Трансвааль, Трансвааль

– Ух, ты! – издивляется сын. И довольный отец, видно, от нахлынувших возвышенных чувств, что угодил-таки своему любимому чаду, вдруг густо запел низким голосом, ниспадая до шепота:

– Боже, царя храни…

И кондовый, самоварный сосняк, будто очнувшись от задумчивого забытия, в лад ему отозвался каким-то благозвучным струнно-басовитым эхом: «…ни-и!», которое подхватило мальчишку, словно оброненное куропаткой перо, и легко понесло в кудрявые выси макушек.

И вот, уже находясь в зеленом небытии, он то ли со страху, то ли от охватившего его восторга вдруг заплакал, взывая к отцу:

– Папка! Конь Горбоносый, ты где?

– Да здесь я, сынка! – услышал он в яви голос отца. – Вот уже несколько минут любуюсь тобой, не веря себе, какой же у меня вырос – пригожий сын-то, а…

Пребывая все еще во сне, мальчишке помнилось, что он лежит на дне глубокого чистого колодца, а на него… из-под кучевого белого облака, плывущего в высокой синеве неба, вглядывается – по-сродственному – сам архангел Гавриил, продолжая будить его голосом отца:

– Сынка, да что с тобой? Очнись же… Это – я, папка твой.

Новинский Мастак, и верно, очень смахивал на своего небесного тезку на треснутой темной доске в передних углу. Строгое костистое, длинное лошадиное лицо, и нос – не такой, как у некоторых новинских матюжных мужиков – «картошкой» на конопатых обличиях, был благородный: тонкий, с горбинкой, будто у Божьего воина с копьем!.. Да он даже и большого коня Снега на колесиках когда-то смастерил для него, маленького сына из свилеватого комля осины в серых «живых» яблоках, похожим на себя. Вот за это-то сын и называл своего отца-Мастака в шутку, любя: «Конь ты мой Горбоносый!»

Только вот в плечах отец был, не в пример иконе, зело широк: косая сажень! А кулаки так и вовсе – гири-двухпудовки. Поэтому он и не дрался никогда в престолы на стороне новинских драчунов, отшучиваясь себе в оправдание и показывая свои кулачищи: «Не убивать же мне чужаков – пускай живут и поют песни!»

– Папка, ты так долго не приходил, что я во снях тебя увидел, – наконец очнулся от наваждения сын. – На Барскую Ниву ходили ломать белые. (Новинские, истовые грибники никогда не скажут «резать грибы», хотя и ходят в лес с ножами. А только: «ломать!» Право, белые растут в нашей стороне, как говорят в деревне, до того «запестоватыми» да упругими в корне, которые воистину надо «ломать» с треском).

– Да все не отпускали, сынка, – повинился отец. – Вот и пришел-то лишь на какую-то минуту. Вагоны уже поданы – сщас посадка начнется, и паровоз стоит под парами. А телеги и лошадей уже погрузили.

И, отгоняя все печали, помечтал несбыточно:

– А дивья б, сынка, нам вместях сходить на прощание на Барскую за белыми-то! Поди знай, доведется ли еще когда мять наши боровые сивые мхи?

– Конь Горбоносый, это ты о чем? – строго, по-взрослому приструнил его сын, – на что он, мол, намекает. – Лучше на прощание давай, как когда-то, поборемся понарошке.

– Теперь, сынка, папке твоему будет с кем бороться и – взаправду, – тяжко вздохнул отец и ошарашил сына незнакомыми словами, от которых повеяло холодом. – Раз объявлена тотальная мобилизация, скорой развязки не жди. Тут шутки – прочь! Так-от… А теперь слезь с телеги и запряги лошадь, а я посмотрю, как ты умеешь делать это не простое дело.

– Сам знаешь, что умею, да и не какое это не хитрое дело, – проглотив подкатившийся к горлу горький ком, буркнул сын, боясь разреветься.

– Хорошо, сынка, тогда хошъ – на прощание – давай это дело сладим вместях, – пощадил самолюбие сына отец.

Ионка завел лошадь в оглобли и стал закладывать тяжелую рабочую дугу, которая оказалась ему не по силам – вывернулась из руки и другим концом больно ударила прямо по лодыжке ноги. Мальчишка запрыгал-заплакал, но уже от другой боли. Он вдруг остро осознал, что его папка, любимый Конь Горбоносый, сейчас уйдет от него навсегда, хоть плачь, хоть не плачь. Уйдет и все тут.

И Гаврила, видно, подумал об этом же. Сломавшись, как расхлябанный складной плотницкий метр, он с каким-то внутренним стоном рухнул на колени и, скрывая навернувшиеся слезы на глазах, крепко прижал сына к своей бугристой груди, терпко пропахшей «папкой».

Так во второй раз в жизни сын увидел своего отца в непрошенных слезах.

…Впервые с ним такое стряслось в лихую годину – в зиму с тридцать седьмого на тридцать восьмой. В бытность его временного председательствования. В постоянные же «преды» колхоза он наотрез отказался. Да и не подходил он для такой персоны ну ни с какой-то стороны, ибо считался на миру «белой вороной». Помимо мастера деревянных дел, слыл в деревне еще и притчей во языцех, как «беспартейный большевик»: много работал, жил по правде и с однодеревенцами держался по-людски, в ладу. А ежели дело доходило до чарки, ему неизменно ставили его знаменитую кружку с пометой «РККА», чтобы уравнять с собой. Иначе, если ему «пригубливаться» наравне со всеми, он сидит трезвехонек, поет песни, а они, гостюшки милые, уже осоловелые, вот-вот уберутся под стол, чтобы утром бахвалиться о том, чего сами не помнят: «Вот вчерась гульнули, так гульнули!»

А то, под настроение, такой-то семипудовый мужичище-сбитень пускался в пляс – вприсядку под модную тогда патефонную пластинку: «Мы славно гуляли на празднике вашем, нигде не видали мы праздника краше!» Да так, аж половые балки и потолочная матица ухали ему в лад.

Сколько мальчишка помнил довоенное время, его отца постоянно «сватали» в партию, а он, все отнекиваясь, упрямился:

– Пока, дорогой товарищ, я до этого – не дорос, не дозрел… Да и то правда – некогда мне рассиживаться на собраниях. Кто ж за меня будет махать топором, ежель я подамся в краснобаи?

На что однажды один ретивый райкомовский уполномоченный, которых после войны уже нарекут «толкачами», на его очередной отказ вступить в ряды ВКП(б) раздраженно высказал ему:

– Однако ж ты, Мастак, как я погляжу – размазня на постном масле… Не понимаешь, в какое время живешь! Гляди, не пожалей…

– Нет-нет, пока, говорю, до этого я еще не дорос, не дозрел, – гнул свое отец, замороченный темными намеками прилипчивого наставителя.

Но, как Мастак ни упирался, ни упрямился, а задвинули-таки его в председатели. Правда, с оговоркой по его настоянию – с записью в протоколе общего собрания: «временный».

Так не по своей воле его отрешили от любимого дела: с утра до вечера, в жару и стужу махать топором да перекатывать бревна, как карандаши. Двумя годами ранее за строительство «образцовых» коровника и конюшни новинский мастак как бригадир плотницкой бригады на областном слете ударников в городе Ленинграде был премирован патефоном Первого гатчинского завода с тремя пластинками в придачу: «Дударь, мой дударь» в исполнении Ольги Ковалевой, на обороте – задорная плясовая: «Эх, загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда»; вторая, на двух сторонах: «Шотландская застольная «Выпьем, ей-Богу, еще!»; и третья была полностью посвящена Первому Маршалу СССР Василию Константиновичу Блюхеру. Герою гражданской войны, прославившемуся в 1918 г. походом Уральской армии, за что был награжден орденом «Красного Знамени» № 1; начдив 30-й и 51-й стрелковых дивизий при обороне Каховского плацдарма и штурме Перекопа; в 1921–22 г.г. Главком Народной революционной армии Дальневосточной республики (оказывается на заре СССР и такая была республика); в 1929–38 г.г. командовал Особой Дальневосточной армией. Все это было подробно рассказано в записи на пластинке; на обороте – боевой марш в честь прославленного командарма: «Бейте с неба, самолеты, в бой ведут большевики!»

И этот марш стал для новинских мальчишек того времени любимой песней – уж больно она задорно горлопанилась и шлепко топалось под нее босыми следами…

После того, как второго новинского преда (первым был Сим Грач-Отченаш) Егора Мельникова болезнь – парализовало всю правую сторону тела – уложила надолго в областную клинику, дела в колхозе имени Клима-Лошадника круто покатились под гору. За это время сменилось несколько председателей – и все не в коня корм. Да и кормить скотину в ту зиму, когда Мастак принял разоренное хозяйство, в его «образцовых» коровнике и конюшне было нечем. А так как в Новинах, еще в доколхозное время, не было моды крыть крыши жилых изб соломой – только дранью или тесом, продороженным «ручейками» для ската дождевой воды, то и вовсе вышла труба с зимовкой во хлевах: нечего было раскрывать. И поневоле ворошиловцам во главе с новым предом-плотником пришлось стать застрельщиками по нововведению. Вместо сена стали задавать в ясли гольем «витамины»: еловый лапник и березовые голики с набухшими почками.

Надо было готовиться к весеннему севу – пахать-боронить, а изморенных донельзя, облишаенных лошадей нещадно косил страшный двойной мор: сап с мытом. На деревню был наложен строжайший карантин, по которому – ни выехать, ни въехать не моги в Частову-Новины…

И первым председательским декретом нового «преда», по прозванью Мастак, было не написание приказа-постановления, а собственноручное, безо всяких с кем-либо утрясок, изготовление «образцовой», а по-другому он ничего не умел делать, капитальной газовой камеры на два стойла для лечения заразных лошадей горячими парами желтой серы: во внутрь заводилось больное животное с выводом головы через брезентовый рукав на улицу. И уже к весне покончили со страшным злом, а с ним был снят с деревни и позорный карантин…

Из песни слов не выкинешь: не лучшим было и прошедшее лето. От зачумления людей революционным «зудом» Частова-Новины недосчиталась трех не последних мужиков. И первым пал длинноногий, как журавль, Яков Прокофьев, по-деревенскому прозванию: Бело-Красный, а можно и Красно-Белый. Бывший кавалерист Белой и Красной армий, заупрямившийся в свое время со всеми вместе, чохом «дружно» вступить в колхоз, а стало быть и встать в первые ряды «ворошиловцев». Может, так бы и сталось. Одумался бы гордый упрямец и вступил бы по доброй волюшке в колхозные чертоги, куда ж деваться человеку, как загнанной в засеку лошади, если, куда ни глянь, куда не ступи, будто в песне: «Все кругом – колхозное, все кругом – твое!» И тут же, про себя, язык – твой враг сам по себе талдычит: «Только не свое и не мое…»

Но он сам подторопил свою планиду-злодейку. Как-то перед Ивановоднем, после воскресного чая-полдника с черничными сканцами, выкатился из-за стола с «поющим» самоваром в своих неизменных светло-зеленых шароварах, по-домашнему, на босу ногу, в новых берестяных ступнях искусной поделки местного овчаря Ивана Наумыча, чтобы освежиться на божьей благодати свежим воздухом, сдобренным лесным духом. И вот эдак форсистым гоголем огляделся новинский Бело-Красный журавль и видит такую картину. По всему Козляевскому краю новинской улицы, заросшей гусиной травкой, на которой не страшно поваляться и в белой рубахе, вперившись гляделками в предвечернее, в паутинной поволоке небо, издивляются его однодеревенцы, а в понимании лихого кавалериста – «насчастная пехота». Старухи же, так те крестились, словно перед кончиной света, и было отчего издивиться и перекреститься новинским аборигенам. Со стороны заоколичного леса Борти (видно, в кои-то годы здесь новопоселенцы верховья промышляли бортничеством), будто бы с поля выплывала огромная светло-мышастая корова-барка с отвислым грузным выменем, которым, казалось, сердечная, вот-вот заденет за шишаки ельника. На наеденном круглом боку отчетливо виднелось клеймо из больших синих букв, которые сипло считывал, выказывая каков он грамотей, старый бобыль Ероха, не знамо откуда прибившийся к деревне, обитая по-над речным кряжем в старой покинутой бане, приспособленной себе под «берлогу»:

– Сы Сы Сы Ры… (вот и догадайся, что за зверь светло-мышастой масти крался к деревне из «Гнилого угла»?)

И тут Бело-Красный, а можно и – Красно-Белый, бывалый рубака всех последних войн, зычным голосом внес ясность:

– Пехота, не дрейфь!.. Это, православные, дирижабль летит! – И зло сплюнув, съязвил, скорее по привычке, чем для чужого длинного уха: – Ишь, раскатывается по небу букашками-таракашками партейная неработь.

И верно, вместо вымени в подбрюшье «коровы-барки» висела корзина, из которой выглядывали, похожие на грибы, какие-то человечки. помахивая ручонками с флажками.

– Ох, уж эти большевички! – продолжал негодовать бывалый рубака. – Ишь, раскатываются по небу себе в удовольствие, а то, что на земле лошади мрут от заразы, им хоть бы хны!

Эти слова были кем-то услышаны и доложены куда следует в свободном пересказе: Бело-Красная долговязая калягань прилюдно обзывал, мол, отважных большевиков «букашками-таракашками».

Так строптивый Яков Прокофьев, стоявший грудью за царя-батюшку в первую мировую войну, в революцию занял сторону большевиков, в гражданскую махал шашкой направо и налево сперва за «белых», затем «красных», потом снова за «белых», и снова за «красных», из-за вздорного характера, по простоте своей укатил, будто в ночное, в недобрый час на «бешеном воронке» в Никуда, с концами оставив на краю деревни Козляевского края в крашеном доме чернявую жену Веру из плодовитого древа Жуковых Аристовского края – сестру пятерых братанов и мать пятерых детей, мал мала меньше. А его форсистые кавалерийские светло-зеленые шаровары, оправленные в межножье мягкой шевровой козьей кожей цвета чистого песка новинской натоки, по боковым швам окаймленные яркими желто-оранжевыми с коричневым оттенком шафрановыми лампасами, украсили задницу начальника районного ОГПУ…

Вдогон Бело-Красному оракулу прокатились все на том же «бешеном воронке» вскоре и Никитины: медвежатый отец Матвей-Молчун и его женатый рослый красавец сын Николай, который от Бога был еще и заядлым лошадником. Он и в колхоз-то вступил только из-за своего холеного жеребца Циклона, обобществленного закоперщиками новой «жисти» на разжив-почин свежеиспеченного колхоза… Боялся, что тот попадет в чужие нерадивые руки. И златогривый любимец погубил своего бывшего хозяина в его новой ипостаси. При его безмерной могуте и необузданной страсти продолжения рода лошадинного он оказался не по силам лягливой кобыленке Вербине с расхристанного подворья бывшего новинского предкомбеда Арси-Беда. Колхозный конюх Матюха Сидоркин будто в воду смотрел на той лошадиной «сварьбе», упреждая своего старшого по конюшне, вознамерившегося вывести, через посредство бедняцкой кобылы, «чисто колхозную породу»:

– Миколай Матвеич, што ты задумал – пустая затея. От этой лядащей животины ждать приплода, все едино, как от вербы яблок…

И верно, чагривая, темно-пепельной крапленой масти вскоре, после покрытия жеребцом Циклоном, понеслась выкидышом. И вся вина за эту ущербную для колхоза пагубу легла на молодого завконефермы Николая Никитина – за его «родственные связи» с производителем Циклоном. Ясное дело, что тут таился какой-то враждебный кулацкий подвох.

И укатали новинского красавца-лошадника его благие помыслы – вывести Особую колхозную породу лошадей – по вымощенной дороге в ад… Переворачиватели мира не посчитались, что жена Николая Матвеевича, как порука мужу, была деревенской учительницей, вразумляла начальной грамоте их же нечесанных неслухов. Нет, не посчитались! Это случилось летом – на Казанскую. А после Покрова, темной ночью, укатали из деревни и его медвежатого отца.

Матвей-Молчун всегда слыл в деревне справным мужиком, хотя бы потому, что ел свой хлеб до нови. В доколхозное время он с зари до зари «зверюгой» все корчевал на вырубках пни, готовил пашню. Через это, летом, экономя время, даже не ходил в «байню» – обходился рекой. На уговоры же вступить в колхоз, чтоб уже ломить сообща стократной силой, на него находило какое-то затмение. Временами, казалось, мужика вот-вот хватят столбняк – мычал что-то невразумительное: «Знаш-понимаш, понимаш-знаш, обченаш…» Вот и весь был его ответ на «обчественное» ведение хозяйства. Собрание хохотало и с миром отпускало тугодума домой: ступай, мол, и покумекай еще раз у родной печки, может, она что-то и присоветует тебе, как дальше быть… Так и жил мужик в неизбывной тревоге.

Но вот на державном олимпе новые боги мудро и решительно начертали: «Кто не с нами, тот против нас!» А как только раскаты их громов докатились до берегов Бегучей Реки, не стало на новинских холодных белых подзолах трудяги-Молчуна. Да, пропал земляной червь Матвей Никитин. И если б в свое время Сим Грачев по молодости, шутки ради, не перенял его любимое присловие – «знаш-понимаш-обченаш», – так бы и забылся в Новинах Матвей-Молчун, будто бы его никогда и на свете-то не было…

Вот в какое, видно, спосланное самим нечистым время, взвалил на свои могутные плечи бремя забот новинский «беспартейный большевик», по местному прозванию – Мастак, пока выдвиженец райкома, срочно принятый в ряды ВКП(б), проходил председательскую выучку в областной совпартшколе.

Но как бы там ни было, жизнь в деревне на этом не остановилась. Плохо, хорошо ли, весной отсеялись в сроки. Помятуя о прошедшей зимней бескормице, и к сенокосу подошли серьезно. Тут, видно, сказалась заслуга нового председателя, столяра-плотника, который готовясь к луговой страде, сделал перенасадку своей косы на литовку самого большого размера – № 7 и само косовище пустил длиннее обычного. А когда подоспела пора отбивать на заулках звонкие литовки, он не стал созывать «обчее» собрание, а пошел по подворьям, где хозяевам напомнил их крестьянскую заповедь, уже напрочь забытую в колхозное время: «Коси, коса, пока роса: роса долой – косарь домой». И от себя добавлял: «Да и косить по холодку, под задорные наигрыши дергачей – азартнее выйдет!»

А на восходе солнца он встал впереди косарей и пошел враскорячь махать литовкой двойным прокосом, благо силушкой не был обижен самим Господом. Ну, а для общего делового настроя у него, запевалы деревни, всегда имелась про запас нужная песня. А без нее – какой же сенокос на крестьянской Руси?

В то памятное для Новин лето на удивление не подкачал и лен. Когда его поля разлились голубыми озерами цветения, Мастаку-председателю втемяшилась в голову непростая затея – замахнуться на деревянную машину. Да не на какую-то там самоделку-безделицу, что-то вроде б «вечного двигателя». А на самый что ни есть настоящий агрегат-льнотрепалку от конного привода, чертеж которой был напечатан во всесоюзной газете «Социалистическое земледелие».

Помимо всего прочего, что мог сделать столяр-плотник, нужны были крепежные болты, скользящие торцовые деревянные подшипники и простейшая ременная трансмиссия для передачи вращения от конного привода к двум брусам-валам с посаженными на них по четыре маховых деревянных двухслойных колеса – врасшив, крест на крест, в расщеп которых вставлялись на крепежные деревянные нагеля по восемь тонких изящных кленовых трепал. И вся машина!

Так в Новинской начальной школе родился живой пример «на засыпку» по таблице умножения: «сколько будет восемью восемь?» Далеко не каждый третьеклассник мог бы ответить наотмашь на такой каверзный вопрос. А вот: «сколько трепал на новой льнотрепалке новинского Мастака?» – и все первоклашки тянули вверх руки.

Тут хоть имей семь пядей во лбу, а без кузнеца в непростой задумке столяру было – ну, никак не обойтись! С такой вот непростой заботушкой в разгар лета, ближе к вечеру, и пожаловал в Заречье с поллитровкой-«медведем» (такая была художественная расфасовка) в кармане новинский председатель – столяр, плотник, косарь – на бывший столыпинский отруб «Новинка», ставший потом, на этапах большого пути, «коммунией», ТОЗ-ом – товариществом по совместной обработке земли, а ныне – обыкновенной полеводческой бригадой, в двух верстах от деревни вниз по течению реки. К известному всей округе, как и он, мастаку, но уже железных дел Ивану-Кузнецу. И там у них за хлебосольным столом состоялась «тайная вечеря». На то был свой резон.

В том, зело крутом году им, уважаемым селянам, настрого было заказано что-либо делать помимо конкретной колхозной работы: одному – строгать, другому – ковать, чтобы, Боже, упаси, не возродили частного промысла. Закоперщики новой «жисти», во хмелю вседозволенности, уже зарились и на своих селянских умельцев, замысливая по второму кругу, если не раскулачить, то «обобчествить их струмент для обчего пользования».

Открываться же новинским мастакам до поры до времени не с руки было: а вдруг их дерзостная затея обернется пшиком на радость местным зубоскалам? Да на том они и ударили по рукам, порешив: творить свою задумку будут на свой страх и риск – ранними да поздними упрягами, чтобы не вышло в ущерб колхозной работе.

И что немаловажно, а это и было для них главное: строгать и ковать будут, пока их унюхчиво-пронырливые соглядатаи-лежебоки валяются у себя в постелях под кисейными пологами от докучливого комарья, строгая на зорьке в усладу со своими беззаботными задасто-толстопятыми Марьюшками себе подобных, конопатых «пестухов». И так как столяр-председатель жил на юру лесного ручья, делившего деревню на два края – Козляевский и Аристовский, то и строгать-пилить ему пришлось у себя в столярне за занавешенными домоткано-дерюжными покрывалами.

Их тайно рожденное детище закрутилось-завертелось не раньше, не позже, а точно подгадало явиться на свет Божий – к «Октябрским торжествам». Другого срока для завершения любого дела теперь уже не мыслилось. И не только на берегах Бегучей Реки, но и на всей шестой части суши. На тогдашней презентации «деревенской фабрики» новинский Мастак не без бахвальства высокопарно сказал на стихийном сельском сходе:

– Дорогие наши труженицы, принимайте в услужение себе деревянную помощницу на восемь персон! – Новинские аборигены, они такие: и делом, и словом всегда любили козырнуть. Иногда даже диву даешься – откуда, что бралось, где, что слыхали и видели?

Макет той чудо-льнотрепалки на другой год, 1939-й, стал достоянием Первой Всесоюзной сельхозвыставки в Москве. За участие в ней новинский Мастак был премирован велосипедом Первого московского велосипедного завода.

Вскоре после такого волнительного события в деревне с льнотрепалкой, новинский Мастак наконец-таки сдал свои «временные» председательские заботы и хлопоты выученику Высшей вэкэпэбэвской областной школы. Но, как покажет время, не в коня корм пошел. Весной его снова поменяли на мало-мальски оклемавшегося после «кондрашки» кособокого Егора Мельникова, который тянул нелегкий председательский воз всю войну и после нее еще больше десятилетия…

Мальчишке навсегда запомнилось, как его отец, Гаврила-Мастак, на том «обчем» собрании в клубе, после своего отчета и его перевыборов, винился перед однодеревенцами, показывая им свои, тоскующие по любимому делу, грубые ладонищи:

– Простите, люди добрые, ежель что не так, как хотелось бы, получалось… Да и то правда, не моими руками держать бумажки. Как не осторожничал, все получались мятыми… К тому же и на свет Божий, сами хорошо знаете, вылупился я не белоручкой в царских чертогах, а на сенокосе в Березугах, когда мать-роженица Анна заводила зарод стога, чтобы метать сено. И первым моим крещением была не Манкошевская медная купель, а ливневый дождь с громом, спосланный самим архангелом Гавриилом в его святой, страдный день. Через это и имя дали мне в честь его…

И уже на второй день своей добровольной «отставки» новинский Мастак, к большой радости бывшей его плотницкой бригады, которая без своего одержимого бригадира-силача частично распалась и увяла духом, вернулся к своему любимому делу – махать топором. И планов у него было «громадье»: построить «образцовое» овощехранилище, со сквозным внутренним проездом и вытяжной вентиляцией. И уже к следующим «Октябрским торжествам» оно в полном великолепии красовалось на бугре, за банями Козляевского края.

С понимания полвека спустя строительство тех довоенных лет в Новинах можно отнести, как к уму непостижимому человеческих возможностей. Ведь, кроме топора, рубанка и пилы-двуручки – другой техники и в помине не было. И образование у сельских довоенных мастеров было не выше церковно-приходской школы. И вот поди ж ты, новинские мастаки как-то быстро приохотились все делать «по чертежу», и только «образцово!» И что поразительно, делали-то ведь, как говаривал новинский овчар, – Господи, не дай соврать! – все «за так»: за «палочки-считалочки – пустые трудодни». Да еще и с каким азартом делали-то, Бог ты мой! Например, «козловые» распиловщики бревен, плешивый Митяй Нешин в паре с сыном Иваном Митричем, «напластывали» тесу, брусьев, байдаку и прочего пиловочного «матерьялу», столько за лето, сколько б – «пыхтеть-гудеть» целый год немалому заводику с его разными неурядицами и разгильдяйством…

А как сам «верховой» Митяй, тот, кто стоит на бревнах, накаченных на высокие козлы, говаривал о своей кормилице и спутнице жизни, воистину по-патриарши:

– «Пила наша – трехаршинная, вдольно-продольная сАмАго крупнАго кАсАго зуба…»

Задним-то умом мы все крепки… Сколько ж в Новинах, в тех довоенных людях, из которых впору б гвозди ковать, было заложено природного народного духа, а мы растеряли, растрясли его в разных, мыслимых и немыслимых отчебучах жизни и в войнах.