Хроники Нордланда: Тень дракона

А Алиса ждала. Она верила, чувствовала, что Гэбриэл жив, но не могла не бояться и не мучиться сомнениями. Каждый день она начинала с вопроса Розе: «Не было вестника?», и неизменное «нет» подтачивало ее веру и стойкость, как капля точит камень, медленно, но верно. Порой она начинала плакать, безудержно, навзрыд, не признаваясь ни Розе, ни Авроре, чем вызваны эти слезы, порой часами простаивала на башне, выглядывая одиноких всадников у Старого Места, или корабль, идущий вверх по Ригине, молясь про себя, чтобы это были так долго и напряженно ожидаемые ею вести. Розе было приказано, как только появится хоть кто-то, хоть с какими-то вестями, немедленно вести этого человека к ней.

– Привет, принцесса. – Поздоровалась она однажды утром с Вэнни, которую каждое утро приводили к Мириэль, заниматься. – Поцелуй свою Алису.

– А папочка прислал тебе письмо. – Сообщила девочка промежду прочим. – Ты больше не будешь плакать?

– Что?.. – Поразилась Алиса. – Какое письмо?!

Вэнни жеманно пожала плечиками, высвобождаясь из ее ставшими слишком крепкими объятий:

– Обыкновенное. Какие все пишут.

– А ты откуда знаешь?

– Оттуда. – Был ответ, и Вэнни умчалась вглубь сада, где в павильоне жили эльфы. Алиса нахмурила тонкие темные брови, переглянулась с Авророй, но сказать ничего не успела: в калитку вошла розовая от спешки и приятного волнения Роза, а за ней – молодой парнишка в дорожной одежде, при виде которого Алиса вся обмерла. Взяла дрожащими руками письмо, вся трепеща, всмотрелась в печать – не Гэбриэл! Гарет!

– Я буду читать одна! – Выдохнула, отстраняя Розу, и бросилась в грот.

"Здравствуй, мое Солнышко! – Читала Алиса вскоре, плача от радости и облегчения. – Прости, что долго не писал. Много всего случилось, в трех словах не расскажешь. А если коротко, то мы разбили корнелитов, и завтра идем на Фьесангервен и Верных, а потом на Лавбург, потому, что Бергстремы затеяли мятеж. Андерс Бергстрем убит, а Антона, папашу его, мы хотим взять в Лавбурге. Было немножечко опасно и неопределенно все, я пугать тебя не хотел, ангел мой. Но теперь все в порядке. Со мной две с половиной тысячи руссов, с Гаретом – тысяча, да еще его высокопреосвященство должен подойти, так что людей у нас достаточно. Мы с Гаретом целы и невредимы, Фридрих только ранен. И еще очень хорошая новость: Гарольд Еннер жив, ранен, но не опасно, я его в Ольховнике оставил, чтобы поправлялся. Скажи отцу, он будет рад. Кирнан Бергквист тоже жив и мой армигер, теперь их у меня три, как положено по статусу – так Гарет говорит. А мне с одним бы разобраться! Новостей очень много, всего сразу и не вспомнишь, и не расскажешь, ты уж потерпи, мое желтенькое, вернусь, спрашивай, что хочешь, расскажу все. Скучаю по тебе безумно, на уме одно: как ты там, что делаешь, что нового у тебя в саду выросло, что поешь, и часто ли меня вспоминаешь? Подарков тебе набрал у эльфов и у руссов, надеюсь, тебе понравятся. Что до свадьбы, то придется отложить на двадцатое августа, к этому времени мы уж точно вернемся и все успеем сделать, и гости, которых я здесь наприглашал, как раз успеют собраться и приехать. Никого не слушай, не торопись, не нервничай, мой маленький цветочек, продолжай готовиться и верь мне, как всегда верила. На двадцатое я согласился, чего там, понимаю, но дальше – никаких отсрочек, двадцатого умру, но женюсь на тебе. (Присоединяюсь и со своей стороны обещаю: двадцатого свадьба состоится в любом случае! Гарет). Помни: никакой опасности больше нет, осталось только Северную Звезду Гарри вернуть, да междуреченцам указать, где их место. А там я к тебе вернусь, мое Солнышко, и сначала долго-долго буду тупо сидеть и смотреть на тебя, пока не насмотрюсь досыта, а потом каждый пальчик твой расцелую, и на ножках тоже. Глаза закрываю, и вижу твои глазки мохнатые, губки твои, от которых у меня крышу сносит, ямочки твои, и сил нет, как хочется бросить все, вскочить верхом и помчаться в Гранствилл, чтобы все это вживую увидеть! Недолго осталось, рыженькое мое сокровище, ты уж прости мне отсутствие, и отложенную свадьбу, и все остальное. Пиши мне в Гармбург, я там по-любому остановлюсь, когда на Юг будем возвращаться. Поцелуй за меня Вэнни, по ней я соскучился почти, как по тебе. Она, наверное, еще больше подросла? Напиши мне о ней что-нибудь. И про Иво, и про отца. Передай им от меня поклон и привет. Гарет отцу, конечно, напишет, но от меня отдельный поклон все равно лишним не будет. На этом до свидания, мое Солнышко, люблю и целую тебя жарко-жарко. Твой Гэбриэл".

Прочитав письмо несколько раз, особенно самые личные моменты, Алиса прижала его к сердцу и дала волю счастливым слезам. Да, все эти дни она твердо говорила: "Мой Гэбриэл жив, с ним все хорошо!", и гнала от себя любое сомнение, да что там – тень сомнения. Но страшно было… очень. Почему он написал в последний раз из Саи, и написал сам, не при помощи Гарета? Почему не запечатал письмо своей печатью? Как его регалии попали к Райя? Что с ним, где он?.. "Было немножечко опасно!". Немножечко?! Алиса плакала, злилась и смеялась, все одновременно. "Я побью тебя, Гэбриэл Персиваль! – Грозилась сквозь смех и слезы. – Побью, а потом буду целовать, как ненормальная, на глазах у всех!".

– Алисочка?! – Аврора и Юна, едва выждав какое-то время, поспешили к подруге. Вестей с Севера жадно ждал весь Хефлинуэлл, каждая служанка в последние дни говорила только о сыновьях его высочества и о том, что творится в Междуречье. Увидев заливающуюся слезами Алису, ее подруги замерли в искреннем ужасе: неужели все так плохо?! – но через миг обе увидели, что она и смеется тоже.

– Что?! – Не сдержавшись, Аврора тоже засмеялась.

– Девочки! – Всплеснула руками Алиса, – все хорошо! – И подружки обнялись, расплакавшись от радости все трое. Немного успокоившись, Алиса прочла им те места из письма, которые не касались ее лично, но так при этом краснея, и так счастливо и самодовольно улыбаясь, что подружки многозначительно хихикали и закатывали глаза. "Ну вас!" – неубедительно пеняла им Алиса и продолжала читать.

– Карнелиты разбиты! – Воскликнула Юна. – Граф Лавбургский мертв, королевский сенешаль вне закона… Это надо всем рассказать! Это же самые горячие новости, их ждут все-все! Ах, Алисочка, какая ты счастливая! Твой жених такой герой! Спорить готова, что именно он победил графа!

– Девочки… Девочки!!! – Топнула ногой, прерывая их, Аврора. – Бергстремы подняли мятеж, а у нас при дворе есть их родственники и вассалы… Вы понимаете, что это значит?!

Алиса не поняла, но очень скоро ей пришлось узнать, что это значит. Даму Маргариту Бергстрем, женщину скучную, но совершенно безобидную, а так же дам Верлинду Квейн, Джейн О'Келли, Викторию и Элизабет Сэведж лишили их положения при дворе Габи и, растерянных, заплаканных, отправили в Разъезжее, до дальнейшего решения герцогом их судьбы. Алиса, по просьбе дамы Бергстрем, навестила их перед отъездом.

– Простите, если когда-то чем-то обижали вас, графиня. – Дама Маргарита Бергстрем изо всех сил старалась держаться, как подобает, но следы слез и отчаяние было не скрыть. – Я никогда не была вашей ярой гонительницей, вы могли бы это знать.

– Я знаю. Вы были лояльны по отношению к вашей госпоже, я понимаю. – Ответила Алиса.

– Я была так же лояльна по отношению к его высочеству и всем членам его семьи. Я никогда не знала ничего о мятеже. Я подозревала, но у меня не было оснований, и я полагала, что если никак не буду с этим связана, то меня это не коснется. Я не была, и никогда бы не стала шпионкой, или предательницей… Я для этого слишком робка. Они и не обращались ко мне с этим. Мы давно не общались ни с Андерсом, ни с Сенешалем. Дама Алиса… я не хочу обременять вас своей просьбой, не хочу доставлять вам неудобств, и если для вас это будет по каким-то причинам неприемлемо…

– Вы хотите, чтобы я похлопотала о вас перед его высочеством?

– Нет… не перед его высочеством. Перед его светлостью, когда он вернется. Я понимаю, что даму с именем Бергстрем он в Хефлинуэлле не оставит… Но если бы можно было мне остаться хотя бы в Разъезжем, в монастыре святой Бригитты, я Бога молила бы о вас!

– А разве вы там не останетесь? – Искренне удивилась Алиса. Маргарита грустно улыбнулась:

– Господь и его ангелы да сохранят вашу наивность!.. Нас ждет ссылка в самый дальний монастырь, один из тех, где заживо хоронят жен и дочерей преступников, неугодных жен,.. или отправляют на перевоспитание строптивых девиц. Поверьте, жизнь там – не сахар. Хуже. Это сущий ад. С женщинами, заключенными там, обращаются хуже, чем с каторжниками в рудниках. Самые гордые и непокорные девушки возвращаются оттуда к родителям покорными, тихими и сломленными, и делают все, что им велят, без слова поперек.

– Я поняла. – Алиса протянула ей руки. – Я обязательно похлопочу о вас, чего бы мне это ни стоило. Я вас не оставлю. Вы никому не делали ничего плохого, и такой участи не заслужили!

– Вы ангел, ваше сиятельство! – Дама Бергстрем не сдержалась и заплакала. – Как мне вас отблагодарить?.. Я чувствовала себя такой одинокой…

– Мне это знакомо. – Просто ответила Алиса. – Не стоит благодарности.

Впрочем, с дамами поступили еще более-менее милосердно. Родственников мужского пола, рыцарей свиты его высочества, оруженосцев и даже пажей опальных фамилий, всего сорок два человека, до приезда герцога заперли в Тюремной башне. Имена их перечислил в письме к отцу Гарет. Во все города, поселки и деревни Поймы и Королевской Дороги помчались глашатаи, разнося главные новости: корнелиты разбиты, мятежники наказаны, наследник эрла Еннера спасен Гэбриэлом Хлорингом и находится в безопасности, ему вот-вот будут возвращены земли и родовой замок, Антон Бергстрем и все его родственники объявлены вне закона. Его высочество со всей семьей и свитой отстоял праздничную мессу в Богослове, но пира не было – Хлоринги все еще соблюдали траур.

Королева, получив письмо от Гарета и донесения от своих шпионов, заперлась в своих покоях и почти полчаса приходила в себя, решая, как быть и как реагировать. Антон Бергстрем явился в Сансет буквально накануне, со своей версией произошедшего. Якобы его сын и междуреченские лорды шли на помощь осажденному в Кальтенштайне Гарету Хлорингу, но явился Гэбриэл Хлоринг с бандой руссов, которые соблазнили его в свою еретическую веру, и, подстрекаемый ими, напал на междуреченцев и жестоко убил Андерса. Который, якобы, даже не сопротивлялся, боясь пролить священную королевскую кровь. Королева не поверила ни единому слову – зная, как в этом случае поступила бы сама, Изабелла не сомневалась и в намерениях Бергстремов. Сама являясь виртуозной лгуньей, она отлично распознавала и чужую ложь. А уж Антона Бергстрема, человека неглупого, но узколобого и плохо разбирающегося в людях – что бы он там о себе не думал, – она и вовсе видела насквозь.

– Дорогой мой мессир! – Произнесла нежно, взяв его руки в свои. – О, как мне рассказать вам, каким сочувствием к вашему горю, какой скорбью полно мое сердце? Сэр Андерс! Как он был прекрасен! Настоящий прекрасный рыцарь, сердечная заноза юных дам, отважный и мужественный, как молодой бог! Не могу поверить, и никогда не смогу простить! Да смилуется Господь над моими племянниками! Теперь я еще тверже, чем прежде, готова следовать всем нашим договоренностям. Но, мессир, сами видите, как складываются обстоятельства! Я не могу укрыть вас в Сансет. Это будет выглядеть, как вызов брату и его дерзкому сыну-полукровке, который так разочаровал и даже пугает меня. Я бы не побоялась бросить им открытый вызов, но это побудит их укрыться в Пойме Ригины, и тогда их почти невозможно будет достать оттуда. Вы же это понимаете?.. Сейчас племянник раздает земли ваших вассалов своим сторонникам, понимаете?.. При такой поддержке, да еще при поддержке этого дикого Русского Севера, они станут почти недосягаемы и почти непобедимы. Гораздо лучше мне оставаться якобы лояльной к ним, и со временем мне удастся выманить их в Элиот. А тут уж все будет зависеть не от них, а от меня и от вас… и от других братьев по Красной Скале.

– Но что сейчас-то мне делать?!

– Поезжайте в Бирхолл, к Скоггланду. Езжайте инкогнито. Я все устрою – ни одна живая душа не будет знать, где вы. Я буду поражена и опечалена вашим бегством; не берите в голову, если до вас дойдут какие-нибудь мои нелицеприятные слова в ваш адрес. Помните: я ваш друг.

– И сколько мне прятаться в Бирхолле?

– Вы и ваши друзья обещали мне гибель моих племянников – помните? Я готова поспособствовать этому, но открытой конфронтации с братом от меня не ждите, я еще не сошла с ума. Остров мне этого не простит, да и Европа тоже, вы же это понимаете?..

Бергстрем понимал, и особо-то этой синеглазой сирене не доверял, но все, что она говорила и обещала, было логично. Вдобавок, как ни крути, ей совершенно незачем было сейчас способствовать его побегу. Он встрял, он больше не ключевая фигура, он почти никто. Лишенный титула и имения, без наследников и явных покровителей, да еще и с Сулстадами поругался! Если королева сейчас бросит его в темницу и после отдаст Хлорингам на расправу, ей даже "Ая-яй" никто не скажет. Бронсоны и Айзеки, Карлфельдты и Бергквисты – даром, что общий предок, Берг Молоторукий! – да и проклятый предатель Гирст, все мигом разоблачат его ложь, рассказав, о чем на самом деле толковали они на тинге в Лавбурге. Зато легко верилось в то, что королева желает племянникам смерти. Ревнивая, властолюбивая и бесстыжая, она чувствует в мальчишках угрозу своему положению. В самом деле, если у них все так пойдет и дальше, одного из них нордландцы могут захотеть видеть на троне, а там – как тинг в Лионесе решит, тому и быть. Изабелла – старая бездетная баба, ее норвежцы поменяют на Гарольда, а то и на молодого льва в один миг. И где тогда она окажется, со всем своим коварством и властолюбием? С прялкой в монастыре? В лучшем случае! И на кого ей сейчас опереться? Только на старое доброе братство Красной Скалы! Изабелла и сама в этом замарана по самое "не балуйся"… И вот это было, пожалуй, единственное, на что еще надеялся, и крепко надеялся Антон Бергстрем: на то, что огласки своей связи с этим местом и этим братством "дама Бель" боится крепче, чем черт ладана. И это единственное, чем мог бы пригрозить ей Бергстрем в крайнем случае… Но это же было для него смертельной угрозой, поэтому, когда на рассвете, переодетый в монаха-францисканца и даже выбрив тонзуру, он спускался к ожидающей его лодке в сопровождении двух других молчаливых монахов, Антон Бергстрем молился про себя не о том, чтобы все удалось, а о том, чтобы его по приказу королевы не удавили втихаря и не сбросили в воду с камнем на шее. Но проводники честно доставили его в Бирхолл, где аббат Скоггланд без особого восторга, но принял и укрыл брата во грехе.

"Драгоценный мой Гарольд! – Принесла его высочеству письмо очередная летучая мышь. – О, как рассказать мне, каким ликованием наполнили мое сердце известия об успехах и победах твоих мальчиков – нет, Гарольд, НАШИХ мальчиков! Как же я горда ими, как их обожаю, этого не поймет никто, никто, кроме тебя! Но мне приходится держать мое ликование при себе. Мятеж шире, чем кажется, и у меня есть достоверные сведения о том, что предатели и при мне, и при тебе, они в ближайшем нашем окружении. Я не знаю, кто они, и вынуждена играть свою роль до конца. Я была вынуждена закрыть глаза на побег Антона Бергстрема, но всем сердцем верю, что вы простите мне эту слабость. Мне остается только уповать на вашу поддержку и верить в то, что наши мальчики справятся и с остальными предателями и обманщиками. Не оставляй меня, милый брат, ты все, что у меня есть, все, во что я верю! Не бери в голову, если до тебя дойдут какие-то нелицеприятные мои высказывания в твой адрес, или сведения о каких-то моих двусмысленных поступках. Помни: на самом деле я с вами всем моим сердцем, верю в вас и надеюсь только на вас. Я женщина, и я боюсь! Это порой толкает меня на поступки, которых я стыжусь. Прости меня, прости от всей широты твоего благородного сердца, и знай, что я вечно твоя – сестра Иза".

Во всей этой суете, для одних праздничной, для других – неожиданной и шокирующей, Мина Мерфи едва нашла уединенный уголок, чтобы поплакать всласть. Чувство к Гарету довело молодую женщину до такого отчаяния, что все прочие чувства, привязанности, даже инстинкт самосохранения, перестали для нее что-то значить. Она все понимала: понимала, что Гарет птица не ее полета, – куда серой куропатке до горного орла! – отлично понимала, что он ею просто попользовался и даже сам этого не скрывал. Ведь такому, как он, не пристало пользоваться продажными девками или дамами с подмоченной репутацией, ему требовалась чистая женщина, и его взгляд пал на нее. Но по сути, чем она отличается от служанок Рыцарской Башни, которые кичатся тем, что герцог их имеет, и рассказывают об этом всем подряд? Да только тем, что имеет он их чаще, гораздо чаще! И об этом никто не знает, даже подруги. Не то, чтобы Мина боялась их осуждения или сплетен, нет, Алиса и Аврора никогда ее не предадут, в это Мина верила. Просто не хотела, чтобы они ее жалели.

Да, она не только не красавица, но и не особенно родовита. Рядом с красавицами Алисой и Авророй, даже с обаятельной, искрящейся весельем Юной, она, Мина, просто курица, толстушка невзрачная. Но ведь Гарет сам ее высмотрел и взял в любовницы, сам! Она и мечтать о нем не посмела бы. И смотреть бы не стала, понимая и себя, и свое место. И жила бы себе спокойно, вязала бы салфетки и кошелечки, вышивала бы наволочки, а после свадьбы Алисы с графом Валенским набралась бы храбрости и попросила бы их поспособствовать ее второму замужеству. Ей не так уж много лет, до тридцати еще далеко, могла бы и дитя родить. Но разве это реально – теперь?! Когда Гарет стал ее болезнью, наваждением, хуже чумы?! Мина засыпала и просыпалась с болью, с занозой в сердце, нет – во всем ее существе: Гарет! Как он был хорош! Хорош внешне, хорош в постели, хорош во всем! Его мимика, его жесты, улыбки и голос, божественный, мужественный, походка, даже оборот головы и взгляд синих глаз, – все переплавилось и спеклось в душе Мины в смесь боли и обожания, заставляя неимоверно страдать и столь же неимоверно любить. И понимать всю фатальную безнадежность этой любви, знать, что он ее не только не любит, но даже не уважает, не привязан к ней нисколько, и забывает, если не видит, в тот же миг. Но от этого любовь ее и боль не становились ни меньше, ни легче. Дошло до того, что где бы и с кем бы она ни была, Мина бесконечно вела про себя монолог с Гаретом, упрекала его, проклинала, обвиняла и благословляла, все одновременно. "Бессердечный, бессердечный! – Стенало ее измученное сердце, – зачем ты так со мной поступил, за что? Если не нужна, зачем играл со мной, как с куклой?! Иных кукол бережнее используют дети, чем ты – меня, а я ведь живая! Ты мог взять любую, так почему – меня?! Неужели тебе абсолютно все равно?! Я не верю, не верю! Это слишком бессердечно, а ты не бессердечный! Ты избалованный женщинами, это они виноваты, такие, как эти Ким и Инга, другие, они все виноваты в том, что ты – такой! Ты не можешь быть дурным, мужчина с такими глазами, с такой улыбкой, с таким голосом не может быть дурным, я не верю!.. Но как мне объяснить тебе, что со мной происходит, как донести до тебя мою боль… И зачем – ради жалости твоей?! Что мне она?! Нет, уж лучше нож в сердце!". Во всех своих молитвах, и утренних, и вечерних, на сон грядущий, Мина призывала благословение на Гарета, и просила охлаждения к нему – для себя. Забыть его, вырвать его из сердца, самое сердце свое заставить больше не любить – Мина хотела этого совершенно искренне. Когда Гарет был в Хефлинуэлле, ей все-таки было полегче – благодаря дружбе с Алисой она могла если не общаться с предметом своей мучительной любви, то хоть видеть его почти каждый день и слышать его голос. Когда же он уехал, каждая минута без него превратилась для женщины в пытку. С каким напряжением слушала она письма Гэбриэла к Алисе! Она знала, что все "мы, нам, нас" в этих письмах относились именно к Гарету, и жадно поглощала эти крохи, пытаясь угадать что-то большее между строк, и зная, что он никогда о ней не вспомнит и ей не напишет, и тайно мечтая об этом. Порой она шла в Рыцарскую Башню и, если ее никто не видел, прижималась щекой к двери в покои Гарета, целовала и гладила эту дверь, и хоть так становилась чуточку к нему ближе. Дошло до того, что она искала встречи с Ингой или Ким, хоть и ненавидела этих сквернавок люто. Но они тоже принадлежали Гарету, и через них тоже тянулась невидимая ниточка, связывающая Мину с ее божеством. Это было унизительно и так болезненно, что Мина созрела для того, чтобы обратиться к какой-нибудь знахарке, хоть это и грех, и можно душу погубить, и гореть потом за это в аду, но ад, – казалось Мине, – не может быть намного хуже этого!

И как только она попросила служанку осторожно разузнать, какие знахарки есть в округе, как та тут же принесла ей известие, что Ирма, новая служанка Габриэллы, знает такую сильную знахарку, что лучше и искать не надо. Берет она дорого, но того стоит. Мина заколебалась. С одной стороны, за одну надежду покончить со своими мучениями она готова была отдать все, что скопила – а скопила она, будучи дамой скромной и непритязательной, вполне приличное приданое, в том числе и в денежном эквиваленте. С другой, обратиться за посредничеством к Ирме ей было страшновато. Та служит Габриэлле, и сама по себе особа неприятная. Если пустит слух при Женском Дворе, то ее, Мину, живьем съедят. И потянулись дни: с утра Мина была готова, и не готова, хотела и не хотела, решалась и боялась. Он вот-вот вернется, неужели не вспомнит о ней?.. "Он истосковался по женской любви, – тешила она себя надеждой, – на войне не до женщин! Придет, и возможно, обо мне вспомнит… Надо просто попасться ему на глаза, и все… А там уже можно и покончить с этим".

Мария тоже скучала по братьям – по обоим. По каждому особо, но по обоим – сильно. Только жизнь ее была такой насыщенной, такой интересной и даже чудесной, что тосковать времени просто не было. Она читала, училась помогать Моисею и для этого собирала травы и прослушивала лекции об их свойствах, шила приданое ребенку, готовила с Тильдой компоты, заливки и всяческие соленья и маринады на зиму, ухаживала за козами и телушками, которые должны были стать в скором времени молочным стадом Тильды, и все это и многое другое не только не было ей в тягость, но и служило источником радости и удовлетворения, даже счастья. У места, где от дороги в Хефлинуэлл и на Белую Горку начиналась тропа в башню Тополиной Рощи, Гарет приказал поставить сторожку, где теперь постоянно стоял караул из пятнадцати человек, которые патрулировали дорогу вплоть до перекрёстка с Ригстаунской дорогой, и здесь же Тильда заложила будущие молочню и сыроварню. Благодаря сырам Тобиаса Шпака, которые Гарет не забывал посылать к столу королевы, кардинала и других вельмож, Гранствиллские сыры начали стремительно набирать популярность. И сыроварни принялись расти, как грибы, по всей Пойме. Молочного скота тут было много, хороших пастбищ – тоже, и местные сыровары мечтали затмить славу знаменитых Лионесских и Бирхоллских сыров. Во всяком случае, Тильда была непоколебимо уверена в успехе. В планах у нее были и собственные колбасы, и ветчина, и прочие мясные деликатесы, в общем, женщина развернулась во всю и тоже была счастлива. Мария слегка волновалась за Моисея – он был такой пожилой! – но тесное общение с лавви если не молодило его, то уж точно укрепляло и тело, и дух. А Марию он полюбил всем сердцем, со всей нежностью много выстрадавшего сердца, со всей снисходительностью зрелого ума, со всей щедростью мудрой души, и почти такой же любовью отвечала ему девушка. Ей было не скучно слушать его пространные рассуждения и воспоминания, как это обычно бывает с молодыми, она внимала каждому слову с жадной радостью, ей нравилось понимать его и учиться все новому и новому, все шире раздвигая пределы своего понимания мира. Эта девушка, прекрасная и душой, и телом, в недавнем прошлом страдала так, что собственные страдания меркли перед внутренним взором старого еврея. С нею творили жуткие и гнусные вещи. Но она не ожесточилась, в ней не было ни грязи, ни злости, ни надлома, ни отчаяния. Словно библейские отроки, вышедшие невредимыми из огненной печи, она вышла из недр Красной Скалы живой, способной любить и радоваться простым вещам, и сердце ее не было отравлено. Напротив, Марию просто переполняла радость бытия. В этом во многом была заслуга Гэбриэла, который, вытащив ее из Садов Мечты, сразу же оградил ее от зла, грязи и нового насилия, что непременно коснулось бы ее, будь ее спаситель чуть менее благороден и чуть более склонен пользоваться ее доступностью… Не говоря уже о том, что было бы с нею, окажись она во внешнем мире, как Клэр, такая как есть и без всякой защиты и заботы об ее сердце и душе. Но и сама Мария была именно такой, как есть, и ее собственная заслуга в том, как она изменилась и какой становилась, была не меньше. Она не уставала радоваться дождю, цветам, вкусной еде. Ей нравились красивые и счастливые люди, а к остальным она испытывала сочувствие, но никак не презрение. Она любили своего будущего ребенка, не смотря на то, как он был зачат, и ожидала его появление на свет с такой трогательной нежностью. И она так стремилась учиться, знать, понять, что общение с нею было для Моисея наслаждением. Когда он делился с нею познаниями и опытом, Мария понимала его и стремилась запомнить и понять еще больше и лучше. Он видел, что она не жалеет его и не терпит его старые причуды, – ей на самом деле интересно и важно все, что он стремился ей дать. Она понимала и ценила его еврейские шутки, обожала свойственную ему тонкую, умную и не злую иронию, в общем, Моисей считал Марию подарком судьбы и любил, как собственную, когда-то утраченную и вновь обретенную внучку. Любил ее, гордился ею. Стремился защитить и уберечь. Мечтал, как будет любить ее дитя; оно даже снилось ему порой, волшебным образом смягчая страшную боль разбитого сердца, делая тоску по собственным погибшим детям не такой острой. До сей поры он боялся воскрешать в памяти свои отцовские чувства, вспоминать их детские шалости, их младенческую прелесть и свою отцовскую нежность, так как одновременно ему вспоминался и их ужасный конец.