Стрела времени

Последовал новый ультиматум врага. Теперь гитлеровцы угрожали защитникам подвалов газами. Противогазов было всего несколько штук, поэтому Баснев приказал всем держать при себе платки или любой другой материал, смоченный в воде. Приоткрывая заложенные окна, гитлеровские солдаты начали бросать в подвалы бомбы со слезоточивым газом и химические гранаты. Едкий газовый туман заволок подвальные отсеки. Люди кашляли, задыхались, нестерпимо резало глаза. Газовая атака длилась несколько часов. К счастью, погибли при этом немногие. Газ, видимо, находил какие-то выходы наружу, и концентрация его постепенно уменьшалась. Мало-помалу воздух очистился.

Положение осаждённых становилось все более тяжёлым. Но основная беда пришла не оттуда, откуда ее ждали.

Подвал – замкнутое пространство. Не хватало места даже, чтобы все могли лечь. Спертый, удушливый от недостатка кислорода, воздух после газовой атаки стал нестерпим. Горсточка военных с винтовками и гранатами, то и дело стрелявших из окон, держалась мужественно, без колебаний выполняя свой долг, свою боевую задачу. Этот подвал стал их боевым рубежом, и они были готовы стоять тут насмерть. Но большая часть «жителей подвала» не имела присяги, и их запас прочности оказался гораздо ниже, чем у военных.

Чтобы оборона была крепкой, ей необходим крепкий тыл. А тыл подземного гарнизона отнюдь не способствовал укреплению обороны подвала. Все эти растерянные, охваченные тревогой люди, подверженные панике женщины, голодные, плачущие ребятишки создавали атмосферу крайней нервозности, невольно угнетавшую бойцов. Исправить эту ситуация не мог даже решительный Баснев.

Но он попытался. На 17.00 был объявлен митинг. В самом большом помещении подвала собрались все, кто мог двигаться. Были также подростки и дети. Стол накрыли появившейся красной материей, на рукавах у многих были красные повязки.

С речью выступил сам Баснев. Твердым, но медленным от еле сдерживаемого кашля, низким голосом старшина сказал, что сдаваться никто не собирается; что в Брестской крепости также идет сражение и голос сражающейся крепости зовет их к борьбе, подбадривает, укрепляет их волю и упорство; что есть надежда на то, что вот-вот с востока подойдут наши войска и снова отбросят врага за Буг, за линию границы; что. защитники вокзала заставляют немецкое командование держать на станции отряд солдат.

Несмотря на то, что говорил Баснев тихо, к концу речи, и он охрип.

Вечером 23 июня в некоторых частях подвала гулко разлеталось эхо взрывов. Немцы методично забрасывали гранаты в окна. Безопасных мест в подвале было немного. Только в глубине помещений, где не было окон. По коридору пройти в полной уверенности, что не попадешь под осколки, было нельзя. В любой момент из любого отверстия могла прилететь пуля и скатиться под ноги граната. Люди настолько привыкли находиться в постоянной опасности, что на очередной взрыв не обращали особого внимания.

Стебунцов повел Мамина и Пояркова к Лизе. Девушку тоже переодели в красноармейскую форму, взамен испорченного платья. Лиза сидела вместе со Славкой, которому от Семена перепал сухарик. Ефрейтор также позаботился и добыл для них охапку соломы. Вообще, Мамин отметил, что со времени их расставания молодые люди стали ближе друг другу. Поярков внимательно выслушал злоключения Кухарчиков.

Во время разговора с ним подошел молодой человек в летной форме. Он был анерексично худ и бледен. Тонкими хирургическими пальцами летчик так стиснул руку Мамина, что тот чуть не вскрикнул. В этом тщедушном теле непонятно как жизнь держалась, но силой он обладал чудовищной.

– Бертов Самсон Пантелеевич, – представился летчик.

Это был спасенный Пилипенко летчик. На голове его еще оставались бинты. Летчик подсел к Славке и подал тому что-то съестное.

– Чо, вы мянэ як малого, – обиделся Славка, но печенье взял.

– Ешь, ешь. Тебе силы понадобятся скоро, – летчик погладил Славку по голове.

У Самсона голос был тихий, вкрадчивый, елейный. Тембр приятный. Но Мамина почему-то бросало в холод от этого голоса. Он как будто открывал своими звуками бездну чего-то темного и ужасного.

– Интересный у тебя говор, летун, – сказал Поярков.

– Я долгое время служил на Дальнем Востоке. Приходилось общаться с японцами. Я же японский знаю. Акцент остался, – объяснил Самсон.

– Интересно, – задумался Поярков.

– Лиза, а почему вы не разговариваете как Славка, на белорусском, – спросил Мамин.

– Ой, я знаете, сколько времени потратила, чтобы на русском четко и хорошо говорить. Уйму.

– А зачем… – начал Мамин и увидел вбежавшую в помещение Надю.

– Там…там…Самсон пошли со мной, – задыхаясь, проговорила она.

Все повскакали с мест и бросились за Надей.

В одном из помещений обвалилась стена от взрыва. Повсюду были разбросан битый кирпич, на месте отвалившейся плиты торчала арматура. Под плитой и кучей кирпича лежала девушка.

– Олеся Загородская. В наше школе училась, – быстро говорила Надя. – Жива!

Из-под обломков была видна только треть туловища девушки. Надя потрогала пульс на шее.

– Но вытащить ее нет сил, – сказала Надя, стоя перед телом на коленях. – Ей ноги стеной придавило.

– Осторожно, – внезапно произнес Поярков, схватив за ворот Славку и отодвинув в сторону. Он показал пальцем на противоположную стену. – Стена едва держится. Чуть дохни на нее – и разом обрушится.

Все с ужасом посмотрели на покрытую трещинами стену. Она действительно держалась на добром слове.

Вокруг девушки собралось уже человек пятнадцать. Она пришла в себя и тихонько постанывала. Принялись осторожно убирать кирпичи.

– Семнадцать лет, – сказал кто-то.

– Жить хочется, – ответили с другой стороны.

– Красивая… уж больно девка-то красивая! – произнес третий.

Поярков и Мамин тоже приняли участие в работах. Так случилось, что судьба одного человека, до этого момента никому не известного, вдруг стала источником всеобщего сострадания, и люди озабоченно следили за этой чужой судьбой, в которой была выражена судьба всех. Им всем, может, суждено остаться в этом подвале, сгинуть под обломками перекрытий вокзала, исчезнуть неизвестными, не похороненными, как могло случиться с этой девушкой. Спасти ее означало дать шанс себе. Если она останется жива, значит у остальных появиться шанс спастись. Люди остервенело, но аккуратно убирали груды бетона, стирая в кровь пальцы, и думали только об одном – только бы выжила.

Шесть часов продолжалась смертельно опасная работа. Под непрекращающимися попытками немцев бросить гранату или выстрелить. Бойцы осторожно выбивали из стены кирпичик за кирпичиком и тут же (на место каждого выбитого кирпича) ставили подпорки. Кирпич за кирпичом. Наконец Олесю извлекли из-под разрушенной плиты, и она спросила:

– Господи, неужели я буду жить?..

Ночью она… умерла.

***

24 июня 1941 года, подвал Брестского вокзала, 02 часа ночи.

Мамин после спасения Олеси вновь оказался в компании Лизы, Славки, Семена, Бертова и Пояркова. Все спали. Лиза, приткнув голову на плечо Семена, Славка растянулся на соломе, а голову положил на колени Лизы. Летун, как шпала, лежал на спине и оказался ближе все к сидящим Мамину и Пояркову.

– Ты видел, Санчес, с каким упорством и терпением люди спасали Олесю? – спросил Мамин у Пояркова. – Ведь они понимали, что, каждую секунду могли быть погребенными вместе с нею под обвалом стены!

– Какие люди! – произнес Поярков. – Были!

– Что это было? – снова спросил Мамин.

– Что, что, – буркнул Поярков. – Наверное, сказалось давнее и природное свойство русских людей – сопереживать и сострадать чужому горю.

– Почему у нас не так? Что с нами случилось?

– Утерялось. Забылось. Растворилось в массовом эгоизме. Здесь это качество еще живо, и оно не раз согреет людские души…А у нас…, – Поярков махнул рукой.

– Может, расскажешь, как выбираться отсюда будем? – спросил Мамин.

Поярков посмотрел на Алексея, потом вынул из кармана грязной, с кровяными подтеками, гимнастерки сложенный вчетверо конверт. Развернул и протянул Мамину фотографию. Алексей по обгоревшему уголку сразу опознал фотографию, обнаруженную у диверсанта в Мухавце. Он до сих пор не видел изображения на фото. Теперь под светом горящей спички Мамин рассмотрел картинку. Это была Маша.

Ничего не понимая, Мамин повертел фотографию. Потом вопросительно посмотрел на Пояркова.

– Это сигнал, чтобы внимание обратил. А это… – Поярков показал на сургучную печать. – Это ключ. Точно такой же оттиск находится у нашего визави, у которого будут документы.

– То есть ты знаешь, где документы находятся?

– Скажем так, я знаю, в каком месте искать.

– Ну, а дальше что? Как выбираться будем? – настаивал Мамин на интересующем его вопросе.

– Безболезненно, Лемыч, безболезненно, – уклонился от ответа Поярков.

В помещениях с Московской стороны послышался шум, загремели листы металла, закрывавшие окна, беготня, давка и крики.

– Вода. Вода.

Немцами было принято решение затопить подвалы. Одно из окон открыли, и в подвал просунули брезентовый шланг.

В помещение хлынул поток речной воды. Люди разбежались в стороны, помещения начали наполняться. Вода шла весь день. Под руководством Баснева бойцы попробовали отгородить этот отсек от остальных, устроить своеобразную плотину. В двери поставили большой лист железа и обложили его мешками с мелом, хранившимся здесь, в подвалах. Но вскоре вода размыла мел, и плотина была прорвана. Вода медленно распространялась по всем отсекам, и уровень её неуклонно поднимался. Тогда стали отдирать доски деревянного пола, кое-где настеленного на бетоне, и строить из них подмостки вдоль наружной стены, чтобы с этого настила по-прежнему охранять окна. А вода поднималась.

– Шихов, что можно сделать? – обратился Баснев к диспетчеру.

– Подвалы устроены так, что пол находился на разном уровне – есть более глубокие и более мелкие отсеки. В одних вода стоит по колено, в других уже доходит людям до пояса, а скоро будут и такие помещения, где человек погрузится по горло или даже не достанет дна, – пояснил Шихов.

 К вечеру стало ясно, что ситуация критическая. По неосторожности от воды не уберегли остатки продуктов. Погибло все печенье, а карамель превратилась в сплошной мокрый и липкий ком, от которого отщипывали по кусочку ежедневный «паек».

Наконец, часам к десяти вечера вода перестала прибывать.

– Говорят, в районе станции вышел из строя водопровод, и поэтому затопить подвалы доверху не удалось, – передал информацию Шимченко, отталкивая от себя плавающий в воде труп.

Немцы попробовали новый прорыв, но и из этих залитых подвалов по-прежнему раздавались выстрелы. Мамин, Поярков, Стебунцов и Летун получили на четверых две винтовки и немного патронов. Летуна хотели отправить к Наде на помощь, но он неожиданно уперся, привел доводы, и остался здесь. В их компетенцию входило два окна. Поочередно сменяя друг друга, они дежурили, и если кто-то пытался отодвинуть металлический лист снаружи, сразу следовал выстрел. Стоя по пояс в воде, за день они не допустили на своем участке ни одной сброшенной гранаты.

Мамин попытался узнать у Пояркова когда они пойдут на прорыв. Но Санчес сказал, что еще рано.

– Прорываться будем 25.

– Почему именно 25? – поинтересовался Мамин.

– Кто из нас историк. Я или ты. В ночь с 25 на 26 будет большой прорыв в Брестской крепости. Немцы будут заняты, ослабят кордоны вокруг города. Под шумок и мы выберемся, – пояснил Поярков.

– Кого-нибудь с собой возьмем? – спросил Мамин.

– Сначала думал никого. Во-первых, это обуза; во-вторых, не хочется половину армии второй мировой войны посвящать в наше путешествие; в-третьих, это очень опасно. Хотя склоняюсь взять мальчишку. Как я успел выяснить, он прекрасно знает местность. Может, и ефрейтор с летуном сгодятся, но их придется бросить, как выйдем к городу. Девчонку однозначно оставим.

– А что будет, если мы здесь умрем? – неожиданно спросил Алексей.

– Когда умрешь, посмотришь, – засмеялся Санчес и пошел заступать на дежурство.

В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое доведенные до отчаяния люди, не чаявшие спасения, выплеснули свою ненависть на захваченных еще двадцать второго июня фашистах. Те все это время содержались в отдельном помещении под охраной. На допросах выяснилось, что интереса они не представляют. Обычные пехотинцы. Шимченко предлагал их расстрелять, но Баснев временил. Ночью, обезумев от холода, голода и страданий, надышавшись смрадом гниющих тел убитых, которых никак нельзя было выбросить, двое мужчин, привязав к палкам ножи, воспользовались тем, что часовой на минуту отвлекся, помогая Наде перенести раненного, ворвались в помещение и закололи всех пятерых фашистов. Картина представилась страшная, вошедшим после, Басневу и Шимченко. Убийцы наносили удары в лицо и шею. Искромсав одного, переходили к другому. Вот так, методично под истошные вопли немцев, изрубили всех.

Двадцать пятого июня озлобленные упорством «подземелья» немцы, прибегнули к последнему, уже издевательскому средству. К вокзалу одна за другой стали подъезжать машины, нагруженные нечистотами, которые сливали в окно подвала.

В темноте, с трудом дыша воздухом, пропитанным запахом нечистот и смрадом гниющих трупов, увязая по пояс или по грудь в отвратительной зловонной жиже, в которой плавали раздувшиеся мертвецы. Люди молчаливо бродили, исхудавшие, шатающиеся от голода и болезней. У них уже не было никаких надежд на то, что их выручат из осады.

Выход оставался один – отправить всех штатских наверх, в немецкий плен. Тут, в подвалах, их все равно ожидала смерть от пуль, от гранат врага и от голода. В плену они могли уцелеть и сохранить своих детей. И штатским было приказано выходить. Исключения допускали только для коммунистов – по предъявлению партийного билета им разрешали остаться и вручали оружие.

Их уцелело к этому времени всего два-три десятка человек, самых выносливых, самых стойких. И они понимали, что долго не продержатся. Мысль о плене Басневу и его товарищам была ненавистна. Выход оставался один: попробовать пробиться из осады с боем – постараться подороже продать свою жизнь в этом бою. Но дверь, выходившую в ресторан, немцы плотно забили снаружи, а все окна были заложены листами железа и шпалами. Казалось, осаждённые наглухо заперты в этом бетонном ящике.

На помощь пришел все тот же Шихов, к счастью для бойцов, хорошо знавший и вокзал и станцию. Он вспомнил, что в другом конце здания находится такое же подвальное помещение котельной и там есть дверь, ведущая наружу. Под потолком подвалов тянулись, уходя во все стороны, узкие и извилистые обогревательные ходы – циркулируя по этому лабиринту, тёплый воздух зимой обогревал полы в вокзальных помещениях. Ходы эти были достаточно широки, чтобы по ним мог проползти человек. Несколько бойцов отправилось в разведку, и сумели отыскать путь в котельную. Там действительно оказалась дверь. Снаружи она тоже была забита шпалами, но ночью её все же удалось открыть. Дверь выходила в сторону, противоположную перрону, на запасные пути, и к тому же сверху была прикрыта бетонным козырьком, тянувшимся вдоль всего здания вокзала. Отсюда и решили прорываться на будущую ночь. Весь следующий день с помощью железнодорожника, на память знавшего окрестности станции, обсуждали подробный маршрут прорыва. Надо было от двери пробраться под бетонным козырьком к дальнему углу здания, оттуда перебежать запасные пути, перелезть через станционную ограду и северовосточной окраиной выходить из города.

Поярков отказался идти на прорыв вместе со всеми, сказав, что ему нужно пройти через крепость. Баснев не стал спорить и переубеждать, тем более приказывать.

Лиза наотрез отказалась уходить без Славки, а Славка был нужен Пояркову. Стебунцов с летуном напросились идти с ними. За время подвальной осады они стали друзьями.

Около двадцати человек под командованием лейтенанта Шимченко, лейтенанта Воробьева и старшины Баснева пошли на прорыв. Мамина, Пояркова, Стебунцова, летуна и Лизу со Славкой – оставляли на месте. Они должны были притаиться на трубах под потолком подвала, ничем не выдавая себя, и осторожно выбраться, когда немцы снимут охрану. Глубокой ночью, распрощавшись с остающимися, защитники подвалов один за другим вышли наружу через дверь котельной.

Несколько минут спустя Мамин и его товарищи услышали выстрелы, разрывы гранат, крики «ура!». Потом всё смолкло. Трудно было решить, прорвались ли защитники вокзала сквозь кольцо врага или все пали в бою.

Этой же ночью немцы открыли заложенные окна подвалов. Внутрь помещений с перрона бросали гранаты, чтобы убедиться, что никого не осталось внизу. В подвал спустилась небольшая группа. Осмотрела помещения. Потом охрана была снята.

Лейтенант Николай Шимченко погиб. Старшина Павел Баснев оказался в плену. В лагере был повешен. Лейтенант Воробьев добрался до дома. Но его сдал сосед и лейтенант был расстрелян.

***

26 июня 1941 года, Пугачево, 15.00

Мамин луг утопал розово-голубом бессолнечном мареве. В перламутровой низине билась, словно птица в клетке, между берегами река Мухавец. Ее и видно-то не было, этой воды, – лишь вдали на неосязаемой плоскости реки вдруг зажигались пятна мягких отсветов и сразу исчезали. Пространство рассеивалось в тонкой и прозрачной пустоте, но влажно ощущалось в каждом вздохе.

Немцы вошли в Пугачево днем 22 июня. Колонна ненадолго остановилась, пополнить запасы воды и убедиться в отсутствии противника. Вместе с водой разжились всем, что плохо лежало или стояло. Кто курицу прихватит, кто солений из кадок наберет, некоторые даже успевали сало выпросить. Жесткого грабительства не было. Западные районы Белоруссии не входили в число, подлежащих уничтожению. Поэтому отбирали насильно, но вежливо.

Все изменилось 26 числа, когда в деревню вошли части СС. Всех жителей Пугачево согнали на Мамин луг. Вышло около трехсот человек. В основном старики, женщины, дети. Из призывного возраста осталось не более двадцати человек.

Установили два стола, началась фильтрация.

– Тех, чьи фамилии назовут, должны подойти к левому столу. Остальные самостоятельно к правому, – прокричал командирским голосом Астап Кухарчик. Его, как и обещал Гюнтер, назначили старостой. Он стоял в окружении двух офицеров СС. На нем был темного цвета френч, перетянутый ремнями крест-накрест, на правом боку висел в деревянной кобуре маузер.

По периметру луга стояли эсесовцы с собаками. Псы рвались с поводков, орошая местность громких лаем. Лай собак смешивался с гулом, окриками и причитаниями. В воздухе висло напряжение.

Развитие событий не предвещало ничего хорошего. В первый день войны, еще до прихода вермахта был убит председатель со своей семьей. Его расстреляли со всей семьей прямо во дворе. Часть жителей разбежалась по лесам, да на дальние хутора. Многие потянулись со скарбом на восток. Но многие уже успели, помыкавшись на забитых людьми и техникой дорогах, вернуться.

За левым столом сидела дама в форме СС. Тонкое очерченное лицо обрамляли золотые вьющиеся волосы. Форма была пошита по фигуре и плотно прилегала ко всем выпуклостям и особенностям девичьего тела. Перед ней на столе лежал список, отпечатанный на машинке, в котором в столбик стояли фамилии. Этот список составил Астап. В нем были отражены имена и фамилии жителей деревни, поддерживавших Советскую власть, евреев и прочих сочувствующих. Не забыл Кухарчик упомянуть в нем и просто людей, к которым он испытывал личную неприязнь.

После того, как ушел с пожарища, Астап пил каждый день. Днем понемногу, а к вечеру – до упаду. С предательством, а потом и гибелью Славки в нем сгорело последнее человеческое. Спалил собственного сына, дочь не приехала, пропала в Бресте, да сегодня пришло еще одно тяжелое сообщение – жена убита шальным осколком от мины. Получалось, что жил-жил Астап, годами наживал добро, семью растил. А потерял все за считанные дни.

Бестия с золотыми волосами металлическим голосом называла фамилию. Из толпы выходил человек, следовали два-три вопроса, после чего, допрашиваемого отводили два дюжих эсесовца в сторону.

С дороги за фильтрацией наблюдал старик в рваном полушубке, в теплых мягких чунях, перехваченных обмотками. Одной рукой он поглаживал седую, до груди бороду, другой опирался на длинную палку. Происходящее вызывало у него одновременно и беспокойство и ненависть. Беспокойство за участь жителей деревни, а ненависть из-за того, что его сын, Астап, не только участвовал в этом, но и руководил процессом.

Во второй половине дня фильтрация была окончена. Через стол «золотой бестии» по имени Ирма прошло около 40 человек. Им приказали спуститься в неглубокий овраг на окраине луга. Наверху оврага установили два пулемета МГ- 40. С дороги было не очень хорошо видно. Старик услышал только треск пулеметных очередей и все.

Остальные жители после переписи стали разбредаться по домам. Заковылял, тяжело вздыхая, и старик. Он направился на дальнюю заимку. Туда же, откуда пришел только сегодня утром. На заимке у него был небольшой охотничий домик, где он жил, когда наступало время охоты. Сегодня утром засобирался домой, на хутор. Выбравшись из чащи, услышал гул самолетов. Потом увидел десятки машин с крестами на крыльях, летевших на восток. По дороге, в паре верст от Пугачево, он услышал в нескольких километрах грохот разрывов. Где-то шел бой. Когда шел по дороге, то позади раздался шум. Старик инстинктивно нырнул в лес. По дороге, поднимая клубы пыли, двигалась немецкая колонна. Сначала показались мотоциклисты. За ними легковой автомобиль, следом три грузовика, бронетранспортеры, тягачи с пушками. А справа по полю в два ряда шли танки. Зосима поправил под полушубком два «георгия» и с тяжелым предчувствием пошел дальше.

К хутору вышел обеду. Встретил бывшего хорунжего, деда Миколу, с которым довелось повоевать в молодости. Тот сидел на приступке и начищал старенькую берданку. Микола, как и дед Зосима, пробавлялся промысловой охотой. Сколько ему лет уже не помнил ни он сам, ни кто-либо на хуторе. Предки Миколы когда-то, спасаясь от церковной реформы, бежали из Курской земли, куда глаза глядят. Долго скитались по разным деревням, даже в лесу пожить довелось. Хлебнули горюшка. Наконец, судьба занесла их на польскую землю, где вопросов, сколькими перстами они крестятся и какого образа жизни придерживаются, не задавали.

Микола был правнук тех первых кержаков. Они выстроили дом в нескольких верстах от деревни Пугачево. Сначала жили одни, своей семьей. Постепенно вокруг прижились иные «бегуны». В общину принимали любого, кто готов был подчиняться установленным правилам и проходил обряд крещения. Образовался хутор семей на шесть. Чтобы избежать кровосмешения, старообрядцы-юноши искали себе невест в соседнях деревнях. Непьющие молодые крепкие парни, с необычным говором зачастую выгодно отличались от других ребят. Интерес девушек к ним добавляла завеса таинственности, которая не покидала образ хутора, ведущего закрытую жизнь.

Детей у Миколы убило в первую войну. Жену схоронил лет десять назад. После прихода Советской власти устои старообрядчества поколебались. Там, где бессильна была тирания и жестокость царя. Там, где не сломили старообрядцев сжигание, гонения, истребления. Там, разрушила устои социальная направленность Советов. Открылись школы, библиотеки (библиотекарем как раз избрали деда Миколу), повсеместная ликвидация безграмотности, возможность бесплатно учиться в техникумах и институтах – что до этих пор было делом неслыханным. Перед молодежью из глухой деревни открывался целый мир. И случилось неизбежное. Ринулись юноши и девушки в города, и учебные заведения, да и остались там. Так, за двадцать лет, на хуторе осталось не более десяти человек. Все старики, да старухи.

Через Миколу дед Зосима и сам пристрастился к чтению. Библиотека была в Пугачево. Так он не ленился. Ходил, брал книжки, читал. Долгими зимними ночами любил он так прислониться к печке спиной и под свет масляной лампы погрузиться в какое-нибудь путешествие или приключение.

– Ишь, ты, – любил приговаривать Зосима, увлекшись героем.

– Каков, стервец, – укоризненно мотал седой головой .

– Ах, ты, оглобина, – ругался охотник.

Зосима доковылял до Миколы и, кряхтя, опустился рядом.

– Доброхо ранку, Микола.

– И табэ не хворить. С заимки, что ль. Гадал сокола поймать, а поймал серу утицу? – пошутил Микола.

– Могем по табачку? – предложил Зосима, вынимая кисет.

– Это мы могем, – согласился Микола.

– Бачишь, шо деется на свету билом?

– Бачу. Бачу. Як не бачить. Вона, вишь, намасливаю, – Микола кивнул седой бородой на берданку.

Микола был даром, что без возраста. В отличие от высохшего Зосимы, он был «дюже плечист», широкий, квадратный и низенький, приплюснутый богатырь, в которого природа щедро вместила настоящую мужицкую силу.

– Как тама мови. Прознати бы трэбо, – размышляя вслух, сказал Зосима.