Стрела времени

– А ты, як ниче не слухал?

– Ни.

– Ну, послухай, казак. Рука причиста все причистит. Чай, не рассердишься.

Рассказ Миколы Зосиму расстроил. Хотя вида он старался не подавать. Выслушал все, печально глядя на деревянный подгнивший уступ, подернутый зеленым мхом. Микола поведал старику о сгоревшем доме Кухарчиков в Пугачево, о том, что в Пугачево орудовали немцы.

– Заместо поселкового председателя твой Астап нынеча.

– Здеся тоже нимцы билы? – спросил Зосима.

– Ни. На хутор покамест не совались. Хутор мал и в стороне. Не с руки зворачевать.

– И шо гутарют за хату. Хто спалил? – Зосима с силой вдавил окурок в землю концом палки.

– Дык, Астап, гутарют, потому и при должности. Брат братом, а денежки не родня, – Микола любил подкреплять речь не в тему и не в лад поговорками, вычитанными когда-то.

– С этымя ешо разобраться трэба, – остановил Зосима неприятный разговор и пошел в Пугачево правды доискиваться. Какая правда ему уготована, старик не знал, но сердце шатуном неприкаянным заходило в груди, предвещая недоброе.

После увиденного на Мамином лугу, Зосима не посчитал нужным идти за разъяснениями к Астапу. Что ему говорить. И так все ясно. Служит немцам. Поганое это дело, но все же сейчас их власть настала. Значит, не тронут. Дети, жена под защитой. И то хорошо. А его стариковское дело. Зверье бить, да к зиме готовиться.

– «Позже загляну, внуков попроведую», – подумал Зосима

Под вечер погода стала непонятно какая. Мерцающая. Неверная. Где-то сверху ветер крутил дымные толщи, а в лесу мгла оплетала деревья, будто рыбацкая сеть запуталась в донных корягах. Вокруг то светлело, то темнело. Старик шел тихо, по охотничьей привычке обходя сучковатые и ломкие места. Вдруг он заметил в луговине дрогнула веточка. Зосима притих. Веточка шевельнулась снова. В луговине кто-то был.

Старик мог пройти мимо незамеченным, но какое-то неясное отеческое чувство заставило его свернуть. Он многого насмотрелся за жизнь, и боли и зла. Настрадался вволю, как бузины объелся, до икоты и тошноты. Потому и жил на дальнем хуторе, что тошно с людьми ему стало. Одна радость – внуки. Славка и Лиза – два маленьких родных человечка начинали свой путь по большому пространству, столько раз покалеченному людьми, что оно стало злым, страшным, тоскующим. Жизнь не утешает, не греет душу, не врачует обиды – так думал Зосима и всегда был готов прийти на помощь. Он любил внуков. И только любовь, считал Зосима, существует по-настоящему. Вот это неясное чувство любви и сострадания толкнуло его в луговину. Там не могло быть врагов, там могли быть только несчастные, спрятавшиеся от большой беды.

В луговине Зосима увидел нескольких женщин, детей и молодого парня в гражданке с чужого плеча. Старик подошел. Это были беженцы, идущие на восток. Они свернули с дороги после того, как их обстреляли из пулеметов. Здесь были из Бреста, Тришины и Волынки. Одна женщина представилась Пелагеей, женой лейтенанта Федорова, вышедшая из форта № 4.

Старик сначала не поверил своим ушам, но дослушал рассказ до конца.

– В ДОТе стали отваливаться плиты бетона, погасли фонари. Мы задыхались. А тут еще начался пожар. Запахло жженой резиной. Дым повалил во все щели и амбразуры. Дышать стало нечем. Немцы, видимо, решили, что с нами покончено, и отошли от ДОТа, – срывающимся голосом говорила Пелагея. Они сидела на земле, укрытая обгоревшей шинелью.

– Мой мальчик не подавал признаков жизни. Я решила, что он мертв, плотно завернула в одеяло и положила под стенку ДОТа. Надо было подумать и о трехлетней дочурке, – женщина кивнула на девчушку, сидевшую, обхватив коленки ручками.

– Она еле дышала и не держалась на ножках. Безнадежна была и трехлетняя девочка Смазновой, – Пелагея подавилась слезами и замолчала.

– Ну, ну. Буде, – по-отечески сказал Зосима и подал ей фляжку со спиртом.

Пелагея приложилась и тут же зашлась в кашле.

– Вот и добре, – сказал старик и отхлебнул сам.

– Под прикрытием дыма мы стали выбираться из ДОТа. Последней выходила Смазнова. Она была на сносях, да еще дочь на руках. У выхода она упала в обморок. Какой-то боец закричал мне, кашляя: «Сына возьмите, выкопаете где-нибудь ямку и зароете. Останетесь живы, будете знать, где похоронили». Я и взяла Олежку. Добрались до ржаного поля. Присели. Страшная рвота у всех. Одна сажа. Вырвало и сынишку, щечки порозовели – Олежка ожил! – Пелагея показала на грудного, который лежал плотно завернутый в тряпки.

– У меня сердце зашлось: чуть не закопала живого!.. А девочка Смазновой так и не оправилась, на другой день умерла.

Зосима опустил глаза. Потом снял заплечный мешок и вынул сухари и последнюю банку тушенки. Передал Пелагее.

– Значыт, война! – заключил старик.

– Да, дедушка, она проклятая.

– А енто шо за хлопчык? – спросил он, тыча в молодого парня.

Пелагея вздрогнула, но взяла себя в руки и отмахнулась:

– Да не глядите на него. Прибился по дороге. Болезненный. С припадками.

Пелагея соврала деду Зосиме. Сидевший в рваном пиджаке, стоптанных башмаках и военных галифе был не кто иной, как Захар Сокол, командир саперно-маскировочной роты. За время, прошедшее с боя на ОПАБе, с ним произошли страшные перемены. На его глазах погибли все его товарищи, по пути сюда он встретил такие чудовищные последствия поражения Красной Армии, такие сцены убийства и насилия, что психика молодого лейтенанта, несколько дней назад мужественно отражавшего нападение на 18 ОПАБ, не выдержала. Захар сидел сломленный, поникший, что-то несвязно бормотал и дергал зеленые травинки. Вырвет одну и в сторону бросит. Другую дергает…

Старик посмотрел на волосы парня. Высокая чубатая копна была наполовину седой.

Разговорился Зосима с другими женщинами и от них узнал, что сожженный дом в Пугачево, накануне войны, был сигналом. А хозяин дома – немецкий агент.

– Поговаривали, что сынка своего он там спалил. Мальца совсем, – сказала одна.

***

Астап не заметил, как прошел еще один день. Еще один день без семьи. Мог ли он представить себе, что вот так для него начнется война. Что с ее началом закончиться его жизнь. О Славке старался не думать, не вспоминать. Не от жестокости природной. А оттого, что успокаивал себя. Знал, с кем имел дело. Не оставили бы «бранденбуржцы» сына в живых, нипочем бы не оставили. Встать на защиту в той ситуации означало погубить всех, и сына, и себя, и дочь, и жену. И ничего бы тогда не осталось от семьи Кухарчиков. А в таком случае, все было бы зря. Столько лет двойной жизни. Натерпелся, настрадался. Хотя бы ради дочери нужно было довести дело до конца. Только, где она? Может, задержалась на день. А он ведь телеграфировал ей, чтобы приехала непременно до 22 июня. Сейчас в суматохе не выяснишь. Время нужно.

Астап сидел в бывшем сельсовете. Теперь комендатура Пугачево. Перед ним стоял бутыль самогона. В своем кабинете он повесил икону. Ее принесли по его приказу из какого-то дома, хозяева которого вместе с другими сейчас сбились большой бесформенной кучей на дне оврага за Маминым лугом.

Просматривал списки. С расстрелянными все понятно, список он составил сам. Списки же остальных интересовали командование СС. И Кухарчику поставлена задача изучить фамилии, установить, нет ли среди зарегистрированных тех, кто скрыл принадлежность к большевистской партии или еврейству.

Он глядел осоловелыми пьяными глазами на тускло отпечатанные строки. Фамилии его односельчан плыли и сливались. Астап перевернул лист и оказался на графе «убывшие». Палец нетвердо, не слушаясь хозяина, скользнул вниз и остановился на строке «Кухарчик Вячеслав Астапович». До этого момента ему казалось, что предательство сына, его гибель погребены под плитами логичных рассуждений и безвыходности. «Из двух зол…». Но теперь Астап осознал, что это был воздействие шока. Временное помутнение рассудка. Он не простил себе предательства. Что очень скоро должно наступить раскаяние, которого он не переживет. Астап вдруг ясно осознал, что возмездие стоит за его дверью и собирается войти.

Астап налил стакан. Залпом влил в себя жидкость, занюхал рукавом. Потом встал, подошел к иконе и упал на колени. Он начал неистово креститься и не заметил, как отворилась дверь в кабинет и в проеме возникла сухая фигура с седой бородой. Пьяным голосом, заливаясь слезами, Астап запричитал:

– Господи, Отец вседержитель! Прости меня грешного. Много я думал, много страдал и в мыслях своих всегда обращаюсь к Тебе, Иисусе Христе. Совершил я грех перед Богом Иисусом Христом тяжкий, непростительный грех, знаю об этом. Горько я плачу об этом поступке, слезы я лью и сожалею о том, что я сотворил с сыном своим. Убил я жестоко, покарал огнем, о чем сожалею и плачу. Прости меня, Господи Иисусе Христе, низко склоняю я голову, к ногам Твоим припадаю и прощения прошу за грех свой жестокий. Никто не может судить человека кроме Тебя Иисусе Христе. Никому нельзя убивать, за то будет жестоко наказан Иисусом Христом. Теперь признаю, что грех сотворил перед Тобою, убил человека. Знаю, наказан уже за свой тяжкий грех, Господом нашим. За все понесу я ответ, за все дела свои грязные. Как жить мне теперь с тяжким грехом на душе? Хочу я молиться, прощения просить у Тебя, Иисусе Христе. Умоляю, прости меня грешного раба недостойного Астапа.

Сухая фигура в мягких чунях неслышно приблизилась к Астапу. Короткий замах и между лопаток вошел длинный охотничий нож. Астап почувствовал, что пол уходит из-под его ног, он еще мгновение попытался удержаться, а потом рухнул на пол.

***

– Возвернувся? – Микола стоял на опушке, подпоясанный охотничьим ремнем, за его спиной висела берданка и заплечный мешок.

– Втосковался я. Как мне на толоку сподобиться? Сгинешь без мене, – Зосима подошел к боевому товарищу и они обнялись.

Через минуту две фигуры: один сухой, другой широкоплечий, исчезли в лесной чаще. Их путь лежал к дальней заимке, где уже ютились отправленные дедом Зосимой по тропе, женщины и дети из луговины, да молодой парень в пиджаке, рвущий траву.

***

25 июня 1941 года, Брестская крепость, вечер.

Майор Кудинов очнулся ночью. В подвале было тихо, как в тюрьме. Уж про эту организацию ему рассказывать не было нужды. Иван Тихонович Кудинов – мужчина 40 лет, с длиноскулым дубленным лицом и резко очерченными черепными костями. Нахмуренный лоб испещряли продолговатые морщинистые полосы. Мутные испытующие глаза внушали напряжение. Широкий подбородок, характерный для людей волевых и властных, особенно выделялся на его лице. Глубокий шрам, разрезавший его лицо как бы на две части – от левой щеки и до правого виска, – придавал ему грозное выражение суровости. Однако, несмотря на устрашающий вид, Кудинов был известен, как внимательный к чужим проблемам, отзывчивый, пусть и немного вспыльчивый, человек. Он имел странную походку. Качающуюся, пританцовывающую. Что вкупе с его сухопарым телом создавало угловатость в движениях. В тюрьме он отсидел недолго, всего полтора года, по ложному доносу. Но эти полтора года навсегда отпечатались в его сердце и на его лице шрамом, который не забыть и не спрятать.

Слышался чей-то негромкий разговор откуда-то слева, да из гильзы снаряда 45-мм пушки с шипением выбивалось пламя, которым и освещалось помещение. Смертельно хотелось пить. О еде майор не думал, хотя в последний раз он ел прошлым вечером. Воды, только воды. Во рту пересохло, губы, как наждак, неприятно раздражали кожу. Как мало нужно человеку, чтобы стать счастливым. За глоток воды Кудинов сейчас отдал бы жизнь. Он повернулся на бок и спросил у сидевшего рядом солдата.

– Пить есть?

Солдат, молча, снял с пояса стеклянную фляжку и протянул майору. Кудинов сделал глоток и, как ни мучила его жажда, выплюнул. Из фляжки исходило жуткое зловоние. На зубах заскрипели крупинки песка и глины. Во рту чувствовался металлический привкус.

– Что это?

– Вода, – невозмутимо сказал солдат.

– Как ты «это» можешь пить?

– Пью, что и все, – солдат показал рукой на проложенную по бетонному полу ржавую трубу, в которой была пробита дыра. Через край сгнившего металла стекала тонкой струйкой красноватая жижа.

– В крепости еще с позавчера водопровод не работал. В некоторых казематах были запасы воды, но не в этом. Час назад, когда наступило затишье, группа ушла к Бугу за водой. Пока не возвращались, – пояснил солдат.

Подвалы оглушило чудовищным грохотом. Стены подвала, где находился Кудинов, содрогались от взрывов. Солдаты тревожно поглядывали на ходящие ходуном кирпичные кладки, которые того и гляди, вот-вот развалятся и похоронят под обломками всех. В подвал вбежал невысокий командир со звездой на рукаве. Голова его была перебинтована. Перешагивая через лежащих красноармейцев, командир шел прямиком к майору. Следом за ним держались два солдата в фуражках, с синими околышами.

– Иван, я за тобой, – сказал он, подойдя вплотную к Кудинову.

Майор медленно и с трудом встал.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Фомин.

– Бывало лучше, – попытался улыбнуться майор.

– Шагом марш за мной к третьему укреплению, – крикнул комиссар, потому что в этот момент раздался еще один оглушительный взрыв.

Кудинова повели к арке, за которой оказалась кирпичная лестница, ведущая вниз.

«Вот как. Подвал оказался не самым глубоким местом», – подумал майор.

Кудинова вели запасными паттернами, где должны были находиться склады продовольствия и вооружения. Но, поскольку, крепость как фортификационное сооружение давно уже не представляла боевого значения, эти паттерны пустовали. По пути то и дело, попадались красноармейцы в изорванных гимнастерках, кто-то был одет только в нательное белье, кто-то в тельняшку. Грязные, забинтованные, но все с оружием в руках. Они шли по направлению к выходу наверх, где шел бой. Красноармейцы отражали атаки 45 дивизии вермахта.

Вошли в тесное помещение. У стола, наспех сколоченного из досок, горел факел из гильзы. На столе лежала карта Брестской крепости и прилегающей местности. Над картой склонились полковник Козырь и капитан Зубачев.

Коротко поздоровались.

– Сегодня дважды был предъявлен ультиматум о прекращении сопротивления. В нем сообщается, что если мы до 20.00. не сложим оружие, то от крепости не оставят камня на камне, – сказал Козырь.

К этому времени здание казармы было разрушено до первых этажей, местами до основания. Личный состав располагался в подвалах и в окопах возле реки Мухавец (ближе к казарме).

– Вы информированы о приказе № 1, подготовленном комиссаром Фоминым и капитаном Зубачевым вчера? – спросил Козырь.

– Так точно, – ответил Кудинов.

– Что думаете?

– Мое мнение, сегодня ночью нужно прорываться, – ответил Кудинов.

– Поддерживаю, – сказал Зубачев.

– Я могу отправить с ними Шугурова с разведчиками из ОРБ. Ребята толковые. Если собрать всех, кто в строю и сделать все возможное, то, думаю, найдут выход из крепости. – сказал Фомин.

К 23.00 все было готово к прорыву. По приказу Фомина было сформировано две группы: сержанта Шугурова, который привел из Белого Дворца 45 разведчиков, подменив их другими на укреплении, и майора Кудинова. После совместного обсуждения обстановки решили переходить мост через Мухавец. Первым должен был идти Шугуров, а потом по его сигналу или сообщению идут на помощь остальные.

Все участники прорыва получили саперные лопатки, боеприпасы и частично питание. Им были переданы остатки патронов, гранат. Патроны ссыпали в противогазные сумки, которые закрепили на амуниции.

Группа Кудинова состояла из бойцов разведроты, кавэскадрона, танковой роты и нескольких бойцов бронероты. Набралось человек сорок. Заместителем назначили лейтенанта Возякова из ОРБ. Пока группа подгоняла амуницию, к Кудинову подошел Сашко Лившиц.

– Слушай, майор. Возьми меня с собой, – сказал Сашко.

– Тебя-то куда черти несут? Ты ж раненый, – отмахнулся Кудинов.

– Кто? Я? – всплеснул руками Сашко. – Да я здоровый, як тот кабанчик.

– Отстань, Сашко.

– Ой вэй, товарищ майор. Я себе знаю. А вы себе думайте, что хотите. Но здесь я оставаться не буду. Ну, чтоб вы знали.

– Ты мне поговори еще, – Кудинов грозно посмотрел на морячка. Сашко он знал. И хотел взять. Даже очень хотел. Знал, что Лившиц пригодится. Но знал еще, что старшина Пшенка погиб на Коденьском мосту и сомневался, а не ищет ли Сашко смерти.

– Мамадарагая, таки да?

– Черт рогатый, ладно, собирайся.

– Та вы шо. Мои бебихи уже собраны, – Лившиц вытащил из-за угла вещмешок и автомат.

Перед бойцами выступил комиссар Фомин. Его выступление было коротким. Он говорил, что связи с нашими войсками, находящимися вне крепости, нет. Поэтому боевая задача заключается в обнаружении выхода из крепости, чтобы выводить оставшихся бойцов и присоединиться к нашим войскам.

Возякову было 19 лет. Это был парень с ассиметричным простоватым лицом, золотушно-песочного цвета. Курносый. Под безмятежным, благородным лбом покоились распахнутые черносливовые гордые глаза. Его стройное, но не совсем окрепшее тело ладно держало на плечах гимнастерку. Лучистый, хотя и несколько беспокойный, взгляд выдавал в нем человека честного и принципиального. Он чуть не был арестован за оставление орудия, которым он командовал. На допросе Возяков показал, что ему был через неизвестного лейтенанта передан приказ командира роты старшего лейтенанта Завидлова оставить орудие и выдвинутся вместе с расчетом к Белому Дворцу для оказания помощи обороняющимся. Там он и был задержан. Завидлов погиб. А передававший приказ лейтенант бесследно исчез. Возяков не догадался проверить документы в суматохе боя. Фомин полагал, что исчезнувший лейтенант был диверсантом Бранденбург 800. Это спасло Возякова.

Взвод Возякова сосредоточился у проемов. Фомину удалось посредством радиосвязи подключить к операции бойцов, оборонявших столовые инженерного полка и комсостава.

Шугуров и его бойцы отдельными, небольшими группками, стали выходить из казармы и скапливаться под Трехарочными воротами. Им предстояло перебежать мост через Мухавец. Поддержать их должны были с казарм пулеметным огнем бойцы 84 стрелкового и 33 инженерного полков.

Задача у Шугурова была следующая: группа бойцов, которая вперед перебежит мост, должна занять позицию на близлежащем валу и открыть огонь в сторону Северных ворот, а остальная группа как перебежит мост, должна перебежками двигаться к валам и фортам в сторону города Бреста, где кончаются крепостные валы, а за валами сухой дол, то есть, нет водной преграды.

Ровно в 23.20 по команде полковника Козыря взвод бесшумно выскользнул из укрытий. Планировалось, что атака, как можно дольше будет проходить в тишине. Передвигались короткими перебежками, огибая воронки. Весь путь шел через картину ожесточенной борьбы, шедшей уже несколько дней. Здания были в основном разрушены, и дороги покрывал битый кирпич, мертвые тела, наши и немецкие, мертвые лошади. Тягостное зловоние от пожаров и трупов было всепроникающим.

Начало движения групп немцы проворонили. А когда опомнились, то вести прицельный огонь по штурмующим помешали заранее приготовленная группа прикрытия. Она располагалась в Белом Дворце. Это были пулеметчики лейтенанта Осинцова. При первых же выстрелах с немецкой стороны, они открыли шквальный огонь. Полутораметровые кирпичные стены Кольцевой казармы пробить они конечно не могли, но высунуться гитлеровцам не давали.

Под огнем пулеметчиков бойцы подобрались к оконным проемам казармы. По стенам фонтанчиками кирпичной пыли отмечались свинцовые попадания. По команде Шугурова практически одновременно десять бойцов забросили каждый по две «лимонки» в проем. Прогремели взрывы. Сразу же, те, кто был под окнами, развернулись лицом к штурмовикам, упершись спинами в стену, скрестили перед собой руки. Одна нога на скрещенные руки, вторая на плечо и следующим рывком бойцы влетали в проемы, открывая на ходу огонь из автоматов.

Немцы защищались упорно. Завязался ожесточенный бой. Но в рукопашную пока не переходил. Тактика была проста до гениальности. В проем летят одна-две гранаты. Взрыв. Следом «прошивка» помещения из автоматов и ручных пулеметов. Если не удавалось подавить ответный огонь, процедура повторялась. Через двадцать минут все было кончено. В столовой комсостава лежали убитые.

Вторая группа Кудинова слева также завладела с боем одно из помещений Кольцевой казармы. Весь путь до казармы он стремился держать группу вместе, одним кулаком, и сам двигался в середине группы. Сам участвовал в заброске гранат в проемы стены.

До прямого боевого контакта дойти пока не пришлось. Сейчас наступал важный момент. Предстоял бросок от Кольцевой казармы к реке Мухавец и форсирование ее под огнем противника, занявшего позиции на противоположном берегу. Кудинов показал Возякову пулеметные расчеты. Согласовав действия с Шугуровым, бойцы по команде короткими перебежками, из Трехарочных ворот, бросились вперед.

***

Группа Мамина выскользнула из грязного, забитого землей прохода около Волынского форта. Они сразу же столкнулись с бойцами из группы Кудинова. Первым их увидел Поярков и это спасло ситуацию. Он жестом дал себя обнаружить и тут же перекатился в сторону. А в том месте, где он стоял, взвилась фонтанчиками земля.

Через «мать-перемать» быстро разобрались, что свои. Это не было чем-то необычным в ситуации Брестской крепости. И своих и чужих здесь можно было встретить где угодно.

Часть солдат, во главе с Шугуровым, как и планировалось, приблизились к мосту через Мухавец. Другая группа, к которой присоединились Мамин, Поярков, Стебунцов, Летун и Лиза со Славкой низиной у самой воды добежали до вала. С ними было человек 10-12. Часть бойцов залегли на валу справа и открыли огонь, а остальная часть побежали по берегу реки Мухавец дальше. Группы у моста должны были огнем отвлечь немцев и тем самым помочь выйти остальным.

Объясняться, кто такие, долго не пришлось. Перед выходом Козырь сказал Кудинову, что по последней радиосвязи с вокзалом те пошли на прорыв. Но группа того самого Мамина, по душу которого собиралось совещание вечером 21 июня, идет через трубопроводы на Волынский вал. То есть туда, где планирует прорываться группа Кудинова.

– Встретишь если, передай, что многих ребят спас он письмом. В общем, Спаси Бог! – сказал, прощаясь, полковник.

Заняв позиции перед рекой для форсирования, Кудинов наблюдал за действиями группы Шугурова. Тот, одним из первым, перебежал через мост, несмотря на обстрел. Первая задача была выполнена удачно. Перебравшись через вал, его бойцам открылась большая видимость. Метров за 400-500 были расположены комсоставские дома. Один дом был занят немцами, а во втором находились наши. Бойцы Шугурова начали стрелять по окнам, откуда высматривали фашисты, те в свою очередь открыли огонь по ним. Немецкие наблюдатели быстро обнаружили группу и открыли ураганный огонь, были высланы даже самолеты. Кудинов понял. Двигаться дальше этой группе было немыслимо.

Возяков и несколько раненых бойцов из кавэскадрона хотели перебежать к комсоставским домам через плац, а затем через Восточные ворота попытаться вырваться из крепости, отводя внимание от группы Кудинова. Когда они вышли на открытую площадку, их обстреляли со стороны вала из минометов. Раненые стали отползать к реке. Убитые и тяжелораненые остались там. Майор, сжав губы, наблюдал, как поливают огнем площадку. Возяков нагнулся оказывать помощь раненому. Немцы в это время усилили огонь из минометов и взрывом тела обоих разметало. Когда дым рассеялся, на месте где только что были лейтенант и раненый боец, зияла воронка.

Часть раненых стали отползать к реке. Под огнем они переплывали реку, кому удавалось, и обратно вернулись в район обороны.

– Лейся, песня, на просторе,

Не скучай, не плачь, жена.

Штурмовать далеко море

Посылает нас страна.

Услышал Мамин знакомый тенорок. Пошаря взглядом, он вычислил источник.

– Сема, братуха, ты шо-ли? – раздалось сзади.

Мамин повернулся.

– Товарищ капитан? – раздался удивленный голос Сашко. – Зараз приятно вас наблюдать. Що вам такого пожелать, шобы потом не сильно завидовать, – Сашко полз с неизменным ППСом за спиной и чувством юмора.

Стебунцов подскочил к Лившицу. Он был тоже рад встрече. Лившиц произвел на Семена сильное впечатление, особенно в истории с пеной на губах.

– Ты как здесь? – спросил он.

– Молодой человек оденьте уже глаза на морду. Посмотрите на этот фейерверк и ужаснитесь. Разве мог я пропустить такой майданчик, – ответил Лившиц. Сашко увидел Лизу, прижимавшую к себе мальчика.

– Да вы тут всем семейством. Шо за фортель, товарищ капитан, не жалко пегасика? – Сашко указал на Славку.

– Долго рассказывать, Сашко. Старшина тоже здесь? – спросил Мамин.

Лившиц поменялся в лице. И сказал серьезно:

– Апанаса убило. Три дня назад. На границе, – добавлять ничего не стал, молча, пополз дальше.