Хроники Нордланда: Тень дракона

– Ох, че-о-орт… – Марк ослабил ворот, провел мокрой пятерней по лицу. Думай, Хант, думай! Эти сведения стоят целое состояние. И существо, которое прикидывается графиней Июсской, тоже стоит состояние… черт, да больше, чем любое состояние!

– Думай, думай! – Он постучал себя кулаком по лбу. Как срубить бабло наверняка? Ведьме все сказать за бабки? А если она, узнав от него все, что нужно, его просто заколдует, как в тот раз, и сама заберет себе девку, а он сдохнет ни за что?.. Пригрозить его высочеству, что если он не заплатит, о лавви станет известно всем, и пусть тогда охраняют свое сокровище, если смогут?.. Продать сведения врагам Хлорингов? далвеганцу, например?

– Ох, черт! – Повторил он. А может, похитить лавви самому и там уже решить, как распорядиться таким призом?..

– Думай, думай! – Почти просяще пригрозил он себе. Ясно одно: на него свалилась нежданная, гигантская, прямо-таки космическая удача. И от того, как он распорядится тем, что знает, зависит его дальнейшая жизнь. Или смерть.

Хозяин Лосиного Угла явился с рассказом о том, что город и особенно окрестности осаждают какие-то неведомые твари, которые убивают людей и скот. Округа охвачена ужасом, стражники и кнехты графа ничего сделать не могут. Что делать?

– Все просто. – Сказала Барр, стоя позади Драйвера, который сам ничего не понял. – Я могу вас избавить от этих тварей, но за это придется платить. По пять дукатов с рыцарей, по дукату с цеховых мастеров, по десять талеров с лавочников и корчмарей, и по талеру с дыма.

– Помилуйте, барон! – Изумился граф, обращаясь к Драйверу, – откуда такие деньги?! И за что?! Ведь год неурожайный, бедствия одно за другим, люди последний кусок доедают…

– Жить захотят – найдут деньги. – Равнодушно ответила Барр. Граф по-прежнему избегал смотреть на нее, обращаясь к Драйверу, который ерзал в своем кресле, стоявшем в приемной, пусть и не такой огромной и роскошной, как приемная принца Элодисского, но тоже достойной – кучу золота в свое время в нее вбухал! В целом повторив обстановку и стиль приемной в Золотой Башне.

– Из камня крови не выжать. – Сказал решительно граф. – Что-то мы, конечно, выделить сможем, но эти суммы – это же… смешно!

– Смотри, не умри от смеха, Этельберт. – Сказала Барр, глядя на него в упор, так, что ему пришлось перевести на нее взгляд, и поежиться. – У тебя есть время, подумай. Послушай, о чем говорят людишки в корчмах… Поинтересуйся, что там, с Майским Деревом? И после этого вернись, и мы обсудим суммы. А уж смеясь, или нет, это вопрос десятый.

– Хм… – Значительно кашлянул Драйвер. – Согласен. Это и есть мой вердикт, граф. Подумай, и вернись с окончательным ответом…

И, как только тот ушел, со злости громче обычного гремя шпорами, повернулся к Барр:

– Сандра, объяснись, что ты имеешь в виду?

– Только то, дорогой, – промурлыкала она своим как бы утомленным голосом, звучавшим почти нежно, когда она обращалась к нему, – что время нищеты кончилось. И пришло время собирать камни, время процветания и реванша. Только и всего. Доверься мне. Разве я когда-нибудь тебя подводила?

Драйвер подумал мельком про оставленного по ее требованию в живых Гора, но не напомнил. Суммы, озвученные ведьмой, прозвучали до того заманчиво, что он воспрял духом и встрепенулся, предпочтя думать о том, как они заживут, если все сработает. Что именно "все", Драйвер решил не думать. Не его это дело. Ведьме лучше знать.

Фон Берг, Венгерт и пара десятков конных кнехтов гнали лошадей вдоль русла мелкой каменистой речушки, текущей в неширокой лощине, мало, кому известной из-за своей укромности. Этой лощиной пользовались в основном пастухи и охотники, да те, кому не хотелось лишний раз мозолить глаза путникам на главных дорогах. Дожди превращали тропу вдоль речушки в болото, и пока этого не произошло, беглецы торопили шпорами, плетями и матюгами храпящих коней, пока шум яростной битвы не стих, и они не оказались надежно укрыты от любой погони расстоянием и кустами. Только тогда Венгерт придержал покрытого потом коня и обратился к Фон Бергу:

– Эй, Герб! Куда мы?

Они оба видели, как погиб их друг Андерс, и пребывали в шоке.

– В Дракенфельд. – Сказал Герберт фон Берг. – У меня семья там.

– Думаешь, отобьешься, или отсидишься?

– Соберу все, что можно, и рвану в Далвеган. Сулстады меня Хлорингам не выдадут, враги моих врагов…

– Не успеешь. – Отрезал Венгерт.

– А что ты предлагаешь?

– В Блэксван, к Элоизе. Она не выдаст. А Хлоринги к ней не пойдут, не сейчас… И к тому же, она графа, вроде как, спасла.

– И всю жизнь у нее отсиживаться?!

– Почему всю жизнь?.. Переждем, пока Хлоринги и их прихвостни лютуют, и свалим в твой Далвеган. На службу к Сулстадам.

– У меня семья! – Повысил голос фон Берг. Надо же! Еще сегодня утром он был лучшим другом почти что герцога и потенциального короля, владельцем богатого междуреченского города и окрестных сел и угодий, и вот – он беглец, которого если еще не объявили мятежником, то вот-вот объявят, и тогда ему хана. Он пока что никак не мог сообразить, откуда взялись эльфы и англичане, а главное – руссы, да еще в таком количестве, и почему граф Валенский, который должен был находиться в крепости, оказался снаружи?.. Да и не важно сейчас это было. Важно было то, что дом, в который он стремился сейчас всем существом своим, и в самом деле мог стать для него смертельной ловушкой. Но там оставались жена Миранда, которой он чаще всего просто пренебрегал, дочки Ники и Анни, сын, наследник, гордость и надежда, десятилетний Андерс, крестник покойного друга, а главное – старики-родители, да и теща тоже… Все они, если его объявят мятежником, отправятся навеки в монастыри на Севере, где людей-то в окрестностях нет, одни волки и медведи. А его любимый город станет добычей Хлорингов и будет ими пожалован какому-нибудь схизматику, который даже нордского языка не знает!

Остатки совести, мужества, сыновьих и родительских чувств гнали его в Дракенфельд. Попытаться успеть собрать все самое ценное, что можно унести, собрать семью, погрузиться на какой-никакой корабль, идущий по Лав вниз, к Фьяллару, и скрыться в Далвегане. Спасти родителей от горя и позора, а детей – от вечного заточения, – вот, что он обязан был попытаться сделать. И внутренне именно к этому фон Берг и склонялся, но, как всегда, стоило последнему оставшемуся в живых другу надавить, напирая на то, что уже слишком поздно, опасно, да и бессмысленно, и фон Берг сдулся, поворотив коня в направлении Блэксвана и своей судьбы. Черпая при этом какие-то странные крохи утешения в мыслях о том, что ему следовало сделать, прежде чем отправляться с Андерсом на Кальтенштайн: отправить семью к сестре тещи в Нью-Нэш, собрать и отправить вместе с ними фамильные ценности и дорогие вещи…

Выбрав самую укромную и малоизвестную тропу, Венгерт и фон Берг не ожидали столкнуться на ней с теми, кто так же хотел бы избежать ненужного внимания. Друзья ехали молча, рысью, и так же молча им наперерез выехала другая группа всадников, поменьше. Пара мгновений обоюдного замешательства – и фон Берг узнал Птиц, а главное – проклятую Сову. А она узнала их с Вегертом.

Имея за спиной два десятка бойцов, фон Берг не колебался ни секунды. Хоть мелкую, но он сегодня победу одержит, хоть такой, но реванш возьмет! Ради мертвых друзей, Иеремии и Андерса, да и Элоизе будет приятно, если он явится с головами убийц ее племянника! Все это пронеслось в его голове за доли секунды, а в следующую он уже орал:

– Взять их! – Обнажая меч и бросаясь в бой.

Их было намного больше, чем Птиц – тех было всего девять. Но побежденные есть побежденные. Не успела Конфетка, действуя по-эльфийски молниеносно, тремя стрелами снять трех всадников, а Ворон и его полукровки – издать свой фирменный пронзительный вопль и поднять на дыбы коней, как кнехты бросились наутек во главе с Венгертом, а фон Берг обнаружил себя в гордом одиночестве погоняющим усталого коня на превосходящих числом ровно в девять раз противников.

Нужно отдать ему должное: осознав, что друг предал, кнехты бежали, а он сейчас умрет, Герберт фон Берг не остановился, не попытался удрать, а с яростью обреченного устремился к Сове: хоть одно доброе дело сделать перед смертью, убить поганую суку! Порадовать души друзей! Но Конфетка пустила стрелу прямо в центр лошадиного лба, и конь под фон Бергом рухнул, как подкошенный, не успев даже взвизгнуть.

– Он мой! – Крикнула Сова, спешиваясь. Ворон подхватил под уздцы ее горячую, как порох, или ее хозяйка, кобылу, остальные Птицы, свистя и подначивая, закружились вокруг, горяча тонконогих лошадей. Сова обнажила тонкие эльфийские сабли, закрутила их, искусно и эффектно фланкируя. Фон Берг поднялся из грязи, сплюнул. В последний раз он видел Сову зареванной девчонкой с длинными растрепанными косами и в драном платье; сейчас, увидев ее стриженной, в кожаной броне, с саблями в руках, он поразился ее сходству с Элоизой Сван. Те же сумасшедшие широко расставленные глаза, те же рот, скулы, мускулистая мальчишеская фигура и длиннющие ноги… Эльфийская грация делала ее более женственной и соблазнительной даже в мужской одежде, но сходство было таким разительным и недвусмысленным, что фон Берг мгновенно вспомнил сплетни о том, что Элоиза вроде бы в ранней юности родила от какого-то эльфа байстрючку. Ему вдруг стало смешно. Эх, мужики-то не знали!

Он ухмыльнулся широко, выписывая кончиком двуручного меча восьмерки и зигзаги:

– Что, шлюшка, помнишь меня? Помнишь, как попискивала, когда на моем ""е вертелась? Не соскучилась по моему дружку?

– Соскучилась. – И голос у Совы был почти в точности, как у Элоизы! – Я его отрежу, засушу и на поясе носить буду. Хочешь, петушиными перьями украшу? Тебе понравится.

– Языкастая, смотрю, стала! – Фон Берг сделал выпад, уверенный, что своими сабельками она его меч никогда не отобьет. Сова тоже это знала, потому ускользнула, быстрая, словно солнечный блик, мигом очутившись у него за спиной – но и он был быстр, стремительно развернулся, угрожая мечом и скалясь от злости и азарта.

– А я много, что языком умею. – Не растерялась Сова. – Только это не для таких, как ты!

– Да ну?!

– Тебе во сне не снилось, что я могу. Только и знаешь, что объедки силой вырывать. Слаще редьки и не жрал ничего.

– Это ты-то сладкая?! – разозлился фон Берг. Снова пошел в атаку, и снова Сова ускользнула, заплясала, усмехаясь.

– Дерись, сука! – Вызверился фон Берг. – Раз полезла в мужское дело, дерись, не "уй кривляться!

– Не умеешь, ""ли сам лезешь?! – Хищно и весело оскалилась Сова, и Птицы выразили свое одобрение свистом и смешками. Понимая, что сучка специально его злит, фон Берг попытался, взяв себя в руки, самому перехватить инициативу, сказал:

– Жаль, мы тебе не заделали девку! Была бы через несколько лет забава добрым людям! Не зря бы сдохла.

– А мне жаль, что я от тебя пащенка не родила. – Тут же откликнулась Сова. – Я б его в бордель сдала, и каждый пидор на этом Острове мог бы сказать, что в жопу фон Берга поимел!

Птицы заржали, фон Берг, побагровев, рявкнул:

– Да ты ж тварь!!! – И бросился на нее. Сова, высоко подпрыгнув, оттолкнулась ногой от ближайшего большого валуна, взлетела в воздух, перекувырнувшись над головой фон Берга, и приземлилась позади. Он начал в запале разворачиваться, не понимая, почему вдруг в воздухе сгустился черный дым, стало темно, а тело стало легким и непослушным, и полетело, полетело куда-то во тьму – навсегда.

Сова, успев полоснуть его острыми, как бритвы, саблями, по ногам и по шее, приземлилась позади упавшего в мокрую траву и принявшегося отчаянно дергаться тела, выпрямилась, обернулась.

– Красиво. – Ворон перевел дух – переживал за свою подружку страшно, да и слова фон Берга в ее адрес бесили несказанно. Сам бы зарубил падлу! – Ты чего хочешь, Сова? – Спросил, увидев, как она встала над телом, широко расставив длиннющие ноги, и достала нож.

– Думаешь, я пошутила про член? – Зыркнула на него красным зрачком Сова.

О Клэр в эти дни говорили все и все почти осуждали, но так, как возмущались Габи и ее дорогая подруга Беатрис, не возмущался, наверное, никто. Чувствуя свою добродетель оскорбленной присутствием в Хефлинуэлле такой порочной твари, как эта «типа, невеста!», они только что ядом не плевались, словно две королевские кобры, с утра и до вечера, перемывая косточки несчастной девушке с такой ненавистью, что удивительно, как растения не жухли и не чернели близ них. И конечно же, Алисе доставалось при этом не меньше.

– Я тебе говорю, дорогая, это все ее план. – С проницательным видом замечала Беатрис. – Она специально подобрала эту тварь, можешь мне не верить, но это так.

– Но зачем? – насторожилась Габи. Они сидели вдвоем в окне-фонаре над садом, в сгущающихся сумерках. – А ты не понимаешь? – Изобразила искреннее недоумение Беатрис. – Она же трахается с Иво, это же всем, кроме бедного его высочества, уже известно. Но скоро же вернется граф, и их блаженству придет конец.

Ах, как Габи на это надеялась! Разрыв с Иво продолжал мучить ее. Принцесса не могла смириться ни с тем, что ее бросили, и кто?! – ни с тем, что Иво никогда уже не вернется к ней, ни с тем, что он достался Алисе, которая наверняка глумится над нею, развлекаясь с ЕЁ парнем. Ей нужно было вернуть Иво, любой ценой, так нужно, что душу выворачивало наизнанку, когда Габи о нем думала. Вернуть, заставить вернуться, приползти к ней, умолять ее простить его! А она еще подумает… И как та маленькая тварь может помешать этому?!

– А ты не понимаешь?! – Удивилась Беатрис вновь. – Сейчас эта «типа, графиня» выдаст ее замуж за армигера своего жениха, и тварь будет ей так благодарна, что слова против не скажет, когда та будет трахаться с ее мужем. Еще и свечку подержит! И прикроет их, в любой момент, перед графом. Понимаешь?!

Теперь Габи поняла! И сердце ее вспыхнуло от злобы, страха перед таким коварством со стороны ненавистной Алисы, и желания сломать им интригу любой ценой.

– Но что я могу сделать?! – Вырвалось у нее. – Нельзя же позволить, чтобы зло торжествовало, Трис, нельзя!!!

– Пока не вернутся герцог и его брат, мы ничего сделать не можем. – Покачала головой Беатрис, обвила рукой плечи своей подруги, нежно утешая и увещевая ее. – Но когда они вернутся, мы должны, нет, мы ОБЯЗАНЫ что-то сделать, чтобы у графа открылись глаза на его невесту. И мы это сделаем.

Кухня и кухонная прислуга Кальтенштайна впервые переживали такой аврал. Посуды не хватало, печь не растапливалась, вертел не хотел крутиться… Матиас справился с приказом герцога, проявив и инициативу: вместе с винными и пивными бочками, мясными тушами, хлебами, птицей и прочими продуктами привез посуду, кастрюли, сковороды и даже полотенца, и тем спас положение. А в кухне взяла в свои руки бразды правления Саввишна, которая мигом прогнала опешившую от такой наглости сестру Гертруду, обозвав ее "дурой толстомясой". И потребовала хозяйку замка.

– Это что ж ты молоденькая-то такая? – Поинтересовалась покровительственно. – Но ничего, я тебя научу уму-разуму. Жаль, времени маловато. А упыриху свою не слушай. Эта образина толстомясая любому кровь свернет.

– Уже свернула. – Улыбнулась Мария.

– Хорошая улыбка у тебя. – Похвалила Саввишна. – Хочешь хорошего жениха споймать – перво-наперво ему улыбнись, а потом накорми, как следовает. А там уж и Вася не чешись: коли прикормишь, так он никуда уже не денется, а и денется, так взад вернется все равно. Поняла?

– Да.

– И хорошо. Дом-то у тебя, смотрю, не богатый… Я смотрю, служанки твои скатерки там какие-то теребят?.. Брось это дело. Скатерками ты ничего не скроешь, только хуже сделаешь. А что покраснела, чисто рак вареный? Я дело говорю, позора в том нет. Брось, говорю, скатерки да прикажи столы скоблить дочиста да бронзу и медь чистить до блеска. И отправь парней посмышленее за зеленью и цветами на гирлянды. Мы так твой зал уберем, что будет лучшее, чем со скатерками твоими. Да распорядись готовить мыло и щелок, и уксус…

– Зачем? – Наивно удивилась Мария.

– У-у-у! – Махнула на нее рукой Саввишна. – Пиры-то такие тебе в новинку?.. Перепьются мужики, ссать пойдут по всем углам, соломы накидайте побольше! Обоссут все, обблюют, зальют и загадят, чем ни попадя, это же, прости, Господи, их мужицкий главный обычай, это для них, что для нас песни петь. К утру чтобы было полно воды горячей, да песку, да щелоку, чтобы отмыть это все – не кто попало, сам дюк завтракать спустится, ему подавай чистенькое и умытенькое все, и чтоб не воняло. А ты что здесь? – Заметила она Ингрид, возникшую неслышно в проеме.

– Я помочь. – Почти умоляюще произнесла девушка. – Я не помешаю! Мне просто одиноко сидеть там… Его светлости не до меня.

– А давай. – Кивнула Саввишна, неодобрительно поглядывая на девушку. Мария ей понравилась, а вот Ингрид женщина, имеющая отменное чутье на людей, сразу же отметила, как "дрянь-девку". "Не мое это дело, что там дюк к себе в постель тащит, – думала про себя Саввишна, – а вот князю-то своему я мозги-то в голове бы встряхнула, чтобы ровно лежали!".

– Флёр, – Фиби вошла в комнату сестры, которая с тех пор, как узнала о смерти леди Луизы, вот уже который день не ела, не выходила из комнаты и не хотела ни с кем разговаривать, – Флёр, милая, поговори со мной, пожалуйста.

– Уходи! – Зарывшись лицом в подушку, глухо выкрикнула младшая сестра.

– Не держи в себе горе, выговорись. – Попросила Фиби со слезами на глазах, так жаль ей было девочку. – Поплачь, покричи…

– Я выговорюсь! – Девочка вскинулась, откинув покрывало, под которым пряталась от сестры. Встрепанная, изможденная, с покрасневшими глазами и носом, и сильно распухшими и бесформенными от слез губами – так бывало и с леди Луизой, в те редчайшие моменты, когда она плакала. – Только тебе это не понравится! Он убил отца и маму, а ты выходишь за него замуж! Ты… ты… – Девочка некрасиво сморщилась, лицо ее выражало крайнюю степень ненависти и презрения, – ты… поганая тварь, нет, ты хуже, ты… ты… Ты не любила маму!!! Ты над ее гобеленом смеялась, говорила, он тряпка для пыли!!! Ты говорила, что не хочешь быть, как она, я слышала, слышала!!! Иди, иди к своему убийце, милуйся с ним, смейся над мамой дальше, ты же этого хочешь! Ты все равно мне больше не сестра, ненавижу тебя, тварь! Уходи!!! – Она перешла на визг, слезы брызнули из глаз, рот открылся и скривился в отчаянном рыдании. – Уходи, видеть тебя не могу, вон отсюда, предательница, тварь! – Она забилась в истерике. – Уберите ее отсюда, не могу, не могу ее видеть, пусть ее уберу-у-у-ут!!!

Фиби, словно очнувшись, бросилась прочь. Выскочила в коридор, пошла, пошатываясь, придерживаясь рукой за стену. Да, высмеивала гобелен, да, огорчала маму. Да, выходит за Гирста. да, тварь.

– Мама, мама, мамочка, прости! – Выкрикнула в муке, упав на колени перед кроватью матери и уткнувшись в нее лицом. – Мамочка милая, как мне больно! Зачем меня не убили тоже, зачем, зачем?!

Рон Гирст, который в эти дни часто подсматривал за Флер и ее сестрой и подслушивал их, услышал вопли Флёр и видел, в каком состоянии ушла от нее Фиби. Он все время боялся, что девушка покончит с собой, поэтому и теперь послал к ней служанку, чтобы "глаз с госпожи не сводила!", а сам пошел на террасу, которая так ему нравилась, и уставился на море, стараясь взять себя в руки. С тех пор, как ему донесли, что Гарри Еннер и его друзья живы и бежали в Валену с кем-то из Хлорингов, он утратил и покой, и веру в то, что все было сделано правильно. И что странно – больше всего он боялся не потери замка, и даже не потери жизни, а потери девушки, которую считал уже своей женой, и не одну ночь провел без сна, в горячечных мечтах о том, как будет обладать ею. Как она, впервые познав наслаждение с мужчиной, полюбит его и будет принадлежать ему и телом, и душой, а потом, возможно, даже сумеет его простить. Он мечтал о том, как нежен и терпелив с нею будет, как будет постепенно, осторожно и бережно приручать ее, пока она сама не потянется к нему. И тут ее сестра… которая, слов нет, очень ему нужна. А с другой стороны… Проклятая соплячка! Каково Фиби, гордой и нежной (так он думал о ней), слышать эти обвинения, да еще от родной сестры, ради которой она пошла на такие жертвы! Выпороть бы ее, но и перед нею Рон чувствовал себя виноватым. Глядя на страдания Фиби и девочки, он не мог не думать, каково им, лишиться матери, которую они так любили. Он свою мать, хоть та его и ненавидела, любил до сих пор… Убил бы тварь, которая подняла бы на нее руку! А все папаша, проклятый интриган и сволочь последняя, все началось с него! Он отнял у него любовь матери, использовал, и даже бастардом не признал, с самого начала имея в виду его подставить, случись какая неприятность. И Рон в ожесточении признавался себе, что вернись все назад, и он поступил бы так же. Постарался бы не допустить, чтобы Фиби увидела смерть матери, тщательнее ловил бы Гарри и его друзей, но в целом все сделал бы так же. У него был один путь: по колено в крови, по головам, потому, что он непризнанный бастард, и все козырные места заняты. И добровольно его никто не пустит к кормушке и пуховой перине. Идти вперед, стиснув зубы, и никого не щадить!

– Знаешь, что ты должен сделать? – Спросил, подходя, Эдд. – Взять эту девку за холку и трахать, каждый день, чтобы ноги не сходились. Тогда и сам успокоишься, и у нее вся дурь из башки выветрится.

– Ты дурак, ты знал? – Хмуро огрызнулся Рон. Эдд фыркнул:

– А по-моему, дурак ты. Все правильно сделал, все получил, и из-за девки сдулся.

– Это не твое дело! – Вызверился на него Рон. – Не лезь, куда не просят! – И пошел прочь. Не объяснять же Эдду, который вообще не под это заточен, что нельзя допустить, чтобы его сына ненавидела родная мать? И все это паскудство повторилось сначала?!

Конь у Альберта Ван Хармена был под стать ему самому: ухоженный, лоснящийся палефруа, порода, чрезвычайно распространенная в Нордланде. На палефруа ездили многие состоятельные люди, небогатые рыцари, слуги богатых рыцарей, дамы и все, кому не требовались под тяжесть доспехов мощные выносливые дестрие, к которым принадлежали и олджерноны. Палефруа были хороши для кортежей, торжественных выездов, и стоили сами по себе не мало, но и чем-то особенным, привлекающим взгляд, вроде чистокровных олджернонов или фризов, не были. Как и сам Альберт, человек безукоризненный и в то же время невыразительный. Его каштановый Каро был идеально вычищен, подстрижен и расчесан, белая полоска на морде шла точно по центру, белые носочки на всех четырех ногах тоже были безупречны. Единственное, что отличало его от остальных палефруа и выделяло из всех – это то, что он был иноходцем. Альберт своего коня любил и берег, выбирая всегда тропы и дороги наиболее удобные для него. Своих отлучек из замка он не скрывал, но и не афишировал, посещения дома, где жила его мать под присмотром сиделки и слуг – тоже. Для самых любопытных, старая больная женщина, которую он содержал, была его кормилицей, которую он отыскал и о которой в память детской симпатии заботился. Полусумасшедшая женщина, которая по сто раз на дню меняла воспоминания, собственное имя и обстоятельства своей биографии, ничем ему повредить не могла. Она то была наложницей египетского паши, то женой византийского императора, то возлюбленной эльфийского короля, то еще кем-то, так что к ее болтовне ни слуги, ни ее сиделка, вообще не прислушивались. Сам Альберт к ней никогда не заходил, встречаясь с сиделкой в гостиной у золотошвеек. Он не мог себя заставить вновь увидеть свою мать, которая, заболев сифилисом, так страшно и необратимо изменилась. Ему хватило одного раза. По годам женщина еще не была старой – ей было всего сорок два, – но на вид она была глубокой старухой, беззубой, безносой, плешивой, покрытой язвами, с вечно обметанным какой-то желтоватой субстанцией слюнявым ртом. Ее навязчивые рассказы о том, какой она была красоткой и как соблазняла направо и налево королей и императоров, казались смешными и жалкими. Но она была его матерью. Его жизнь при ней в борделе не была радужной и безоблачной, но мать его по-своему любила, не обижала и даже пыталась порой побаловать, и защищать, сколько могла, от хозяина. Да, она по большей части была пьяна или с похмелья, но без этого она не выжила бы, как и большинство ее товарок. И Альберт делал для нее все, что мог. А еще – он ненавидел сутенеров, содержателей борделей и всех, кто помогал женщинам и девушкам попадать туда. Марк Хант и его приятели давно были у него на заметке, и он осторожно собирал о них сведения, чтобы покончить с их бизнесом раз и навсегда.

– Капризничает, – жаловалась ему сиделка, пряча руки под фартук, – господин лекарь, которого вы присылали, говорит, что двигаться надо, вставать, ходить, через «не могу», не то вскоре встать и вовсе не сможет. Так она назло улеглась и лежит, даже садиться не хочет, чтобы поесть. Костерит меня, почем зря, дни напролет, я и тварь, я и жадина, я и воровка, ей, мол, ампиратор какой-то колец и ожерельев надарил, а я своровала все и спрятала. Вы говорите, пусть нужной себя чувствует, делом занимается, так ведь не желает! Пряжу выбросила, пяльцы сломала, прялку ногами топтала. Только и знает, что есть требует каждый час, да ругает меня срамными словами, прости, Господи, вспомнить стыдно! Не стоит она доброты вашей, хоть и кормилица. Жизнь, видать, вела совсем беспутную.