Стрела времени

Старшина среди присутствующих командиров был младшим по званию, но старшим по возрасту. А его решительность в первый день войны снискала общее уважение. Его слово имело вес, а в данном случае, Мамин четко это осознал, решение зависит только от слова старшины.

– В том и дело, Коля, что людей у нас нет. Лучше поверить врагу, чем не поверить товарищу. Капитан был в крепости. Наш телефонист обещал дать связь. Значит, есть у нас возможность проверить слова Мамина. Если он не соврал, то и с унтерштурмфюрером не так все однозначно. Не будем горячиться, – рассудительно заключил Баснев.

Шимченко хотел возразить, но промолчал.

– Вы с кем из командиров в крепости общались? – спросил Баснев у Мамина.

– Полковник Козырь и комиссар Фомин, – не задумываясь, сказал Алексей.

– Хорошо. Шихов, – позвал старшина. – Капитана и …его, – Баснев указал на Пояркова, не решившись назвать его фашистом. – Забирай с собой. Оружия пока не выдавать. Пусть помогут с раненными и буфетом. Людей чем-то кормить нужно. Только переоденьте …его. А то бабы и так косятся.

– Есть, – отозвался Шихов.

– Товарищи красноармейцы, – со стороны привокзальной площади в рупор зазвучал неуклюжий русский голос.

– Вас гонят на верную смерть. Германская армия ваш защитник и друг! Она освободит вас от большевистского ярма. Не верьте жидовской клике. Ваши командиры трусы и обманывают вас. Товарищи, бейте политруков и возвращайтесь по домам, к своим детям и матерям. Смерть Сталина спасет Россию!

– Вот сволочи, – выругался Поярков.

Баснев засмеялся.

– А ты хотел его под расстрел, Коля.

Гитлеровский агитатор до хрипоты через рупор пытался уговорить подвальный гарнизон прекратить сопротивление, обещая ему «почётную» капитуляцию. Не забыл он упомянуть о том, что пали Москва и Ленинград, о том, что Красная Армия повсюду прекратила сопротивление.

На время «политинформации» залпы и стрельба прекратилась. Этим получасом командиры и солдаты воспользовались, чтобы перевязать раненых, поднести боеприпасы к огневым точкам.

Известия о падении двух столиц заметно обескуражило лейтенантов. Мамин это заметил.

– Не верьте. Не видать им ни Москвы, ни Ленинграда – как своих ушей, – Мамин повернулся к Санчесу. – Прикинь, только 22 июня, а у них уже Москва взята.

Воробьев с Шимченко недоуменно переглянулись, но промолчали.

Впрочем, информацию о повсеместном отступлении Красной Армии (что в общем соответствовало действительности) опровергнуть было легко. Совсем близко от вокзала, километрах в двух-трех к юго-западу, не умолкая, гремело сражение – слышались орудийные выстрелы, взрывы снарядов и бомб, взахлёб строчили пулемёты. Это дралась окружённая Брестская крепость.

Первой, после пуль и осколков, стала проблема воды. Воды не было. Лишь кое-где на полу бетонки зеленели затхлые, вонючие лужи. Эту воду женщины цедили через ткань и собирали в емкости, какие смогли найти. Выдавали буквально по глотку. Хотя и у тех, кто пытался пить, этот глоток вызывал тошноту. Немного лучше обстояло дело с едой. В складе буфета ещё оставались ящики с печеньем, конфетами и мешки с кусковым сахаром. Мамин с Поярковым под строгим присмотром Шихова перетаскали все в подвал. При строгой экономии этих запасов могло хватить более или менее надолго.

Во время одной из ходок Поярков ухитрился подойти к Мамину близко и вскинул правый кулак в районе пояса «татэ цки». Алексей автоматически сделал то же самое. Их собственное дружеское приветствие, которое окончательно убедило Мамина, что перед ним Санчес.

– Хорошо, Лемыч, что ты в крепости успел засветиться. А то, прям беда, – улучив момент, прошептал Санчес.

– Рано радуешься. Я Козырю письмо оставил, что я из будущего. И в штабе батальона выступил. Так, что для них я если не предатель, то точно не свой, – ответил Алексей.

– Молодец, нечего сказать. У тебя вода в жопе не держится, что ли. На хера ты им про будущее наплел, – раздраженно спросил Санчес.

– А на хера ты меня сюда отправил. Я же тебе сказал «нет». Фэсбэшник долбанный, – взорвался Мамин.

– А ну, – заворчал Шихов. – Не балуйте. Не велено разговаривать. Надо ежели сильно, то со мной поговори.

– Давай, поговорим, – поддержал Санчес. – Тебя как зовут-то, отец?

– Алексей Петрович.

– Во. А это Алексей Степанович, – Санчес хлопнул Мамина по плечу. – Расскажи хоть, как тут, горячо было?

Разговор происходил в короткий период затишья, пока немцы надрывали глотку, призывая сдаться. Шихов уселся на поваленный мешок. Внимательно посмотрел на Мамина, покачал головой; потом достал из кармана кусок околыша фуражки и начал ножом аккуратно кромсать.

– У меня из окон кабинет видать было, что загорелись казармы Северного городка, – попутно заговорил Шихов. – Думать было нечего, ясное дело – война. Мы с диспетчером Ширшовым смотали график, спрятали его за шкаф. Ага. Документ, все же. Потом пробежали весь вокзал, ресторан – людей нигде не было. Вышли на перрон. Послали на Жабинку паровоз с двумя стрелками – проверить путь. Только уехал поезд, как по перрону пулеметная очередь, разорвались гранаты. Мы к милиционерам. Начальник милиции выдал наганы. В это время уж и немцы показались. Идут, такие, чинно по вокзалу с открытой грудью и автоматами наперевес. Отделение милиции, где получали оружие – это к западу от вокзала, на Граевской стороне. Со стороны города прибежали около 25 бойцов. Они рассказали, что немцы уже появились и с Московской стороны. «Кто находится в подвале – немедленно выходить, иначе будете уничтожены!». Это они нам, значит. Ну, половина – пассажиры и железнодорожники – вышли. А мы с солдатами остались, – Шихов замолчал.

Он еще сделал несколько движений и потом сказал Мамину:

– А ну, подсядь-ка.

Алексей приблизился и Шихов приделал ему петлицу, вырезанную из околыша фуражки.

– Теперь порядок. Ну, что-то засиделись мы, пойдемте, хлопцы, поработаем.

***

Вокзальное подземелье – как его окрестили защитники, представлял собой довольно запутанный лабиринт помещений общей площадью около тысячи квадратных метров. Подвалы размещались с трех сторон здания вокзала: с Граевской, восточной и Московской. Под центральным залом подвалов не было. Со стороны привокзальной площади тянулся узкий коридор, от которого в направлении реки Мухавец отходили две огромные трубы диаметром почти в рост человека. Шихов рассказал, что под вокзалом некогда текла маленькая подземная речушка, ее закрыли в трубу, так что, трубы являлись частью плана по закрытию речки и недопущению затопления подвалов.

На восточной стороне через подвалы проходила капитальная стена, которая разделяла их на две части. Меньшая часть, с Граевской стороны, предназначалась для технического обслуживания – здесь находилась котельная. С Московской стороны располагались склады. Таким образом, стена разделила защитников вокзала на две части. Лейтенант-артиллерист 291–го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона Шимченко и старшина авиации Баснев заняли подвалы с Граевской стороны. С Московской стороны остались милиционеры под командованием Андрея Яковлевича Воробьева. Связь между защитниками осуществлялась через небольшой лаз в стене.

Вечером немцы сделали попытку ворваться в подвал через дверь, ведущую туда со стороны вокзального ресторана. Но как только офицер и группа солдат открыли дверь и спустились на несколько ступенек по лестнице, из тёмной глубины подвального коридора грянули выстрелы. Офицер и один из солдат упали убитыми, а остальные опрометью кинулись бежать назад. Обороняющиеся бросились за ними. Немцы заняли столовую. Забросав помещение немецкими гранатами, удалось взять пять человек пленных.

В этот день немцы уже не пытались войти в подвалы и лишь два или три раза через рупоры обращались к осаждённым с призывом сдаться в плен и выжидали, надеясь, что обстановка заставит советских бойцов сложить оружие. А обстановка и в самом деле становилась критической.

Как ни зорко стрелки сторожили окна, все же гитлеровским солдатам удавалось иногда незаметно подобраться сбоку и забросить гранату то в одно, то в другое помещение. Гранаты рвались в толпе пассажиров, убивали, ранили детей, женщин, и каждый раз при этом возникала такая паника, что командиры лишь с большим трудом наводили порядок. Да и кормить эти сотни людей было нечем – маленький склад вокзального буфета, находившийся здесь, наполовину растащили, прежде чем его успели взять под охрану и перенести продукты с помощью Мамина и Пояркова. Впрочем, все равно для такой массы народа продуктов не хватило бы даже на день.

Телефонист беспрестанно пытался выйти на связь с крепостью. Мамина и Пояркова держали тут же неподалеку, под присмотром. Санчес переоделся в гимнастерку рядового, убитого еще днем.

– Павел Петрович, есть хорошая новость, – обратился к Басневу Стебунцов. – Наши бойцы обнаружили под потолком подвала колено водопроводной трубы. Сломали его. Теперь у нас появилась питьевая вода.

– Добро. Не забудьте про Воробьева, поделитесь, – похвалил ефрейтора Баснев.

Стебунцов с тоской посмотрел на Мамина. Он пулей летел на доклад к Басневу ровно затем, чтобы посмотреть на капитана, с которым его, как ему казалось, так много связывает. Ефрейтору не терпелось рассказать Мамину про Лизу и Славку, которые сидели рядом, через бетонную стенку, про интенданта Пилипенко, спасшего летчика, который тоже был здесь, только занимался раненными, у него обнаружился большой опыт и сноровка в извлечении пуль и осколков. Но, взглянув на старшину, Стебунцов не решился пока подходить к проверяемым лицам. И Мамин с Поярковым вновь остались предоставленными самим себе.

– Как мы выбираться отсюда будем. У тебя план-то есть? – спросил Мамин.

– Есть. В царские времена из подвалов был прорыт ход к Волынскому форту Брестской крепости. По одной из труб мы можем туда выйти, – пояснил Санчес.

– И что? Мы выйдем к Брестской крепости. А оттуда как? – изумился такому плану Мамин.

– Прорываться будем. А ты что хотел. Ты на войне или где? – улыбнулся Поярков.

– А ты чего такой веселый, Санчес? Прорываться из самой крепости – вариант не спасительный.

– Ладно, не ссы, Лемыч. В крепость мы не пойдем. Там свороток есть. Выйдем прямо к Бугу. Плавать-то умеешь?

– Умею. Так, надо всех вывести.

– Э, нет. Ты забыл, что я говорил тебе. Не нужно вмешиваться в ход истории – это раз. Вокзал притягивает силы противника – это два. Толпой в две тысячи человек нам не выбраться – это три. Не мудри, Лемыч. Помни, у нас задание. Выполняем и домой . Это не наше время.

– Это у тебя задание, Санчес. Я тут поневоле. Как домой возвращаться-то знаешь? – с надеждой спросил Мамин.

– Знаю. Поспи малехо. До подтверждения твоей личности мы отсюда все равно не уйдем. Так, что нам здесь куковать еще. Набирайся сил, – Санчес устало откинул голову к пористому, отдающему прохладой и сыростью, бетону, и закрыл глаза.

– «Железные нервы все-таки у человека», – подумал Мамин.

От усталости и голода его самого клонило ко сну, и хотя он был уверен, что уснуть не сможет, не заметил, как задремал. Засыпая, Алексей подумал о Маше и с бессильной яростью представил себе, что теперь, когда он попал в другое время, и не знает, как вернуться, он, может быть, никогда ее больше не увидит и даже ничего не узнает о ней. Во всяком случае, до тех пор, пока все не переменится самым крутым образом. Таким же крутым, как начало его путешествия.

Сначала ему приснился Летний сад, по которому шла Маша, одетая почему-то в военную форму, с погонами Следственного комитета; потом приснилось додже, как вошел сенсей Со Ден Гун, почему-то с лицом Гитлера и голосом Санчеса сказал: «Бей комиссара, политрука, рожа просит кирпича». Мамин полез в кобуру, но нагана на боку не было.

Он проснулся оттого, что кто-то грубо толкнул его. Над ним стоял сержант авиации, в руках он держал наган, наставленный на Мамина.

– Подъем, товарищ капитан.

Мамин встал, поправил изорванную гимнастерку. Потрогал новую петлицу, сделанную Шиховым.

– Давайте, туда, – сержант указал направление.

– Опять, – удивился Алексей, но подчинился. Пояркова на месте не было.

Из-за отсутствия освещения пробираться по подвалу возможно было только наощупь. Вдоль стен, под светом, пробивающимся с улицы через толстое стекло в узких подвальных окнах, были видны тени красноармейцев, женщин, детей. Кто-то лежал, кто-то сидел, кто-то стоял. Вид у всех был измученный и удрученный. Большинство из них имели ранения. Пахло сыростью, кровью, мочой и экскрементами. Сверху глухо доносились звуки стрельбы и взрывов.

Среди живой массы людей Алексей заметил одну женщину, как он потом узнал, ее звали Надя. До войны она работала следователем Брестской прокуратуры, а оказавшись, случайно, в первые часы войны на вокзале она взяла на себя уход за ранеными, как ни трудна была такая задача в этих тяжких условиях. Не было ни медикаментов, ни бинтов. Смекалистый летчик, который был теперь рядом с ней, обратился к пассажирам, втиснутым в подвалы. У многих были свои чемоданы. Там нашлось бельё, которое и пустили на бинты. Сейчас эта сухенькая женщина Надя тенью ходила от одного к другому и делала перевязки, а молодой летчик, в основном, брался за тяжело раненных и безнадежных, очищая раны и извлекая осколки.

Мамина втолкнули в приоткрытую дверь. За ней оказалось небольшое пять на пять метров помещение, без окон. Справа в стене виднелось вентиляционное отверстие. На бетонном полу стоял стол, принесенный из буфета и несколько табуретов. В комнате уже находились Баснев, Шимченко, Шихов и Санчес. Последний сидел на табурете посреди комнаты.

– У меня нет времени разводить турусы на колесах, – выговаривал Баснев Санчесу.

Увидев вошедших, старшина обратился к Мамину:

– Признаю, удивили письмом. В ОПАБе шустрее разобрались. Ну, да ладно. Так кто вы?

Мамин понял, что связаться с крепостью удалось. Удалось, видимо, поговорить с полковником Козырем. Что ж, по крайней мере, он жив. Это обрадовало.

– Я тот, кем представился, – Мамин не стал пояснять.

– Человек из будущего? Вы хотите, чтобы я поверил в эту ахинею?

– Я могу это доказать.

– Сильно. Как?

– Ответами на вопросы. Что вы хотите знать о будущем? Задавайте, я отвечу.

– А как я проверю?

Мамин пожал плечами.

– Хорошо. Первое, как вы оказались здесь?

Алексей взглянул на Санчеса. Тот сидел с невозмутимым видом, будто происходящее к нему не относилось. На взгляд Мамина Санчес молча кивнул, мол, расскажи, раз просят. Алексей рассказал про встречу с Поярковым, обед в кафе, путешествие.

– В письме вы указали точное время начала войны. Допустим, знали это. Развитие событий в ближайшие дни.

– Гарнизон крепости обречен. Будут предприняты попытки прорыва, небольшой части удастся выйти. Но делать прорыв нужно будущей ночью. Чем дальше, тем плотнее кольцо. Сейчас крепость более чем на сотню километров в тылу у немцев. Авиация бомбит все крупные города Украины, Белоруссии, Прибалтики. Через несколько дней, гитлеровцы будут у стен Минска.

– Иными словами, Красная Армия отступает? Бежит от врага? Все, как в агитках, – усмехнулся Баснев.

– Этого я не говорил. Мы знаем, что в первые дни войны и после советская армия явит немыслимые образцы доблести и мужества. Славой покроет русское оружие подвиги простых солдат. Но Армия отступает, это так. Будет отступать до Москвы. И только в ноябре 1941 года будет первое крупное поражение фашистов. Под Москвой.

Шимченко вскочил.

– Конвой, – обратился он к двум солдатам, стоявшим у входа. – Выводите его в коридор. Немца тоже.

Мамина и Пояркова повели дальше по коридору. Скоро они подошли к небольшому углублению. Оно имело полукруг, посередине два бетонных прямоугольных столба.

– К стене, – скомандовал Шимченко.

Мамин и Поярков встали к стене спиной, вплотную друг к другу.

– Именем советского народа, за проявленные трусость и предательство приговариваются к высшей мере социальной справедливости – расстрелу, – громогласно отчеканил Шимченко.

От бетонных стен повеяло могильным духом. Мамина прошиб пот. Солдаты выстроились в шеренгу напротив. Алексей не мог поверить в происходящее. Снова, как вчера днем, его охватил ужас от понимания, что сейчас все оборвется. Он потерял надежду, считая, что один в прошлом, но встретил Санчеса; ждал бомбы, но ее удалось избежать; забрезжил свет, появилась возможность вернуться и вот тебе. Стенка.

– «Коридоры кончаются стенкой, и кончил стенкой, кажется», – вспомнил Мамин стихи Высоцкого. Он задышал учащенно, в последние секунды жизни пытаясь больше вдохов сделать, и никак не могли надышаться.

– «Не может быть. Как же так? Вот так оборвется моя жизнь? В глухом подвале Брестского вокзала. Даже тел не найдут».

Мамин приготовился что-то сказать, попытаться изменить ситуацию. В этот момент он взглянул на Санчеса. Тот стоял совершенно спокойным. Как у него это получается. Алексей устыдился своего малодушия и промолчал.

Солдаты неторопливо подняли винтовки. Привычным движением дослали патрон в патронник. Лязг затвора. Все готово к казни.

Мамин вдруг ощутил себя необъяснимо большим в стенах этого каземата. Бледнеющий в тусклом освещения подземелья металл ствола и черная зияющая дыра дульного среза глядели в грудь капитану. Мамин из большого превращался в огромного, занимая все пространство подвала. Теперь конвоир, казалось, куда бы ни стрелял, попадет в него.

Под гимнастеркой Алексей чувствовал точку, которая расходилась кругами, виток за витком, как бы вырисовывая цель. И в эту секунду его из леденящего ужаса бросило в невыносимый приступ злобы. Как будто, тот парень, с винтовкой наперевес, был единственным виновником его, Мамина, несчастий. Как будто, по его злой воле случились все то, что случилось.

Лейтенант Шимченко поднял руку.

– Предлагаю вам признанием спасти свои жизни. Даю слово, сообщите обстоятельства предательства, оставим вас в живых. Пойдете под трибунал. Будете продолжать упрямиться – кончим сейчас. Ну…

Мамин взглянул снова на Санчеса. Тот стоял с презрительной улыбкой.

– Пли…

***

23 июня 1941 года, железнодорожный вокзал г. Бреста, утро.

Лейтенант 291 артиллерийского дивизиона Николай Иванович Шимченко приехал в Брест вечером 21 июня 1941 года. Он направлялся в свою часть и остановился на вокзале из-за проблем с транспортом.

Это был обычный деревенский парень с Полтавщины. С семьей переехал в г. Грозный. Отучился после срочной службы в военном училище и был направлен под Брест молодым лейтенантом. Желтая копна волос, непослушно выбивающихся из-под фуражки, мешковато спадающая гимнастерка на чрезмерно худом теле, большие серые близко посаженные глаза и длиннющие пальцы пианиста – таким предстал Шимченко утром 22 июня.

Утром осаждённым предъявили ультиматум – в течение получаса сложить оружие, иначе будут применены «крайние меры». Убедившись, что этот ультиматум не принят, немцы начали действовать. Сверху, из вокзального зала, сапёры пробили отверстие в один из отсеков подвала. Через дыру туда вылили несколько вёдер бензина и следом бросили гранаты. Отсек был охвачен огнём. К несчастью, это оказалось помещение импровизированного продуктового склада, куда были снесены все взятые в буфете продукты. Защитникам подвалов грозила опасность остаться без пищи. Все, кто мог, бросились спасать продукты. Но вынести успели только несколько ящиков с печеньем и карамелью – всё остальное сгорело. С трудом удалось остановить и распространение пожара в сторону отсеков, занятых гарнизоном. Огонь пошёл в другую сторону – к вокзальному ресторану. Немцы спохватились – пламя грозило всему зданию вокзала. К перрону срочно пригнали паровозы и из шланга принялись заливать огонь. А гарнизон подвала продолжал держаться. Новые попытки проникнуть вниз не дали результатов. Теперь против входной двери осаждённые под руководством неутомимого Баснева устроили баррикаду из мешков с сахаром. Укрываясь за ней, бойцы встречали залпом каждого, кто открывал дверь.

У всех окон по-прежнему дежурили стрелки, подстерегая зазевавшихся гитлеровцев. Огонь из подвалов мешал немцам – они торопились наладить движение поездов через Брест. Сапёры получили приказ закрыть эти окна снаружи. Окна находились не в стене: отверстия площадью около одного квадратного метра были вырезаны в перроне рядом со стеной здания вокзала и закрыты стеклянной плиткой. Свет попадал в подвал по наклонной. Из–за такого устройства окон защитники отстреливались из глубины подвалов, не давая противнику проникнуть внутрь. Немцам приходилось подкрадываться к каждому окну сбоку и стараться неожиданно прикрыть чем-нибудь оконную амбразуру. Иногда это не удавалось сделать сразу и бесшумно. Тогда из окна вылетала граната – сапёры всё время несли потери. В конце концов, им удалось заложить все окна толстыми листами железа, шпалами и рельсами. Но стрелки ухитрялись отыскивать какие-то щели или пробивали рядом маленькие амбразуры и продолжали стрелять, хотя, конечно, уже с меньшим успехом; немцы теперь могли вести восстановительные работы.

 Жизнь осажденных текла мучительно и тягуче. Время стало вдруг невыносимо долгим, превратившись в бесконечность. От этого сводившего с ума чувства спасались, как могли. То тут, то там можно было услышать разговоры про политику и международные отношения, про ошибки и промахи, про веру в спасение Красной Армией. Слухи о событиях на вокзале растекались по подвалу вместе с предрассветным туманом.

Один из 30 сотрудников линейного отделения милиции, которые в ту ночь на 22 июня 1941 года находились на службе, рядовой Кулеша, обливаясь потом от нестерпимой жары, рассказывал рядом сидящим детям, пытаясь рассказом отвлечь их:

– Уже на дежурстве ко мне подошла группа пограничников, в ней было человек 30, они приказали отправить их служебным поездом в Высокое и показали документы. Мне сразу что-то в их поведении показалось подозрительным. Я незаметно проследил за ними, – вкрадчиво зашептал Кулеша и ребятня притихла. – И… услышал немецкую речь.

– А что потом? – таким же вкрадчивым голосом спросил один из ребят.

– После этого, я доложил дежурному, как полагается, – назидательно сказал Кулеша.

– Так это фашисты были? Поймали их?

– Конечно поймали, всех, – соврал Кулеша, потому что на самом деле дежурный махнул рукой, сказав, что рядовому причудилось.

А пограничников отправили в Высокое, где те и совершили диверсию.

В другом углу женщина лет сорока щебетала:

– В два часа ночи начальнику линейного отдела милиции Брест-Литовской железной дороги позвонили из оперативного пункта милиции на станции Ивацевичи. Звонивший доложил, что в районе станции Береза-Картузская неизвестный самолет обстрелял состав пассажирского поезда, который следовал в Брест из Москвы. Среди пассажиров поезда есть жертвы.

Слушавшие ее женщины заохали. Две перекрестились.

– А еще из станции Жабинка сообщили, что связь с Брестом прервана, не работают телеграф и телефон.

Командиры бдительно следили, чтобы слухами не культивировались пораженческие настроения и, как могли, пресекали. Но где там уследишь в двухтысячной толпе на тысяче квадратных метрах в полной темноте.

***

Вместо выстрелов раздались щелчки. Через несколько минут Мамин, Поярков, Баснев и Шимченко сидели за столом вместе. Старшина объяснил, что ему удалось связаться с крепостью. Перекинуться словами с полковником Козырем. Полковник не то, чтобы поверил в перемещение из будущего, но отрицать точность предсказаний было невозможно. Поэтому разбирательства оставлены на потом. Одно ясно точно – Мамин и Поярков не предатели. Эксперимент с мнимым расстрелом – придумка Шимченко. Баснев пошел на это нехотя, но объяснил так:

– Важно, чтобы доверие было абсолютным. Нам здесь спиной к спине стоять. Николай не мог поверить до конца, сомневался. Теперь – другое дело. А когда меж своих все понятно, это же…другое дело, – повторил Баснев.

Где документы, который упомянул Мамин в письме, Козырь не знал. Ну, да это обстоятельство, в свете «расстрела», Мамина не очень сейчас интересовало. Во- первых, Санчес был рядом, а это повышало шансы на возвращение от нуля до девяноста девяти; во-вторых, у него самого было мнение, что документы если и существуют, то могут находиться в обкоме.

Баснев спросил, что будет с вокзалом. Мамин честно ответил, что не знает. Этот эпизод битвы за Брест ему не встречался. Поярков, который по мнению Алексея, мог знать, отмолчался. Вообще, Санчес совершенно не изменил своего поведения и демонстрацию отношения к защитникам. Когда они его подозревали и расстреливали, он держался отчужденно и даже надменно. Теперь, когда они готовы были его принять, как своего, он оставался на том же расстоянии. На импровизированном совещании решили, что Мамин с Поярковым вдвоем будут прорываться при первой возможности. Ближайшая из них, как сказал Поярков, сегодня ночью.