политический ход. Дворец выстраивался как часть первой для Франции послевоенной Выставки. Своей функциональности он не утратил и по сей день, но у Шестиугольника в этом сезоне новые главные союзники… Извините, отвлекусь, но почему «Шестиугольник»? Мне всегда две южные «грани» представлялись единой волнистой. Или это от того, что одна испанская, а вторая средиземноморская?

– Кстати, можете пополнить словарь терминами «гексагон» и «гексаграмма». И что, по вашему мнению, пентагон и уж тем более пентакль как определение фигуры подошли бы стране лучше?

– Благодарю, мадмуазель. И не знаю, скажите лучше вы: гексаграмма же больше про оппозиции сил и контроль над ними, в то время как пентаграмма – про единство элементов и защиту. Выбор пентакля бы соотносился с программными статьями государства – впрочем, любого.

– Вы отчего-то не делаете различие между «-гонами» и «-граммами».

– Это только акценты на внутреннее и внешнее. Что служит причиной появления периметра государственной границы, как не внутренняя политическая связь вершин?

– Допустим. Прошу, продолжайте.

– Из сказанного ранее вытекает пара-тройка не то риторических, не то философских вопросов.

– Ох, ты за своё! Постарайся, мой друг, помягче да покороче.

– Как угодно. Полагая своей фигурой гексаграмму, французы признают противоречивость государства, кое и составляют. Но, при всём почтении, так ли уж даётся контроль? Каков нынешний Соломон? Совладает ли он с джиннами?

– А вы считаете, что джинны есть?

– Н-нет, пожалуй, отмахнусь от них бритвой Оккама, как от сущностей, и скажу, что подразумеваю под ними различные страсти и пороки; например, вожделение будущего. Возможно, не Павильон, а они и ответственны за выцветание или, скорее, выгорание, пресыщенность. Пока не понял, какое определение лучше подходит, оставим это до следующего раза. Вы с ответом о лучшей фигуре тоже можете повременить.

– Так и поступим. Но что же с Трокадеро?

– А ведь как раз франко-испанское сражение… Хм, да, так вот, заодно вернёмся и к версии, что каким-то противоестественным образом в процессе повинен Павильон. В последнее время я уверился, что он напоминает инверсию оргáна, вывернутое его представление. Возможно, того самого, что когда-то содержался во дворце Трокадеро. Иными словами, так артикулируется, что прошло время двадцати двух венчающих его статуй, прошло время тех полифоний, теперь же звучат новые фуги.

– Что же, друг мой, ты говоришь, если упростить музыкальную теорию до предела, что наше время – время коротких тем и подражательных, вторящих голосов? Не новый ли это приступ уныния?

– Симптомы схожи. «Франция всегда боролась с Пруссией».

– Пользуясь случаем, хотела бы напомнить, что в той Экспозиции Пруссия отказалась участвовать, да и эту чуть не сорвали в Берлине одной инициативой пару лет назад.

– Вот и я о том же, – развёл Мартин руки и заслужил какой-то не вполне одобрительный взгляд. – Но я как-то мрачен. Не означает ли это, что вновь раздувают мехи, всасывающие воздух и краски мира, дабы сыграть реквием? В общем, задача Павильона – перетянуть внимание с Трокадеро на себя, но при этом не стать его заменой. Насколько я понимаю, его архитектура не предусматривает проведения конгрессов и собраний. Вывести из этого возможно действительный посыл хода. Павильон дозволялся с умыслом обозначить альтернативу дипломатии, довольно неприятную: возвращение «жандарма Европы». Так что лучше договариваться, а не плясать под чужую фасцию флейт.

– Дудок.

– Да, точно, благодарю. И приношу извинения за явное обнищание моего языка.

– Хм, если вы правы насчёт участия во всём этом Павильона, то, возможно, сейчас самое время прокрасться под глиняные ноги колосса и рассмотреть его получше?

– Сели, мне кажется, это довольно бесполезное занятие, ты и сама знаешь, что не найдёшь там ничего. Милые разговоры – пожалуйста, но стоит ли проверять то, что мы признаём областью непроверяемого восприятия? – но посмотрела на прелестные часики на «дорожном устройстве» и добавила: – Разве что с целью полноценной экскурсии, на которую я, впрочем, сегодня уже не отважусь, кое-какие обязательства требуют моего присутствия, а вы можете устроить её и без меня.

– Моя Сёриз, моя деловая Сёриз.

– Ну тебя. К-хм, извините, господа, вынуждена вас покинуть.

– Мне бы тоже успеть заглянуть в редакцию – по поводу того, с чего сегодняшнее приключение началось. Так что встреча с Чудищем ложится на плачи ваши, мадмуазель, и твои, друг мой. Но когда же мы увидимся вновь полным составом?

– Почему бы не встретиться завтра здесь же часов в десять?

– Прекрасно. Позвольте откланяться.

– А нас, похоже, ждёт откровение антифаворского света, – не мог отказать Мартин этим высоким и тонким дужкам бровей, своим движением придающих каждой фразе нотку вызова, этому чуть вздёрнутому носику, горделиво норовящему рассекать волны, этим губам, приобнажающим жемчужный ряд с выщерблинками на резцах, что живо напоминают о ласточкиных хвостах гибеллиновых, южнотирольских мерлонов, этой крохотной волевой ямочке на очерченном подбородке, этому легчайшему перистому ореолу пушка на скулах, этим бесконечно небесным глазам.

15

Они шли по неизбежному Йенскому мосту и наслаждались умиротворяющим неведением окружающих. В пору бы беспокоиться, кричать о краже века, но что толку, если ещё не известен подозреваемый, да и с составом преступления проблемы? Так и спугнуть можно. Впрочем, каждый при этом выстраивал свои круги обвинения, и оставалось лишь надеяться, что однажды они пересекутся своеобразной vesica piscis41, и световой клин линзы сойдётся на одном единственном, а то и выжжет его. Но кто знает, что случится, если увеличить число окружностей? Какое титаническое неведомое выглянет тысячью очей из тех мандорл?

Они шли молча. Как признаться? И стоит ли признаваться? Быть может, одному стоит поддаться и позволить себя вести? Прямо как той вокансоновой собачонке, что навстречу им вела на упругом поводке подле себя девочка. Рыжий медью и латунью реззор-терьер мотал головой, вилял хвостом, переставлял лапы, – но лишь когда угол наклона туловища приводил в действие его заключённое в ажурный каркас эксцентричное латунное чрево; от хозяина требовалось напоминать canis kineticus о покорности и поддерживать положительный дифферент.

– Так до сих пор и не знаю… – нажала Селестина на запускающий диалог рычаг.

– Где заводное отверстие? Нет, пусть хоть что-то в этом мире останется тайной.

– Тогда позвольте узнать другое. Во-первых, могу ли я вас звать Мартином?

– Конечно.

– Чудесно. Во-вторых, Мартин, как же вы познакомились с «просто Анри»? Уже одно имя намекает на некую историю – может статься, неприятную. Я пойму, если сочтёте невозможным её поведать в силу конфиденциальности.

– Сколько его знаю, всегда стремился к некой простоте, да и в его профессии помогает быстрее втереться в доверие, хоть и отдаёт панибратством, признаю, так что упор на одно лишь имя вполне оправдан и не является тайной. Впрочем, есть нюанс. Вы умеете хранить секреты?

– Коллекционирую их в маленьком сундучке, надёжнее швейцарского банка!

– Ха, прекрасно. Так вот, как вы понимаете, он тоже с Альбиона, а потому занести его в метрическую книгу как «Анри» могли бы лишь при довольно занятных обстоятельствах встречи и происхождения его родителей, однако всё было вполне обычно, и родился он, будучи Генри. Переход на франкофонную версию имени обусловлен только желанием не провоцировать среду своей инаковостью. Хотя он перекрашивал имя и до переезда во Францию: друзья имеют обычай звать его Энрико. Эту форму он выбрал в завершении нашего совместного, что выяснилось далеко не сразу, Гранд-тура, так что каюсь: возможно, я причастен к некоторым особенностям его личностного становления. Что хуже всего, я успел это свершить уже после отплытия. Да, мы не были друзьями детства.

– Итак, если он предпочёл итальянскую форму, предположу, что где-то в аппенинских королевствах и была кульминация вашего тура.

– Для него. Он остался благодарен полуострову, а вернее полуостров оставил на нём если не благословение, то точно знак, это факт. Но об этом лучше спросить у самого «просто Анри», тот опыт глубоко личный. А для меня же это было довольно ровное путешествие. Свои открытия тоже случались, но вписывались в намеченную программу, каковой у ветреного тогда ещё Генри не было: сослали мир посмотреть – ну и ладно.

– Стоит ли мне знать, что же это была за программа?

– Скажем так, я был молод и разбрасывался вопросами, как бонвиваны – деньгами, не рассчитывая своих сил, не соотносясь с производимыми ими последствиями и не задумываясь не только о применимости, но и о форме ответов. Мои извинения за столь пространное пояснение. Если позволите, подожду развития нашего знакомства, и поведаю её вам позже, когда от ответного хохота вперемешку с освистанием, – а таковую реакцию она непременно у окружающих вызовет, я вас уверяю, – мне не захочется мгновенно забиться в самую дальнюю дыру и покрыть голову везувиевым слоем пепла.

– И всё же мой каприз: хоть одним предложением резюмируйте.

– Эх, только ради вас. Исследование репрезентации власти Священной Римской Империи Германской Нации в ея архитектуре. Большая часть тура приходилась на рейх, разумеется.

– Ну, и что же в этом смешного?

– Я-то не архитектурные курсы в университете посещал. Это исследование было не по всем правилам академическим, даже не особенно философским, просто чувственным. Полагал, будто геометрия объекта определяла не только его назначение и способ пользования, но и генерировала некое особое эфирное поле, а также сообщалась и небесконфликтно взаимодействовала с такими же полями сооружений вокруг, создавая особую сферу. Всё втуне.

– Вы к себе слишком строги. Возможно, у вас не было соответствующих приборов, вы не знали, по какой методике ставить опыты и прочее-прочее, но стоит ли от того отказываться?

– Конечно, я и сейчас, как видите, подобным балуюсь, но тогда действительно считал это чем-то серьёзным. Сейчас же стыдно в том признаться. Вы упомянули о научном аппарате и экспериментах, но к тому для меня и сводится проблема, что я не могу гипотезу ни подтвердить, ни опровергнуть, нельзя говорить о её истинности или ложности, она непроверяема. А потому это уже переходит из области науки в плоскость, извините, психиатрии.

– Будто психические явления, а даже и часть математических построений возможно проверить и поставить над ними опровергающий их эксперимент. Мартин, ваш интерес не наказуем и не напрасен. Кто знает, возможно, то эфирное поле и вправду есть. Посмотрите на города.

Но их в этот момент окружала алжирская деревенька, воспроизведённая на Трокадеро с таким тщанием, что посетители морщили нос от терпкого и весьма, должно быть, аутентичного неприятного запаха неясной этиологии, – вот будет номер, если выяснится, что «поселенцы» настолько уверовали в её подлинность и самодостаточность как наполненной смыслом материи, что завели коз и, перестав быть живыми картинами, начали натурально обживаться, – и потому любые начавшиеся на подходе к ней разговоры завершались не ранее, чем удавалось отдышаться, не подавая виду.

– А разве, – сделал наконец глубокий вдох и сглотнул Мартин, – недостаточно общеизвестных видов работ над их, хм, полисным гиле?

– Город – результат желания. Не как Выставка, – она в этом смысле более дистиллированная, – но он уже давно перерос прямую необходимость, необходимость производства и воспроизводства его материи, теперь можно говорить и о необходимости антипроизводства.

– Это то, что определяет статусность?

– Статусное потребление, но не только. Фланирование как особый вид деятельности – приставку «без-» оставляю на ваше усмотрение – тоже его порождение. Но суть в ином: город обладает памятью. Не той же, что злославится деревня, нет, здесь находит отражение память о самом перемещении материи. Некой особой телеграфной лентой, если позволите, откладывается в головах людей и спустя годы проявляется неожиданным образом.

– Получается, это уже не столько поле, сколько велум, покров.

– Да. И он, если продолжать аналогию с покровом, окутывает собой мегамашину города. Летящие от неё брызги масла и иных машинных соков пачкают не только детали, с которых их счищают, но и эту вуаль, оставляют на ней свидетельство своей работы…

– А заодно и – или «вернее» – поломок, неисправностей и иных отклонений, которые эти выплески и порождают. Простите, что перебил.

– Да-да, извиняю, как же вы правы! Вы понимаете!

– Ох, если бы я ещё понимал, что понимаю. И как бы зафиксировать те сгустки?

– А вот тут вы, похоже, и пропускаете важное звено: дело в источниках и их сортировке, в уровне проявления эффектов. От сбора технических свидетельств поведения материи и материалов и предсказания на их счёт до исторической ненарочитой преемственности, которую и именуют гением места. Разумеется, с пропуском через мудрость архитекторов и визионеров прошлого. Кстати, а что вы при упоминании моего имени там такое говорили?