MCM

– Но не сгорел ли цирк со своими клоунами? Не кончилось ли всё на этом?

– Не найдено подтверждение гибели их лидера, так что это ещё не конец. Кроме того, вряд ли бы здесь управились одним составом. Это нужно проверить. И помимо этого, папá Блез, как минимум уцелели ещё двое, как вы выразились, клоунов. Полагаю, было бы неплохо проследить за ними. Строго говоря, мы уже знаем, где их искать, а потому от слежки стоит перейти к более контактному способу добычи информации.

– Мой всезнающий Саржа, находишь ли ты это обоснованным?

– Да, папá Блез. Кто-то весьма основательно подготовился. Вполне вероятно, что даже как-то смог воспользоваться нашими ресурсами. Имел доступ в Директорат. Быть может, в архив. Пропал один из сотрудников. Он мог как передавать сведения, так и стать свидетелем этому. Если Селестина права в том, что мост был намеренно взорван, то на счету заговорщиков уже девять жизней – они могут отнять ещё, и можно подозревать, что речь пойдёт не о единицах, но о более высоких порядках вплоть до тысяч. Возможно, они и в самом деле начнут с неугодных свидетелей.

– Это касается добавления, а что по основной части?

– И вновь да, папá Блез, эта позиция – единственное, что я готов разделить в Директорате. В остальном же он должен быть един. И сплотиться стоит на основе этой версии. У нас появился противник, мнящий себя конкурентом. Честно говоря, так к нему и стоит относиться. Он пока не спешит показать себя, но делает недвусмысленные намёки, что обладает неведомыми нам, лучшими в сравнении с Директоратом техниками, и пока их слышим только мы – пусть так и останется. Кто знает, как поступит Отель-де-Вилль? Противник играет на том, что выявляет слабости нашей нынешней системы, нашей закоснелости, нашего восприятия, наших догматов. И вновь повторю: противник намекает, что обладает чем-то, что неизвестно нам, а я же считаю, что это знание у нас было, но по каким-то весомым причинам отправлено в глубокий резерв, из которого было выкрадено, что возвращает нас к вопросу о необходимости озаботиться безопасностью и возвращением пропавшего коллеги. Резюмируя, это конкуренция на основе отношения к допустимости и недопустимости неких формально известных обеим сторонам технологий. От своих моральных принципов отказываться мы не должны, но провести ревизию модели управления стоит. Достаточно сказать, что согласно ей мы сейчас устанавливаем параллельные коммуникации, но противник наверняка это использует против нас по принципу, который упомянула Селестина.

– Моя вдумчивая Сёриз, согласна ли ты с этим?

– Да, папá Блез. Конфликтующая сторона и видом, и делом выставляет свою инаковость, отсутствие принадлежности к нашим системам координат и понятий, непримиримость и несочетаемость с ними. Однако на деле она занимается лишь пересмотром границ и различений, выворачивает всё наизнанку, чтобы выпятить несоразмерность. Саржа верно сказал, что пытаются выставить наше незнание как нашу леность, самоуверенность и научную деградацию, однако же на деле устроители конфликта очень даже не против стать новыми нами, простите за грамматику, стать Директоратом, но другим. Между нами стена, между нами барьер – и его попытаются пробить всеми доступными им средствами.

– Допустим. Но как сократить отставание от них?

– Это уже происходит. До конца не известно, зачем им был нужен батальон миноров, но они его лишились. Теперь их возможности уменьшились. Наша задача – проследить, чтобы потеря была невосполнимой. Есть тревожные новости касательно этого, но мы уже знаем, на что смотреть. Если говорить в более общем ключе, то они ориентируются по реакции, они смотрят, куда направить больше усилий, поэтому нам следует смутить их. Сегодня в западном крыле я видела что-то похожее, но это исходит от наших текущих обязательств, мы пытаемся скрыть факт, что основные ресурсы перебросили на затыкание протечек, а нам нужно играть на опережение. Впрочем, это уже вне моей компетенции.

– Я рассмотрю всё сказанное. – «Ну, спасибо, выручили». – В ваших словах зияют несколько дыр, но, кажется, я способен залатать их тем материалом, что вы мне предоставили. Сейчас же в любом случае не будет лишним выяснить, куда пропадают наши же сотрудники. Саржа, это поручается тебе. Странно, что опасения не были изложены ранее. И, конечно, нам не помешают свидетельства тех выживших. Сомневаюсь, что они дополнят известное нам чем-то существенно новым, но и незачем оставлять их этим… хм, а другая сторона имеет какое-нибудь самоназвание?

– Совет анархитекторов.

– Анархитекторы. Интерес-сно.

– Папá Блез, вы использовали глагол «оставлять». Я не думала, что мы должны по доброй воле или тем более против неё приводить свидетелей пожара в Нёйи сюда и изолировать их. Или я как-то неверно поняла контекст?

– Нет, моя образованная Селестина, ты поняла верно. Вы можете разговорить их в городе, однако комната в штабе их дождётся. Раньше или позже.

– В смысле клетка, камера?

– По итогам ваших бесед им может быть предоставлено и более комфортабельное помещение.

– А если они не миноры, а просто эмпаты, что, вообще-то, правда?

– Моя заботливая Селестина, вопрос в том, чтобы не разбрасываться ресурсами: или приглядывать за ними на воле, или держать их под рукой. Да, так мы наверняка лишимся возможности превратить их в двойных агентов, но на эти незначительные и маловероятные издержки я готов пойти. Сёриз, Селестина, займитесь этим, пожалуйста. И, если позволите, сыны и дщери мои, на этом аудиенция окончена. Позже к тебе, Саржа, будет ещё один разговор на административную тематику. Точнее, сегодня. Я отменяю вечерний визит.

Папá Блез повернулся к сиренариуму и возложил на него руку. Кажется, для него уже никого не существовало в кабинете. Он что-то шептал. Селестине показалось, что нечто вроде: «…Не я ли? Дщери продолжат сраженье, фатум презрев», – но оставаться, а уж тем более подойти поближе, чтобы проверить, она не рискнула. Троица покинула помещение, озарявшееся жемчугом светильников и зеленоватой рябью свечения стеклянной пирамиды в середине.

– Сели, ну как же было не оттенить сладость мёда горечью пилюли? И потом, если этот эмпат тебе и вправду так важен, то лучше обратить его на нашу сторону. Быть может, дать доступ к библиотеке? Вдруг найдёт тебе новую книжку – источник мудрости?

– Сёриз…

– Ладно, ладно.

– И… спасибо вам обоим. Кажется, неплохо получилось.

– Неплохо? К нам не только прислушались. Нас не попросили отойти в сторонку. Нам дали поручения.

– А ещё мы вышли оттуда живыми.

– Только с тобой, кажется, ещё побеседуют.

– Этого следовало ожидать. Но результат того стоит. Возможно, удастся внести ещё кое-какие предложения.

– Аккуратнее повышай ставку.

– Это не ставка, а планка.

– Только учти, что Совет работает снизу, так что не отсеки ей лишнее.

– Ха, негативная селекция – в абстрактном смысле – нам ни к чему.

– Кажется, не сработало, Саржа…

– Увы, Сёриз, похоже, только по одному озарению в день.

– Ай!

– Ай, а меня-то зачем в ваш ритуал втягивать? Ай!

– Вас. Обоих. Ненавижу. Обожаю.

***

Надеюсь, тебе из первых рядов было хорошо видно? Свет импровизированных софитов не обжигал? Актёры не слишком перестарались в изображении предсмертных мук и воплей? Достойно ли оправдания отсутствие либретто? Текст не показался несколько однообразным? (Учти: его писал всё же не я!) Ты извинишь, что труппа не вышла на поклон и не исполнила на бис ярчайшие моменты агонии? А как тебе внезапная смена жанра? И где аплодисменты? Вышло чересчур уж шокирующе? Или небрежно? В твоём молчании столько смысла…

Да, я зол!

Прости… Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев. Я даже не вполне уверен, что обращался к тебе, а будто бы… к вам обеим. Да, и к Ней. Но всё же надеюсь, что Она не ведает о существовании этих писем. По крайней мере, когда Она зовёт, этой темы не касается. Но по какой-то причине в очередном припадке – о, жалкое поползновение вновь обратиться к систематизации как способу внести хоть толику контроля! – Она открыла, что мне следует появиться в особняке. Я подумал, что так Она проявляет интерес к акциям Сочувствующих и хочет быть уверена, что для их успеха было сделано всё необходимое, включая моё личное появление в качестве, очевидно, молчаливого и грозного господина Некто, фигуры притягивающей и отталкивающей, пространство разрывающей и формирующей. А это было предупреждение.

Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев, но прежде всего на себя. Я мыслил об успехе, но должен был – об угрозе. Но таковы издержки общей схемы и положения в ней, что я себе избрал. А ещё мне следует корить себя благодарность Ей. Унизительный жест. В нём нет никаких выгод, одно лишь признание Её влияния – весьма сомнительного, но, как выясняется, неизбывного. Что ещё есть в Её арсенале? Мы всё время мнили, что Она – этакая соблазнённая рыцарем принцесса, попавшая в водоворот событий и в нём сгинувшая. Но, на то похоже, соблазнительница – Она. А это – Её внутренний порок, требовавший хитроумного высвобождения. Близости к ключу по праву рождения Ей было мало, ведь он был лишь бесплодным символом механики царской власти. Требовалось завлечь рыцаря, что пожертвует семя мудрости. Глупец! (Даже если он был магистром или родоначальником оккультных искусств – глупец, раз полагал, что его воля двигала ту историю!) Вложить обрётший отнюдь не созидающее начало ключ – и породить во шторме и потопе магию и мощь. Погубив и город, и себя, соблазнив других той силой, Она просуществовала до сего дня, обеспечила себе сохранность.

И я не собираюсь становиться Её новым рыцарем, что откроет новые грани и глубины Её таланта повергать мир в бездну! Пускай вместо меня получит ни много ни мало с гросс претендентов! (Таковы мои расчёты, но наверняка всё поймёт правильно и пойдёт нам навстречу где-то половина от того числа.) И каких! Все неслучайны, все готовы разделить Её страсти и притязания, все поддались увещеваниям о будущем, что их ждёт или не ждёт. Надеюсь, за той частью представления Она будет следить во все глаза – под ручку с Блезом. Чего не сделаешь для старых друзей? И мне даже не нужно его «спасибо».

Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев, но на тех, «благодаря» кому жизнь Директората отныне ещё более осложнится и приведёт – да уже привела! – к излишним жертвам. Потерям не только избыточным, но и… не знаю, каким бы эпитетом наградить? «Вредным»? Пожалуй, что так. До чего комично выйдет, если штаб же кого-то и послал прояснить ситуацию и найти решение. Что ж, полагаю, при таком-то «освещением» ситуация прояснилась с ослепительной ясностью. Но – как? Я специально подгадал время, чтобы пришедшие почувствовали бессилие Директората и обрели веру в собственное над ним превосходство. За кем-то из моих компаньонов пришло его прошлое? Просочилось настоящее? Одна из сторон своим тяготением вовлекла ещё один объект, и теперь наша хтоническая (а равно теллурическая и талассовая) механика обогатились не заложенной ранее задачей трёх тел – или, что хуже, N тел? (Дифференциальные уравнения второго порядка! Радость-то какая!) Почему я этого не вижу? Почему мы этого не видели Там? Почему я не могу оперировать этим элементом? Я ведь следую всем выработанным нами правилам и ограничениям. Единственное, что приходит на ум: это защитная реакция Тела, которому равно не нравится ни Её вампиризм, хоть Ей оно и соблазнено, ни вероятность собственного отсечения от столь полнокровного города.

Что ж, поле конструирования для меня существенно уменьшилось. Уповаю, что не для тебя. И придётся признать, что для нас это означает отказ от планов завершить эксперимент. Очень жаль: подбирались весьма способные кандидаты в ассистенты. Но эта задача, предполагающая в качестве предварительного условия наше выживание в борьбе с Ней, всегда имела оттенок долга. Не уверен, что на нас ещё лежит таковое обязательство. Более того, твой старый знакомый приводит документально подтверждённые доводы, что за тридцать лет не только не было придумано ничего нового, но и до результатов расследования тех событий не добраться.

Все знают, что исход для них будет трагичным, но несчастье стремятся устроить по-своему. Однако в нашем развивающемся на диссонансах опусе, в нашем Совете анархитекторов иначе быть и не может.

Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев, а потому позволь свою несдержанность загладить хорошими известиями: проект «Œilcéan» не только не встречает какого бы то ни было сопротивления, но и на удивление эффективен. В прозорливости Бэзи я не ошибся. (Как, смею полагать, и в решительно необходимых для расширения предприятия талантах сударя Ч.) Удивительные вещи доступны его изувеченному, изглоданному и отравленному фосфором разуму. Среди них такой подход к оздоровлению и выправлению тональности методом… Хм. Ты позволишь прерваться? Один момент…

Ах, кажется, я всё-таки был прав. Особняк – неблагодарный возможности вновь послужить, хоть более ни на что не годный! – совершил предательство, обеспечив себе освобождение, чудовищное по образу осуществления, но ненамеренно оставил подсказку, попросту не мог её скрыть. Да. Да-да-да. Бэзи будет любопытно узнать то, что отныне известно мне. Само собой, придётся подумать и об экстраординарных мерах безопасности для моего главного анархитектора. А они нужны: к субъекту проявляется любопытство, я это почувствовал. И почему-то есть ощущение, что интерес – не только с Её стороны. Мне следует ревновать? Или это вновь Её игры и тончайшее убеждение, что вносит смуту?

Нет, вновь кипятить себе кровь домыслами я не намерен. Всё дальнейшее развернётся в чуть более примитивном варианте, но конструкт сохранит устойчивость, машинерия останется дееспособной.

Директорат пытается противодействовать анархитекторам, утверждать полицейскую власть в округах, притом, как опять же предрёк Бэзи, отдаёт предпочтение дальним, тем самым всё более увязает в отнорках и меандрах недружелюбных, угрюмых и снулых улочек и лачуг (сейчас не семьдесят первый год – хоть бы, что ли, заручились рекомендациями гамбургских и берлинских коллег, многоопытных в противостоянии в условиях ульев и муравейников «социального» жилья и осаживании элементов, не конгруэнтных императорскому социализму!), со всё меньшим успехом выуживая тину серебра и проводя аресты, но всё чаще сталкиваясь с сопротивлением местных миноров, провоцирует необоснованный расход собственных ресурсов, весьма ограниченных и подпорченных, вследствие этого начинает рвать самое себя и, что важнее, – любую начинающую прорисовываться картину происходящего. Кроме, пожалуй, той, в которой мы направляем кисть, выводящую штрихи. Штрихи густые и тёмные, как затянутое тучами морское небо, раздираемое лишь просветами молний; а откуда-то издалека, сквозь брызги и волны, пробиваются преходящие, химерические при отбитии сигнальной азбуки, огоньки других судов на периферии бури, что из вежливости напомнят о себе, но никогда не придут на помощь гордецу…

Впрочем, меж раскатов грома мне мерещится барабанный бой… Да, так и есть. Порывы пронзённого атмосферным электричеством морского воздуха и выпадающие из туч тяжёлые капли и градины, изредка оставив в память по себе кляксы и салюты осколков, гулко отражаются и отскакивают от туго натянутой тканевой шкуры чудовищ, степенно парящих под мрачными стихийными сводами в грозном боевом порядке, – порождения человеческого гения в наступающем сумраке времён, бессовестно выдающем себя за рассвет, размалёвывающем и принаряжающем себя электрическими лампами и витиеватым декором, словно не знающая меры (знающая, да только боящаяся завтрашнего дня, а потому живущая днём сегодняшним) распутная девица – пудрой, румянами и оборками, смой, сними и срежь которые – и откроются увядание, вялость тканей, нездоровая бледность, следы побоев, шрамы, отёки, ушибы и ссадины…

Прости, прости за откровенность! Не мне высказываться по данному поводу, меня унесло течением аллегорий. Я смотрю на небо над городом и ощущаю, сколь многое поменялось, но вместе с тем и сколь многое осталось неизменным за прошедшие тридцать лет. Мы всё это видели – и обрели возможность заглянуть чуть дальше, – но мы не жили среди этого, не существовали, не были подвержены тем же страстям.

Мы воспринимали регистрируемое. Мы перестали быть частью истории, а ныне – претендуем на то, чтобы собственными силами положить начало новой. Или хорошо забытой старой.

Рукотворные, троянские левиафаны и бегемоты – прибыли они наблюдать или соперничать с пучиной за приз?

III. Ante portas

14

Мартин видел, как всю прошедшую неделю Энрико замыкался в себе, однако не предпринимал каких бы то ни было попыток для перемены его состояния. Натуру мистера Вайткроу вполне устраивало столь аморфное, податливо-отчуждённое поведение приятеля, поскольку помогало уберечь обоих от ненужных шагов одного из них; не стоит показывать пальцем, кого именно. Однако за семь дней так никто и не пришёл в редакцию по душу Энрико с новыми приглашениями, в газетах не появилось ни одной заставлявшей обратить на себя внимание новости, а мистеру Вайткроу не приходили сообщения – значит, мистеру Форхэду было нечем поделиться. Совет не воспользовался случаем сделать заявление, а на финансовом и политическом полях не было изменений. Расчёт был неверен? Или Совет тоже умел ждать? И непонятно, что с Бэзи. Без новой информации этими вопросами было бесполезно терзать себя – и Энрико.

Последние семь дней Мартин не посещал свою квартирку; ему хотелось иметь пространство для отступления, да и большую часть времени проводил в отелях и у Генри. Сейчас же он проинспектировал её на наличие следов обыска, но таковых не обнаружил. Если слежка и велась, то с расстояния. Он осторожно оценил вид из каждого окна, но не выявил признаков подозрительной деятельности. Внизу на улице тоже никто не дежурил. Оставалось лишь выяснить, не сменились ли соседи, но это была та ещё задачка, и Мартин позволил себе манкировать ею, ведь шанс того был весьма невелик. Требовалось удостовериться лишь в одном – и он полез под кровать. Там всё было на месте и в рабочем состоянии. Прекрасно, можно было выходить из оборонительной ментальности.

К счастью или сожалению, для себя и Генри он не придумал ничего лучше, чем Гамбеттой вознестись над бедами. Быть может, новый взгляд на город вернёт Энрико голос, откроет новые перспективы, он найдёт выход из неприятной ситуации со срывом цикла статей. Мартин мог вернуть его к жизни и Латинским кварталом, бесстыдно навязать «Прокоп», но отказался от затеи ввиду неудобных вопросов, которые кто-нибудь фамильярно задаст, и душной, спёртой, кислой атмосферы межсезонья, увеличивавшей подобную вероятность. Более того, Мартин чувствовал, что Энрико обязательно найдёт что-нибудь любопытное.

«Всё время мы за Солнцем шли, давай взлетим теням навстречу!» – с утра пораньше растолкал он друга и полтора часа спустя вёл через вход №12, сбоку от Альмского моста. В программе дня было воистину кругосветное путешествие, а в случае с «Древним городом» – ещё и машиновременное. И повезло же: они успели на борт первого утреннего дирижабельного рейса. Впрочем, не успеть было не трудно: экипаж ориентировался не на график, а на загруженность пассажирами – в этот час редкими, но весьма энергично настроенными.

В последний момент перед отлётом в гондолу юркнула девушка, которую пыталась откликнуть так и не решившаяся взойти на борт и державшая дистанцию женщина неопределённого возраста: «Элиза! Элиза Леонтина! Немедленно сойди, иначе – скандал!» Но на это девушка лишь помахала спутнице – не столько рукой, сколько билетом в ней – и поправила завивающиеся локоны, наконец-то соизволив дать комментарий остальным пассажирам: «Простите, мадам и месьё. Не знаю никакую Элизу. Если угодно, зовите меня Раймонда».

Да, им открылась панорама под стать Венеции канала. В вышине они видали, как из горизонта дали на Сены воды и на крыши серы наносили позолоту дуновеньем злобным… Мартин остановил себя, когда понял, что ритм незаметно для него – и за него – устанавливал тихий такт двигателей дирижабля, в этот момент определённо набиравших обороты, чтобы живо подставить восходившему Солнцу и другой борт судна. Утренний маршрут пролегал своеобразной змейкой, скрипичным ключом с астрономической кульминацией, доступной лишь в редкие дни, подобные этому. Где-то без двадцати минут десять рулевой дирижабля взял курс на 15° восточнее зюйда, а капитан отдал приказ «стоп-машина».

Судно не ушло в дрейф, оно будто попало в область-карман взаиморавного гравитационного притяжения обоих небесных светил, в эти минуты проплывавших по одному азимуту, касавшихся одной и той же небесной струны, певших в одной тональности – бывших контрапунктами, что беззвучно рвали стихийные тверди, разверзавших едва ли ощущаемую бездну, вскрывавших разлом, из которого родятся хтонические сущности. Иль те монстры уже выпущены? Не их ли порожденья, не от смешенья ль дня и ночи гекатонхейры в залах поля Марса?

Мартин вновь увлёкся – всё то жужжание, в целом мерное, но иногда спотыкающееся. Романтические виды – занятие увлекательное, но отчего бы не успеть продать его дважды? Такой же симметрии уже не достичь, но ещё было возможно, инвертировав маршрут, вновь бросить в небе якорь и по борту посвятить светилам. Казалось, ещё возможно было как-то месяца полоску тонкую срифмовать с реки изгибом, Нут достойным, на ряби коей звёзды Солнца злато подменяет.

Позолота, которую несут на рассвете Эвр с Нотосом, Субсоланус с Австром… Несчастливые для Средиземноморья анемои. Быть может, на континенте они лишь обеспечивают перекрёстное опыление? Кто знает, не пыльцой ли Вены золотят сей град? Не ей ли подпитывают и насыщают палитру? Отчего Двадцать округов столь прожорливы на источники света? И не в ответе ли на этот вопрос, а не пóступи – да что там, стремительном аллюре – прогресса состоит объяснение общего курса Выставки на электрификацию?

Ах, если бы только Мартин мог завязать на сей счёт беседу с Энрико, ум которого, похоже, не удалось расшевелить. Быть может, стоит добавить ветра в лицо? «Энрико, скорее на автоматизированный тротуар! Посторонись, кто-то отчаянный на бицикле! Нет? Не впечатлило?» Ну, что же, придётся сойти. Одно что практически до моста Александра ІІІ добрались. Теперь можно было самым удобным образом делать обход Набережной наций.

И сравнение с каналами Венеции отнюдь не лишнее. Итальянский павильон, предваряющий вереницу остальных, был исполнен в венецианском духе, не бывшем нативным для Италии, по многим причинам ей чуждым, выставлявшим всё лучшее напоказ и оставлявшим место для несоответствия экстерьера и интерьера, но наследовавшем восточноимперской традиции, Византии. Он был воздушен и мягок, он был проницаем. Он был местом схождения и расхождения путей. Не придавливал, но притягивал. Он задавал настроение, но не указывал. Нежнейшая готика с данью уважения водной стихии.

Мартин был готов расстроиться, даже оскорбиться, если бы Испания не выставила и свой павильон подобием Альгамбры – будто поднятого с морского дна коралла. И она его не разочаровала: сделала посвящение Севилье и её Хиральде. Любопытно, есть внутри бронзовая статуя и пандус для благородных донов Кихота и Жуана? Впрочем, Мартин готов был закатить скандальчик, выбери Мадрид что угодно тяжеловесное и угрюмое, подобно венгерской половине проекта Франца Иосифа І, уже с воздуха не оставлявшей никаких иллюзий относительно своей сути.

Или вот как Османская империя: ни туда, ни сюда. Казалось бы, вот галереи и портики нижних ярусов, продолжение задаваемой павильоном Италии лёгкости – и, между нами, ложной открытости, в которой было что-то от духа коммерции и присказки «деньги любят тишину», такое ненавязчивое разделение полагавшегося общим пространства на маленькие ситуативно-спекулятивные частные, – а завершается какими-то чуть ли не бойницами, которые даже за римские окна не принять, и грубым, угловатым, сплющенным навершием, причём чем дальше от набережной, тем более отталкивающ его вид, – и, конечно же, куполами.

Не выполняли ли купола роль навигационную строго в морском смысле? Не были ли своего рода буями? А то вот и павильон Соединённых Штатов – однокупольный. Увенчанный золотой клеткой демократии, котлом народов, что придерживает сверху символ нации. И на всякий случай с каждой из сторон света можно найти ещё по одной стимфалийской птице. И вид их отчего-то всклокоченный. Где те тимпаны, что заставили их взметнуться и принять угрожающую стойку? И какую мелодию ими отбили, что привлекла стольких людей, готовых толпиться у входа? Нюх Энрико обострился. Толпа шепталась о ночном нападении на павильон.

– Пресса! Соблаговолите пропустить!

– Вот вашего брата, уж позвольте, ни в коем разе, – прочертил волшебной палочкой защитную руну перед собой полицейский в оцеплении.